Шломо встал: «Маймонид сказал, что для каждой субботней трапезы необходимо вино, и, хотя Суббота уже закончилась, четвертая трапеза — все равно часть Субботы». Я поглядел на него с изумлением: одной бутылки вина, которую мы получали на неделю, нам всем едва хватало на кидуш и авдалу, он же требует вина для «проводов Царицы»? Однако Шломо принес откуда-то немного вина, и мы его благословили. «А сейчас, — начал он, — время поговорить о Торе».
И я сказал: «На исходе Субботы принято вспоминать о великих деяниях, потому что в это время пророк Элияу сидит и рассматривает дела Израиля. Мудрые говорили, как им подсказывало сердце, о том, что осталось в народной памяти, мы же расскажем о том, что видели наши глаза.»
На третий день войны, еще до того, как мы спустились в Рош-Пину, я стоял поблизости от Нафаха, ожидая случая присоединиться к экипажу какого-нибудь другого танка. Рядом со мной стоял еще один, незнакомый мне танкист. Стоял и молчал. Я заговорил с ним и спросил, откуда он. «С юга, ответил он, — из Офаким. Уже год в армии». Я поинтересовался, чего он здесь ждет. «Я водитель танка. Ищу танк, где требуется водитель. Четвертый танк. Три танка сгорели. Нужно продолжать».
Мы помолчали. Шломо негромко запел мотив карлинских хасидов, который они сохранили со времен кровавого навета: «Ты один и Имя Твое одно, и кто подобен народу Твоему Израилю, одному народу в земле»[56]. Потом сказал: «В детстве, в Нетании, я был близок к адмору из Клойзенбурга, потомку праведного ребе Хаима из Цанза. Этот адмор — из тех, кого Господь спас, как „головню из пламени“ великого пожара мировой войны. Он жил в святости и чистоте, и боль Израиля пребывала в его сердце. Так вот, он рассказывал, что пришлось ему видеть народ Израиля в муках и унижении, но даже в то время он был свидетелем проявления таких высоких душевных качеств, что трудно себе и представить. За все то, что претерпел народ Израиля в изгнании, „если будут грехи ваши, как кармин, то станут белыми, как снег“[57]. Говорил, что именно об этом сказано в Мишне в трактате „Санэдрин“: „Когда человек сокрушен, то и Шхина сокрушается“, больно ей даже за преступного сына Израиля, если хоть одна добрая мысль родилась в его голове или одно доброе дело сделали руки его. Но если так по отношению к преступникам, во сколько же раз сильнее болеет она за тех сынов Израиля, заслуги которых многочисленны.
Адмор объяснял, почему, приходя к цадику с просьбой о помощи, подают ему квитл — записку с именем просителя и его матери. „Все думают, что это нужно, чтобы цадик не забыл помолиться, но эти записки помогут оправданию народа Израиля на Высшем Суде. Если явится на суд обвинитель, выступит в защиту квитл: „Вот перед вами простой еврей. Сколько бед выпало на его долю, сколько боли им пережито, сколько страданий он перенес и, несмотря на это, не сменил свое имя. Когда вступил он в завет Авраама, нарекли его Реувен сын Сары, и до сих пор его зовут Реувен сын Сары.“
Господь вывел евреев из Египта за то, что не сменили своих имен, хотя и опустились на сорок девять ступеней нечистоты. А раз так, то такая заслуга, несомненно, защитит простого еврея от всех обвинений. Потому-то и подают хасиды записки цадику“.»
Я сказал: «У нас в йешиве было принято, изучая Маймонида, ставить вопросы и на них отвечать. Это я и хочу сейчас сделать. Когда по дороге на Голаны мы подъезжали к мосту Бнот-Яаков, вспоминал Рони — наш тогдашний водитель — слова Маймонида о том, что не должен человек бояться на войне, потому что от него зависит судьба всего Израиля, а если поддастся страху уподобится тому, кто пролил кровь многих. Вот я и спрашиваю: „Как может Маймонид требовать от человека, чтобы на войне его сердце не сжималось от страха? И разве мы с тобой не помним ночь перед прорывом на Хан-Арнабе, когда к нашим танкам крепили противоминные тралы и командир батальона сказал, что именно мы входим в первую группу прорыва? И как, не подчиняясь нам, дрожали руки, а зубы выбивали дробь, и мы признавались друг другу, что не холод тому причиной? И разве могли мы не бояться тогда? Ведь вот и в этой недельной главе Торы мы читаем, что когда услышал Яаков, что брат его Эсав идет ему навстречу и четыреста человек вместе с ним, то „убоялся Яаков и стеснилось сердце его“. Объясняли наши учителя, что „убоялся он“ того, что его убьют, и „стеснилось сердце его“ при мысли, что и он может кого-нибудь убить. Хотя и было ему обещано: „Вот Я с тобой и оберегу тебя на всех путях твоих“, боялся он последствий своих грехов.
Но если мы вчитаемся внимательно в то, что с такой точностью выразил Маймонид золотым своим языком, увидим, что он не пишет „запрещено“, а пишет, что нельзя человеку „самому нагонять на себя страх“ на войне, нельзя размышлять впустую и отвлекаться на посторонние мысли. „Пусть идет он навстречу опасности и не боится и не пугается, пусть не думает ни о жене, ни о детях, но отставит все в сторону ради этой войны“. И так с нами и было во время боя: мы не думали ни о чем другом, а только как бы точнее определить цель и бить по ней“.»
