— Да, мяса тут и на глоток не хватит, — поддакнул дед.
«Раки как раки», — подумал Санька.
— Суд решил вас помиловать. Ать, два!.. — Санька бросил раков в воду.
«Отчего мне так хорошо? До чего же хорошо!»
Поскрипывает телега. Дед покрякивает, покуривает, не обращая ни малейшего внимания на чусовские красоты.
ГЛИНЯНЫЙ СОЛОВЕЙ
А годы шли. Два наших дружка подросли. Поумнели. И уже новые радости и печали приходили к ним.
…Колька сидел на берегу Чусовой, свесив над водой ноги в сизых от пыли и засохшей грязи сапогах, вяло бросал комочки земли и думал о чем-то. Берег высок, обрывист. После обильных августовских дождей река поднялась, угрожающе вспухла и замутилась, волны глухо бились о берег, и глыбы рыхлой земли то и дело бухались в воду. В береге образовалась огромная ниша, над которой нависал дернистый козырек. Он мог обвалиться, но Кольку это не пугало.
Приближался хмурый вечер, от реки тянуло болотной сыростью и неуютной прохладой. В такую пору только б дома сидеть, в окошко глядеть да книжки почитывать. Но Колька сидит, упрямо сидит.
Он не заметил, как к нему подошел Санька и, обхватив за плечи, повалил, захохотав громко, совсем по-мужичьи. Колька, болезненно скривившись и глотнув слюну, снова сел.
— Смотри-ка, какой он. Ты че это?
Ведь Санька только на полгода старше дружка, но куда более сильный, плечистый, с крепким затылком (не затылок — каменная глыба). И на целую голову выше Кольки. Растет прямо не по дням, а по часам. И какой-то драчливый стал. Может драться просто так, безо всякой причины и безо всякой злобы; налетит — и пошло. Расквасит двум-трем мальчишкам носы, бывает, ему расквасят, и идет после того довольнешенек, ухмыляется. У него разорвано ухо и шрамы на щеках. После неудачной драки он дня три приходит в себя и тогда бывает тих и покладист. Но потом опять ввязывается в какую-нибудь драку.
— Чего, спрашиваю? Дома наподдавали?
Нет, не дома. После обеда вздумал Колька на реку сходить, поудить. Шагает с удочками к широкой заводи, где жирные-прежирные чебаки клюют. Довольнешенек. Посвистывает. Видит: у тальника девчонки бегают, мячик бросают. В тальник корзинки с грибами поставили. Возле девчонок коротконогий крепыш Яшка-музыкант крутится. Музыкантом его прозвали за то, что бойко наигрывает на балалайке и мандолине.
У Кольки сразу испортилось настроение, и ноги стали как деревянные, будто на ходулях ходит. Яшка часто пристает к Кольке с насмешками. Он, кажется, совсем не способен говорить нормально. На губах ехидная улыбочка. Со всеми такой. Ребятишки не любят его. А Колька особенно. Яшка больше всего изводит насмешками Кольку. Наверное, потому, что Колька тих и застенчив. С годами он стал еще более застенчивым. Силенка у него, правда, есть, может, даже побольше, чем у Яшки, но ему почему-то кажется, что в драке каждый его победит. Никогда не дерется и боится боли. А разве драка бывает без боли.
Сегодня Яшка был что-то слишком уж весел; кидая мяч, он даже слегка взвизгивал от удовольствия. Девчонок было четыре, две учились вместе с Колькой. Одна из них — красавица и хохотушка Лида — сидела на соседней парте. На Лидку заглядывались многие, а Колька пуще всех. Девчонка вся какая-то светлая — и лицо, и волосы, и глаза. Даже платья светлые. У него немели ноги и отнимался язык, когда он начинал разговаривать с нею. В классе то и дело косил на девчонку глаза и дома все время думал о ней. Возле нее хотелось Кольке быть таким смелым, таким веселым, таким… Он даже не знал, каким еще. При ней ходил он, небрежно покачиваясь, руки в карманы и кепка набекрень, дерзил учителям, старался перекричать ребят и закатывался от хохота безо всякой причины. Даже самому потом становилось неловко, стыдно.
Лихо помахивая удочками и посвистывая, Колька глянул на Лиду один, второй, третий раз и свернул в сторону.
— Эй, подожди-ка! — крикнул Яшка.
Колька будто не слышал.
— Во драпает, только пятки сверкают.
Это уж было слишком. Колька остановился.
— А у меня нету времени с вами тут…
— Да подходи, подходи. Куда ты?
В голосе Яшкином Колька уловил что-то нехорошее и буркнул:
— Рыбачить иду.
— Иду — со лба проведу. — Яшка с противным смехом ткнул пальцем в Колькин лоб.
— Отстань!
— Отстань — затылок достань. — Яшка царапнул ногтями Колькин затылок.
Колька молчал, сдерживая слезы. Он силился показать, что принимает все это за пустяковую шутку — дескать, ты со мной шутишь, а я с тобой, — и даже пытался улыбнуться.
— Молчунам даем по носам.
Не дожидаясь, когда ему дадут по носу, Колька побежал от Яшки, бормоча с дрожью в голосе:
— Да ну тебя!
Колька был донельзя обидчивым. Даже пустячные обиды (другой и за обиду-то не посчитал бы) помнил подолгу. Неприятностей всяких на его долю перепадало много, и не удивительно, что Колька часто был в дурном настроении.
Он не стал рыбачить — что-то не клевало (в такую погоду вообще плохо клюет), бродил по городу, мел во дворе, колол дрова (со злости лучше работается) и снова приплелся сюда, на берег.
