Пробормотав несколько неразборчивых слов, словно с кем-то разговаривал, постоял в раздумье, и, наконец, прикрыл дверцу.
Любка закрыла глаза. Сквозь веки она почувствовала, что отчим выключил свет, а потом спустился по лестнице и остановился, тихо возвращаясь. Слух обострился настолько, что она услышала скрип коленного сустава и тихое шарканье подошвы. Второй раз он поднимался не посередине лестницы, а с самого краю, там, где половица упиралась на деревянную основу.
И снова остановился, замерев. Любка заметила его тень через щель…
Хитрый, осторожный, как будто им кто-то управляет…
И сразу же вспомнила, как пришла к ней мысль отравить его бледными поганками, которые росли в лесу…
О том, что они сильно ядовитые и смерть наступает через несколько часов, она узнала из книг. Дня три она ходила в сильном возбуждении, понимая, что поганки до лета не достать. И почти сразу после этого отчим стал бояться приготовленной еды, заставляя сначала попробовать их с матерью, и только потом ел сам. Словно прочитал ее мысли. Теперь он всегда имел в запасе в рыбацкой сумке, которую всегда таскал с собой, консервы, хлеб. Не опробованная ими в его присутствии еда оставалась нетронутой, плесневея, даже если дома их не было неделю или больше.
И сразу стал прятать опасную бритву, после того, как Любка мысленно примерилась во сне перерезать ему горло. Обычным ножом могла и не справиться. Отчим был высокий, жилистый, мать едва доставала ему до груди. Но миссия оказалась невыполнимой. Трезвый он спал теперь чутко, сразу просыпаясь, если Любка вставала попить воды или сходить в туалет. Запои теперь у него бывали подолгу и частые, дома они уже, можно сказать, уже и не жили, но, зверел сразу, с первой рюмки, с ног никогда не валился, оставаясь в памяти, а если ложился спать, то закрывался на все запоры.
И все это с какой-то необъяснимой силой и интуицией…
Ножи и топоры прятали, но он их всегда находил в любом месте, будь то дома или на улице. И резал скотину, которая попадалась под руку, размазывая кровь по стенам. В доме уже давно не держали ни овец, ни коз, ни куриц. Разве что кошки, которые сами находили к ним дорогу, чтобы умереть.
Отмывая стены, мать теперь тоже не плакала, слезы и у нее давно высохли – и зверела, выдавливая на Любку всю свою боль, разве что не хваталась за нож или топор сама.
Но, наверное, Любка не умела обижаться. Она или любила, прощая, или ненавидела, обрывая нити, которые связывали ее с человеком. Матери было тяжело поднять двоих. Она чувствовала ее боль, как свою. И жалела. Выжить они могли, лишь объединившись в одну стаю. И понимала, что никогда этого не будет. Она могла ее тут же избить, забыв о том, что пять минут назад пилили вместе собранные на дрова доски и сучья. Она никогда не вспоминала, что воду Любка носит большими ведрами, как взрослая, и сидит по ночам в снегу, чтобы спасти их с Николкой, и сколько раз она рисковала собой, чтобы дать им с Николкой время убежать из-под топора…
А во сне ей снилось, что подходит к спящему отчиму и втыкает нож в грудь много-много раз, или он резал их, разбрасывая конечности и головы по залитому кровью пространству. В последнее время Любка даже не просыпалась в холодном поту, досматривая сны до конца.
А другие сны давно не снились! Кровь, мясо и ненависть стали ее повседневной жизнью…
И, возможно, она бы исполнила задумку – но где-то в подсознании вставал страх, что ее увезут в тюрьму и жизнь после этого уже не наладится. Жалость к матери и Николке, к себе самой, еще не исполнившей ни одну свою мечту, не поборовшей ни одного врага, останавливала ее, заставляя биться сердце быстрее.
Или ей только так казалось?..
Страх чуть отступил, теперь он был где-то в шее. Наверное, у нее появилось преимущество. Отчим не знал наверняка, что она тут, тогда как она видела его и слышала. Наконец, он вышел. Шаги прозвучали уверенно скрипом сапогов на выходе, где надуло много снега.
Неужели ее молчаливый крик достиг ушей Бога?
Но выходить она не торопилась. Знала, мать или стоит у двери, или прилипла к окну и позовет, когда убедится, что он ушел. Но зато теперь Любка смогла чуть-чуть пошевелиться, засунув руки в карманы и перебирая затекшими и онемевшими пальцами ног в валенках. Валенок было жалко, тоже дефицит. Но, может, можно будет положить заплатку. Догадается, что сам же проткнул. Достала из подола ключ, нащупав его и подтянув к карману.
– Любка! Любка! – позвала ее мать чуть громче. – Проверить надо, куда он пошел?
– Я знаю! – в сердцах бросила Любка, на всякий случай, спрятав ключ под бумагами в каморке. Ей вдруг пришло в голову, если он ее поймает и найдет у нее ключ, открыть дверь в комнатушку мастеров ему не составит труда.
Глава 13
На этот раз Любка не стала рисковать, обойдя дом быта и пробираясь к дому заметенными прямыми тропинками по переулкам. Ее разобрала досада, хотелось спать, она была разбита и почти не чувствовала себя, то и дело проваливаясь в сугроб.