Так мы сидели со Шломо и рассуждали о том, что учили когда-то. И пытались проникнуть в другую мысль Маймонида: он писал, что тот, кто сражается за Господа всем сердцем своим без страха и чьи цели и помыслы совершенно чисты, защищен от вреда на войне. На чем основывает Маймонид свое утверждение? Разве Сатана не выступает обвинителем в час опасности: «И того, и этого поразит меч»? Говоря о Маймониде, мы вспоминали изученное нами в йешиве по его книге «Путеводитель растерянных». О том, что открылось ему о природе мира и о роли Провидения в судьбе тех, кто предан Богу всем сердцем.
— Кто может удержаться на такой высоте? — спросил я.
— Иногда, — сказал Шломо, — Всевышний оказывает милость человеку, ее недостойному, который и сам-то не понимает, чем он ее заслужил.
Пока мы разговаривали, вдруг раздвинулись тучи и показалась луна, и мы поспешили ее благословить, прежде чем она снова скроется: «Подобно тому, как я пляшу перед Тобой и не могу коснуться Тебя, так пусть все враги наши не смогут коснуться нас и навредить нам. Падет на них ужас и страх, страх и ужас падет на них. Добрый знак для нас и всего Израиля, добрый знак для нас и всего Израиля, добрый знак для нас и всего Израиля».
Мы стали кланяться направо и налево, как принято, приветствуя друг друга пожеланиями мира. И тут я уловил рядом с собой чью-то тень и, повернув голову, увидел нашего молчаливого товарища. Он стоял и смотрел прямо перед собой, но так, словно ничего не видел, слышал нас и не слышал. И вдруг спросил меня шепотом:
— Ты был в танке вместе с Гиди и Рони?
— Да, — ответил я.
И он продолжал так же шепотом:
— Тогда в каменоломне под Нафахом наш танк из всей роты подбили последним. Сразу после вас. Выпрыгнув, я увидел, как вы бежите под пулями. Мы побежали за вами. Видели, как вы задержались у мостика над трубой водопровода, прикидывая, не залечь ли там, но побежали дальше. А мы под ним спрятались. Спустя несколько минут появились сирийцы и бросили туда гранату.
После некоторого молчания он докончил:
— И я остался один.
Повернулся и растаял в темноте, снова укрывшись в свое молчание. А я стоял, оглушенный услышанным. Взглянул на луну и снова увидел Дова. Так вот точно стояли мы, Дов и я, рядом с амшиновским ребе в квартале Байт ва-Ган, в месяце тишрей, произнося благословения о луне.
Я задумался. И вправду, Господь, Благословен Он, иногда дарует милость тому, кто ее недостоин. Благоволение, ему оказанное, человек помнит всю жизнь, и это лишает его покоя. Висит над ним как долг, требующий платежа. И это истинный суд над человеком. Я подумал про обет, который дал тогда, когда мы, спасаясь, бежали от нашего подбитого танка. Я знал, что мир уже никогда не станет для меня таким, как прежде.
Это правда, что иногда Господь, Благословен Он, дарует милость тем, кто ее недостоин, но иногда «Мой любимый спускается в свой сад, в гряду благовоний, пасти в садах и собирать лилии»[58]. Сариэль и Шмуэль, и Шая, и Яаков, и Авиу… И Дов пал. На войну мы пошли вместе. Хозяин смоковницы знает, когда приходит время сорвать плод.
И как может человек промыслить замысел Того, Кто сотворил человека?
Я словно слышу строфы покаянных молитв месяца элул:
В руке Его — дыхание всего живого
И дух плоти человека.
Душа принадлежит Тебе, и тело — Ты содеял;
Смилуйся же над созданным Тобою.
Владыка наших душ, душа — Твоя, но ведь и плоть — Твое дело. Ты создал ее, чтобы она могла освятить Имя Твое в Твоем мире. Властелин миров, смилуйся же над созданным Тобою.
Я посмотрел на луну. Теперь ее закрывало легкое облачко, она еще продолжала светить, но свет ее был смутным, неясным.
Подошел Шломо. Положил мне руку на плечо и тихо-тихо стал напевать мелодию «Бог, сокрытый в небесах», которую любил адмор из Клойзенбурга.
Хасиды рассказывали, что эту мелодию адмор напевал про себя в беспросветной мгле концлагеря, чтобы хоть таким образом исполнить заповедь третьей трапезы. А прадед его, великий праведник, ребе Яаков из Цанза, пел ее после субботней минхи, в час наибольшего Божественного благоволения, и лицо его светилось, как у ангела.
Шломо продолжал напевать, я стоял молча.
Облака сгустились и почти закрыли луну, и мы заторопились наклонить головы вправо и влево, навстречу друг другу:
«Мир вам, мир вам, мир вам». И вслед нашему ушедшему в молчании товарищу: «Мир вам, мир вам, мир вам».
Я снова посмотрел в небо, поклонился, думая о Дове, и сказал еще раз. Уже один:
«Мир вам».
Принципы транслитерации
Транслитерация ивритских слов и выражений в романе соответствует современному израильскому произношению. Буква ה, не имеющая русского аналога, в большинстве случаев заменяется соответствующим гласным звуком; согласные звуки не удваиваются. Эти правила не соблюдены только в тех словах и выражениях, для передачи которых в русскоязычной литературе имеется устоявшаяся традиция, напр, аггада, рабби, Йегуда а-Hacи и т. п.