Ничего страшного не произошло вроде бы. Ну, отступил. Что ж такого, и храбрые, бывает, отступают. Ну, чуть-чуть не заплакал. Ведь слез никто не видел, только сам он знает, что чуть-чуть… А голос!.. Голос противно дрожал. Как у жалкого труса. И частенько так. Почему-то у других голос не дрожит, а у него дрожит. Противно. По-бо-ял-ся! И не кулаков Яшкиных (он не дерется, а только дурачится). Не хотел смешным показаться, а был смешон. Яшка что-то выкрикивал вслед ему, а Лидка весело смеялась. Она смеется звонко, красиво, знает это и — понятно — ищет причин для смеха.
«А ну их всех к черту!»
Временами он вроде бы успокаивался, но, вспоминая смех Лидкин, снова начинал сердито болтать ногами над водой.
Конечно, он рассказал Саньке только часть этой истории, Колька ко всему прочему был еще и скрытен. Но дружку было достаточно.
— Ясненько! — Зеленые глазенки у Саньки весело блеснули. — Так! Пошли, счас наподдаем ему. Вызовем в заулок и наподдаем.
У Яшкиного дома широкий палисадник, в палисаднике густо растут, переплелись сирень, черемуха, рябина — даже окошек не видно. Но слышно, как кто-то тяжело ходит там, в доме, видать, окна открыты.
— Яшка! — крикнул Санька. — Выдь на улицу.
— А зачем тебе он? — послышался женский голос откуда-то из глубины избы.
— Побегать надо, теть Шура.
Возможно, голос у Саньки был не тот — с фальшивинкой, и это насторожило женщину. Вторую фразу она проговорила зло:
— Нету его.
— А где он?
Молчание. Когда ребята уже пошли, женщина крикнула:
— В клубе должен…
Заводской клуб двухэтажный, с двумя обшарпанными колоннами и длинным балконом. Он всегда открыт, и всегда в нем люди. Сейчас из громадных — не меньше дверей — окон слышался говор, хохот, пение и звуки настраиваемых струнных инструментов, раздражающе резких, как бы недовольных.
В фойе стояла заведующая клубом Нина Васильевна. Лицо у нее строгое-престрогое. Она вообще самая строгая женщина в поселке, бойкая и крикливая. Мало кто из бок-танцев видел, как она улыбается. Каждая улыбка у нее на вес золота. Хотя все это не мешает ей в праздники лихо отплясывать «барыню» на сцене.
На вопрос Саньки, не видела ли она Яшку, Нина Васильевна грубовато ответила:
— Много здесь разных Яшек ходит.
Но известно, что во всем поселке только один Яшка. Есть еще хромой дед Яков, но тот никогда не показывается в клубе.
— Яшка Нефедов.
— Я не хожу за вашим Яшкой.
— Да он где-то здеся. Дом-от вон какой, опробуй увидь всех. Кроме вас никто не скажет.
Нина Васильевна терпеть не может, когда руководимое ею учреждение называют клубом. Она считает, что это Дом культуры. Назови ее лучше жабой, чем заведующей клубом. И до смерти любит, когда говорят, что вот только она одна…
— «Увидь», «здеся». Еще и говорить-то не научились. Все байды бьете. И как не стыдно?
После этого короткого нравоучения Нина Васильевна махнула рукой:
— В оркестре.
Оркестранты разместились в комнате на втором этаже. Дверь комнаты открыта. Напротив двери сидел со старой скрипкой слепой старичок Андреич, руководитель оркестра. Андреича все знают и любят в поселке. Пожалуй, никого так не любят, как его. Тихий, муху не обидит. Со всеми ласков. Он играет на скрипке, баяне и балалайке. Как начнет наяривать, так пьяные мужики завсегда в пляс пускаются — никак удержаться не могут. Говорят, хотели Андреича перевести на работу в город, но не захотел он с места двигаться. Даже как-то нехорошо взволновался и все допытывался у Нины Васильевны, не заставят ли его силом переехать. Смешно! Музыкант хороший, что говорить, а с виду так себе мужичонка: маленький, тощенький, личико бледное, испуганное, будто опасается, что кто-то вот-вот бабахнет ему по скуле. Возле Андреича сидели серьезные, даже слегка мрачноватые ребята лет десяти-пятнадцати, играли на балалайках, гитарах и мандолинах. Каждый играл свое, а кое-кто тренькал не поймешь что, и в общем получался страшный, противный шум, хоть уши затыкай.
Яшка был тут. Тут был, голубчик! Почти рядышком с Андреичем сидел, в полосатой рубахе, новых брюках и выводил на домре незнакомую Саньке с Колькой тоскливо-тягучую мелодию. Морда непривычно серьезная.
— Кончают, кажись, — сказал Санька. — Счас расходиться будут.
— Это настраиваются они, — догадался Колька и добавил с отчаянием: — Их щас не дождаться.
— Ни-чего! Я в прошлом годе одного весь вечер прождал. В заулке. Но уж он зато получил у меня. Разозлился я тогда шибко.
— За что?
— Не помню уж. Глянь, какая балалайка. С человека. Как это он только таскает ее?
— Кто-нибудь помогает.
— А мандолинка махонькая.
— Это домра называется.
— А зачем одна такая большая, а другая такая маленькая?
Колька не знал, зачем, а ответить хотелось.
— А всякие чтоб…
Вихляясь, Санька подошел к двери, оперся плечом о косяк и выпятил голову на длинной шее. Ну, чисто гусак. Махнул Кольке: подходи, давай, погляди. Все это Санька делал тихо, но слепец услышал, навострил уши, как олень, учуявший хищника, и сказал глуховато: