— А что с ней?
— А кто его знает. Вчерась ишо слегла. И вот щас думаем тут, как быть. Лучше всего б ему к нам перебраться.
— А корову куда? — сказал Колька.
— К нам. Куда ишо.
— А куриц?
— И куриц к нам.
— Еще залезет кто-нибудь. Двор-от у нас вон какой. Я уж лучше дома.
— Пока тетка Маня в больнице, я тоже буду у их ночевать, — сказал Санька.
— Ну вот Егор придет, ишо с им посоветуемся.
Бабка Лиза говорила дребезжащим баском. С зимы у нее стал изменяться голос — все сильнее дребезжать, волосы совсем поседели, а глаза потускнели.
— Робить пойду, — сказал Колька. — На завод учеником пойду. А то как… Мама не может…
— Дак тебя и не примут, поди, — усомнилась бабка.
— А почему?
— Дак теперя вроде тока больших берут. Это при царе, тогда вот всяких брали. Ходишь, не ползашь — иди на завод.
— Примут. Я уже договорился.
Шумели сосны на кладбище, ветер без конца стучал ставнями. Коля ушел домой. Бабка на «куфне» (у нее там припрятан маленький образок) затаенно молилась богу, шепча:
— Господи, помоги!.. Пучай Егорка побыстрея женится. Я уж плохая… — Что-то совсем непонятное бормочет. — Спаси, господи!..
Голос такой, будто разговаривает с самым близким ей человеком, простым и все понимающим.
Санька раскрыл книжку. Интересная книжка, а дочитывать не хотелось. Хотелось сидеть просто так, ни о чем не думая, но он все-таки думал, о том, о сем, больше о Жене, конечно. Ведь человек всегда о чем-нибудь да думает, хотя бы о том, что не надо ни о чем думать.
Когда пришел со смены отец, а это было уже поздно вечером, Санька сказал ему, что Колька устраивается на завод, и добавил:
— Я тоже пойду на завод.
— А ты-то куда торопишься? Кольку, того нужда заставляет. Знаешь ить: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.
— Да нет, пойду.
— А я думал ишо зиму поучить тебя и уж потом…
— Не!
— Ну, смотри.
…Прогудел басистый, протяжный и, как всегда, слегка недовольный заводской гудок.
Светает. На улице холодно, безлюдно, окна в домах закрыты ставнями. Над заводом студенистое красноватое зарево, и кажется, будто там, за тыном, за кирпичными, двухсотлетней давности толстенными стенами, почерневшими снизу, пахнущими влагой и мхом, и за новыми, сурово-серыми корпусами коварно тихо разгорается пожар. В этом тревожном свете грозно и немо тянутся над горами к черному небу длинные черные трубы.
Из цехов, как и обычно, доносится неясный шум станков, далекое, мощное грохотание прокатных станов, какой-то неумолчный глухой, угрожающий гул и частое, торопливое постукивание металла.
Показалась проходная завода — будка с оконцем и широкой дверью. На ее стене — матерчатый лозунг, призывающий «выполнить и перевыполнить» пятилетку.
Егор Иванович шагает тяжело, неторопко. Слева от него — Санька, справа — Колька, все трое в темной рабочей одежде, у старшего она остро пахнет заводом.
— Смотрите, хорошо робьте, — сказал Егор Иванович. — Дисциплина чтоб… Лень мужика не кормит. И мы с покойным Василь Кузьмичом, и дедушки ваши, да и все у нас по-настоящему робили. Чего-чего, а уж робить умели. Само погано дело — лодыря гонять. Если че надо, разбейтеся, а сделайте.
Он был убежден, что все у Саньки с Колькой, слава богу, окончательно определилось, путь избран раз и навсегда, и даже подумать не мог, что в жизни у них будет еще всякое.