Я сказал ему: „Это заповеданная война, на которую должны идти все, даже жених из-под хулы. Спасение Израиля от грозящей ему опасности — исполнение заповеди“. Нахман, без сомнения, это знал и сам, но был неспокоен. Вместе с нами из лагеря Ифтах вышел еще один танк, и мы одновременно поднялись на Голаны в воскресенье днем. Вторым танком командовал Рами, заместитель командира роты. Вместе мы и составили боевое подразделение из двух танков…»
Я слушал. Я уже знал о них. Заместитель командира полка Леви из Бет а-Шита, выступая перед солдатами нашего батальона, рассказывал о двух танках, которые в воскресенье днем пришли из Ифтаха в Нафах: «Они решили исход войны на Голанах».
Потом Саша сказал, что замкомполка имел в виду танки Ханана и Рами. А Зада утверждал, что, по его мнению, он имел в виду Цвику. Ицик стал спорить с ними обоими. Он считал, что речь шла о танках Менаше и Йоава, которые поднялись на Голаны по дороге от моста Арика к перекрестку Бет а-Мехес. Кто знает, может, и действительно ход войны переломили два танка.
Эльханан рассказывал:
«…Прощание с Малкой на исходе Судного Дня было тяжелым. Тревога была написана на ее лице, и тоска сжимала мне сердце. Пока мы вместе собирали мой рюкзак, я старался ее успокоить. Я говорил, что надо верить в Бога и на Него полагаться. Однако я знал, что даже наш праотец Яаков испугался, увидев Эсава и с ним четыреста человек, и это несмотря на то, что ему была обещана защита на всех его путях. Все-таки мне показалось, что я ее успокоил. Мы уложили рюкзак, и тут к нам зашел Иоэль попрощаться со мной. К моему удивлению, он произнес вслух то, о чем я за минуту до того думал. Что Обетование, данное народу Израиля, пребудет вечно, „не оставит Господь народ Свой и удел Свой не покинет“[40], но относится оно ко всему народу, а не к отдельным людям, которым остается надеяться на силу молитвы. Я был поражен тем, как Йоэль сумел прочесть мои мысли. Может, просто каждый, кто идет на войну, думает об одном и том же? Я только надеялся, что Малка его не слышала. Мне казалось, что не слышала. По крайней мере, делала вид. Мы уложили маленького Даниэля. Он лежал в своей кроватке и улыбался. Я поцеловал его, стараясь сдержать слезы. С Малкой мы простились у сборного пункта. Она стояла и смотрела на меня, пока автобус не отошел».
Эльханан замолчал. Офицеры опустили головы. Через минуту он продолжил:
«…Мы прибыли в часть под утро. Началась беготня по лагерю в поисках боеприпасов и какого-нибудь снаряжения. Во время загрузки снарядов Нахман и сообщил мне о предстоящей женитьбе. Он с тревогой спрашивал, что будет. Я его успокоил, и он продолжал вместе с Хананом быстро и ловко укладывать снаряды. Я смотрел на него и думал: в нашей роте одна молодежь. Кому известно, сколько из них еще только подумывает о женитьбе и сколько уже оставили юных жен и невест!
Мы вышли из Ифтаха около одиннадцати часов. По дороге к мосту Бнот-Яаков у меня заело на „нейтралке“ рычаг коробки передач. Я бил по нему молотком, чтобы вошел в зацепление, как мы это делали на учениях, но у меня ничего с этим не вышло. Ни на первую скорость, ни на вторую. Разве на таком танке идут воевать? Без возможности управлять скоростями?
Я нажал на тормоз. Танк съехал с дороги, сломал несколько деревьев, и тут рычаг заработал. Двигаемся дальше. В час дня прибыли в лагерь Нафах прямо на линию огня. Сирийцы уже были на территории лагеря. Мы обомлели: в Нафахе сирийские танки?
Мы остановились, ошеломленные, у входа в лагерь. Видели, как внутри метались наши солдаты-пехотинцы и по ним вели стрельбу. Стоящий в воротах бронетранспортер загорелся, солдаты выскочили из него и разбежались в поисках укрытия. Я слышал по рации, как, отдавая приказы, кричал командир 188-го полка. Царила полная неразбериха, мы даже не знали, к какой части сейчас относимся. На учениях мы всегда шли в строгом порядке: взвод — рота — батальон, а здесь оказались сами по себе, стояли в растерянности у входа в лагерь, не понимая, что происходит. Повсюду, со всех сторон, мы видели танки. Командир 188-го кричал: „Приказ всем подразделениям: атаковать врага и выбить его из лагеря!“ Мы тоже подразделение. Стоим у входа в лагерь. Мы должны атаковать врага, чтобы выбить его оттуда. Таков приказ. Но снова не действует рычаг! Застрявшие, мы стоим под огнем и сами стреляем во все стороны.
Я справился с рычагом, но теперь не заводится мотор. Ханан приказывает по внутренней связи: „Водитель! Быстрее! Задний ход! Заведется на спуске!“ Завелся. Мы развернулись и вошли в ворота…»
Я слушал Эльханана и вспоминал. Летом, на батальонных учениях в Цеэлим, танки один за другим застревали на дороге. Ицик тогда спросил, не случится ли то же самое и во время войны. Мы засмеялись. Кто тогда думал о войне?
Офицер-историк задал вопрос:
— Вы вступили в лагерь Нафах с юга или с востока?
Эльханан не ответил. Махнул рукой, как бы говоря: «Откуда мне знать? Разве у нас был компас?»