Когда она оказалась возле дома, отчим был лишь у перекрестка. Возможно, караулил, не выедет ли кто. Но у самой двери под навесом было темно, на свет она не выходила, когда пролезла под перилами вдоль стены, пробираясь к тропинке.
У Любки мелькнула шальная мысль.
Она быстро забежала в дом, ощупью, фонарь на улице давал достаточно света, схватила портфель и платье, бросила в сумку булку хлеба и выскочила, заперев дверь на замок. Потом обогнула дом и забежала в соседскую ограду, спрятавшись за сараем.
Любка дорожила хлебом, но не накормить соседского Шарика, которого кормили так же редко, как и ее, не могла, поделив булку закоченевшими руками надвое. Наверное, она одна его и кормила, иногда спуская с цепи, за что за нею с палкой гонялся уже сосед. Шарик считался охотничьей лайкой, и сосед его специально морил голодом, чтобы тот вывел его на зверя. Но Любка любила и Шарика, который к ней привязался, и зверей.
Заслышав скрип снега под шагами на дороге, Любка легла в снег, немного испугавшись, что разбуженная и радостно повизгивающая собака, облизывающая лицо, выдаст ее, но отчим прошел мимо, лишь на минуту другую задержавшись возле дома.
Любка удивилась, встревожившись. Неужели решил вернуться в дом быта той дорогой, которой пришла она? Она не сомневалась, мать выдаст себя, как только заслышит шаги. С этой стороны к зданию почты и дома быта он подобраться мог незаметно, если не смотреть в другое окно, из комнаты, в которой стояли столы со швейными машинками.
Может быть, на это и рассчитывал?
План пришел как-то сам собой. Путь по тропинкам по переулку был много короче. Даже если побежит бегом, вряд ли успеет, если он пойдет быстро. Но если идти следом, а потом свернуть во дворы, по которым ходили два монтера и работница почты, которая жила напротив Нинкиного дома, и выйти туда, где хранились дрова, можно попробовать кинуть снегом в окно. Мать бы сразу догадалась, что по лестнице поднимается не она. Пожалуй, хоть здание высокое, снежок до окна второго этажа она уже добросит – гранату тоже дальше всех кидала.
Любка выбралась из своего укрытия, вернулась к своему дому, убедившись, что отчим скрылся, пробежала вперед, сократив между ними расстояние до пределов видимости, потом позволила ему завернуть и снова догнала, на этот раз быстрее, и чуть не выдала себя, вовремя остановившись.
Отчим бросал снежки в окна Нинкиного дома.
Свет загорелся почти сразу же.
То, что произошло дальше, стало для Любки абсолютнейшим потрясением…
Нинкина мать выбежала в одном халате, бросившись ему на шею. Так, целуясь, они стояли минут десять. Потом она завела отчима к себе, нисколько его не боясь, и неяркий свет ночной лампы в одной из комнат почти сразу потух.
Нет, она знала, что новый Нинкин отец уехал от них, оставив им все нажитое…
Но…
Она была уже не маленькой, пятый класс, если целуются, значит, любовь… И что делают по ночам взрослые, догадывалась. Пока они с Николкой спали на полатях, слышала, чем отчим и мать занимаются. А бывало и такое, что отчим делал слюняво-сладкое приторное лицо, предлагая дать ему себя пощупать. Или доставал свой красный член и тряс им, заставляя ее смотреть. Поэтому, если не было матери, она дома давно не оставалась, переживая только за Николку, которого таскать с собой по улицам не могла.
В другом конце села был случай, когда родной отец изнасиловал девочку, чуть старше ее, и никто бы не узнал, если бы все это не вышло наружу, когда ее увезли в больницу с сильными болями. Ей пришлось разрезать живот, чтобы зашить то, что он ей порвал. Об этом много говорили, девочка как бы считалась после этого опозоренной, а ее мать пыталась вызволить отца, выгнав Милку из дома, Милке пришлось уехать к бабушке, которая сразу ее забрала.
Быть опозоренной еще и так, Любка ни за что не хотела, тем более никакой бабушки у нее нет, жить придется с отчимом, матерью и всеми, кто будет тыкать в нее пальцем.
Не сказать, что не обрадовалась, спать ей расхотелось.
Так вот, значит, почему он выгонял их из дома! И, наверное, Нинкина мать бывала у них. А иначе, откуда вся школа знает, что они живут бедно, и что у них нет постельного белья? Оно было только у отчима, который стелил его, когда их не было дома…
Для Нинкиной матери?
Зато теперь она могла всем рассказывать, что Нинкина мать гуляет от Нинкиного отца, который уехал не просто так, а из-за измен.
В дом быта Любка летела, как на крыльях. Еще бы, теперь-то мать поверит, что отчим ее никогда не любил! А когда говорил, что Любка его раздражает, потому что брюнетка и совсем на него не похожа, напоминая, что у матери кто-то был до него, просто врал, чтобы она его простила.
Первое, думала Любка, денег он ей никогда не дает, откладывает на книжку. Зарплата у него была не маленькая, об этом все знали – он работал кочегаром на хлебопекарне, откуда хлеб иногда увозили и в райцентр, и по всем деревням. Там пекли и печенье, и булочки, и всякую стряпню. Многие им поначалу завидовали, думая, что теперь у матери много денег, удивляясь, почему она до сих пор не приоденет Любку и себя. Второе, он ничем не помогал, дрова собирали отовсюду, складывали на козлы и пилили ручной пилой, которой уже давно никто не пользовался.