Офицер что-то записал на листе и вложил его в синюю папку. «Видимо, это один из важных пунктов, по которым ведется расследование этой войны», — подумал я про себя, пытаясь вспомнить, есть ли в Нафах вход с востока.
Эльханан рассказывал:
«…Из лагеря выходили солдаты мотопехоты. Мы не знали, в каком направлении следует двигаться. Въехали на холм на территории лагеря и увидели сразу пять сирийских танков. Два из них Нахман подбил. Они загорелись. Перед нашим танком вырос столб дыма: разорвался снаряд. Ханан заметил танк прямо напротив нас. Мы знали, что в следующий раз он в нас попадет…»
Вмешался следователь:
— Какими снарядами вы стреляли в тот раз: фугасными или бронебойными?
Эльханан немного подумал и ответил:
— Я не был ни заряжающим, ни наводчиком, но мне кажется — я слышал, что стреляли фугасными.
И продолжал:
«…Я слышу Ханана: „Водитель! Быстрее! Назад!“
На этот раз, кстати, рычаг сработал. Спустились с холма. Каждые несколько секунд снаряд ложился на место, которое мы только что оставили. Пронесло. И тут как-то мгновенно, вдруг, до меня дошло: мы на войне.
Командир 188-го снова приказывает: „Овладеть лагерем! Сирийцы окружены!“ Я не понял, о чем он говорит. Мы вообще не можем подняться на холм. Около десяти танков нацелены на него со всех сторон. Я взглянул на часы: три. Как? Уже три? Мы здесь уже воюем два часа? Командир второго танка, Рами, передает по рации, что их танк застрял внутри лагеря между деревьями и заграждением. Он просит дать ему „прикурить“, чтобы завелся мотор.
Но мы не можем его найти. Он где-то скрыт за толстыми, разлапистыми ветвями. Рами пытается направлять нас по рации, но ничего из этого не выходит: нам его обнаружить не удалось.
Ханан заметил еще танк, который целится в нас. Подоспевшие наши танки бьют по нему из разных мест. Он горит. С холма напротив поднимается дым. Ничего не видно, и не понять, кто стреляет. Мы меняем позицию, потому что не знаем, какой из этих танков, что стоят за деревьями, целится в нас. Нервы натянуты до предела. Слишком много танков собралось в одном месте. Даже те, что подбиты, кажутся нам нацеленными на нас. Иногда кто-нибудь кричит по внутренней связи, что в нас целится танк, потом оказывается, что это подбитый. Невозможно различить, из какого танка стреляют, из какого — нет. Я знаю, что должен держать себя в руках. Сохранять ясность мысли.
Рами наконец нас заметил и перебежал к нам, а Шмайя, наш заряжающий, пересел в его танк, который не заводится. Теперь заряжающим стал Ханан, а командиром — Рами.
Приказ по рации все время был один и тот же: отбить у сирийцев лагерь Нафах. Теперь мы занимали позицию у западных ворот. Я заметил привязанную к столбу ворот овчарку. Рядом с ней крутился маленький щенок. Собака бесновалась. Стоял беспрерывный грохот. Она смотрела на своего щенка и изо всех сил пыталась порвать веревку, чтобы бежать. Но не могла. Сердце сжималось от жалости, когда я на нее глядел.
Такая полная беспомощность. Несколько раз она обращала голову в нашу сторону, словно ожидая, что кто-нибудь из нас освободит ее…»
Эльханан замолчал и задумался. Ему предложили воды, но он пить не стал.
«…Солдаты мотопехоты в панике отступали из лагеря. Больно было это видеть. Что с нами случилось? Солдаты ЦАХАЛа отступают? Я не успел еще это осмыслить, когда увидел отделение ЦАХАЛа в полном порядке, с офицером во главе, — оно направлялось в обратном направлении — в лагерь, в самую гущу боя. Шоссе, ведущее к воротам, они пересекли бегом, согнувшись, как и положено обученной пехоте. Я тоже сначала был в пехоте, пока не вышло распоряжение сделать из нас танкистов. Мы любили тренировочные маршруты парашютистов: бежишь высоко, по холмам, с ручным пулеметом, или „базукой“, и чувствуешь себя таким свободным! Когда разнесся слух, что нас будут переучивать на танкистов, ребята очень возмущались: все хотели остаться в десантных войсках. Ицик тогда говорил, что в пехоте ты свободен, самостоятелен на местности, владеешь ситуацией, сам себе хозяин. Другое дело, когда ты втиснут в закрытую стальную коробку.
Очень скоро я увидел, как пехотинцы пересекают дорогу обратно. Наткнулись в лагере на бешеный огонь. Я обратил внимание на то, что офицер пересек дорогу последним: ждал, пока не перейдут все. Это меня подбодрило. Еще я заметил, что кто-то стоит рядом с разрушенным зданием, под огнем, пригнувшись, с рацией в руках. Прячась среди деревьев, он смотрел в бинокль и что-то говорил по рации. Возможно, это был офицер, координирующий огонь, или офицер, наблюдающий за ходом боя какой-то части. Кому он докладывает и о чем он докладывает среди грохота боя, я не знал, но подивился его храбрости…»
— Артиллерийский офицер-координатор или офицер-наблюдатель военно-воздушных сил? — вмешался с вопросом следователь.
Эльханан не мог на это ответить. Через перископ кабины водителя он видел пригнувшегося между деревьями человека, говорящего по рации. Это все, что он знает.