Взяв портфель, Любка прошествовала мимо с гордо поднятой головой. И разрешила себе пошмыгать носом, только когда подходила к дому, где точно никто не увидит.
«Ну, значит, не показалось!» – обрадовалась Любка, с радостным возбуждением поднимаясь по лестнице, зажимая в руке в кармане конфету. Если пришли, возможно, когда-нибудь она снова их увидит!
Глава 14
– Спит? – встревожено спросила мать, открывая дверь. На всякий случай она закрывалась изнутри. На крючок.
– Спит… С Нинкиной матерью… – ответила Любка с презрением, снимая с себя сырую и коробом застывшую одежду.
Масть остолбенела, уставившись на Любку с отвисшей челюстью.
– Спит у Нинки. Мать ее вышла, они целовались, а потом зашли, и свет погас, – подробно рассказала она. – Мама, я есть хочу. И спать.
– Да подожди ты! – мать примолкла, переваривая новость. – Как, у Нинкиной матери?
– Поэтому вы все время хвалите Нинку? – обойдя лежащего на полу Николку, проворчала Любка, наслаждаясь произведенным эффектом. – Она же беленькая, лицом пригожая, послушная и работящая умница…
Мать какое-то время стояла, словно застывший каменный истукан.
– Мам, – позвала Любка притихшим голосом. – Я есть хочу! И я замерзла, очень.
Но мать повела себя совсем не так, как она ожидала. Она вдруг разом осунулась, побледнела, как-то пьяно и неуверенно подошла к окну, постояла с минуту, потом подошла к печке, выгребая картошку вместе с золой.
– Мам, – Любка подошла к ней.
Внезапно мать сдавила картофелины, обернулась к ней, встала, нависнув скалой.
– На! Жри! Подавись! – она грубо ткнула картофелиной в лицо, стараясь ударить кулаком. – Тварь… Да что же ты не сдохнешь-то? – выдохнула она с ненавистью и отвращением в глазах. Губы ее перекосило судорогой, и руки дрожали.
Любке не хватило сил даже отойти, она так и стояла, позволяя матери выплеснуть свою боль.
Выдохшись, мать снова рванулась к печке, выгребая еще картофелины, в сильном возбуждении раздавливая картофелины между пальцами, будто не заметив, что на полу, обитом у печки железом, лежит штук пять. И снова набросилась на нее, схватив за волосы и обмазывая раздавленной мякотью, будто наслаждаясь ее бессилием, покорностью и страхом.
– На! Подавись! На! Жри! – мать с силой ударила кулаком в лоб, отпустив волосы.
Любка не удержалась на ногах и повалилась на стол, едва успев схватиться за край руками, молча слушая озлобленные выкрики. Голос у нее пропал, ей стало так холодно, как будто она умерла.
– Сука ты! Падина! Господи, да на что я вас родила? Да сдохни ты! Сдохни! – мать уже будто уговаривала ее, а из груди рвались рыдания. – Да как же мне придушить тебя?
Наверное, мать была камнем. Любка попятилась к двери, выскочила в коридор, остановившись. Хотелось бежать за волшебниками, хоть куда, лишь бы не здесь, не в этом мире.
Ей вдруг отчаянно захотелось умереть, чтобы никто и никогда больше не смог причинить ей такую сильную боль. И пусть бы придушила…
Может быть, у нее сейчас не было тела, беспомощного, немощного и ватного, но сознание никуда не ушло – обращенное в прах, оно захлебывалось в боли и ненависти, которая хлынула в образовавшийся вакуум, где только что манил за собой лучик зажегшейся надежды. Ужас был – вот он, как бытие. И не было ни одной взрослой мысли, только сдавленная пытка в груди, которая рвала ее, вырезая по живому плоть.
Ее трясло не от гнева, и не от страха – она понимала, что мать вымещает свое мытарство, одиночество, горе и слабость перед миром, который не дал ей ни единого шанса быть услышанной, уж в этом-то Любка разбиралась. И не знала, как сказать, что она ее слышит – мать не слышала ее.
Она села за стол, с тоской уставившись в окно.
Куда она пойдет? Там, за окном, падал снег, и садились на стекло крупные хлопья, точно пытались заглянуть, пытаясь понять, что происходит в комнате без света.
Никому она не нужна, никому!
А мать вдруг резко успокоилась, притихла, убитая и раздавленная, пряча глаза в пол. На смену вырвавшемуся наружу безысходной ярости пришло отчаяние человека, обреченного жить во тьме.
– На, поешь… – она с маху поставила на стол тарелку с почищенной картошкой, политую слезами и посыпанную солью. Нет, не со злости бросила, а дала понять, что не винит себя, и слова ее, брошенные в беспамятстве, не забыла и шли они от сердца.
Любке вдруг пришло на ум сравнение, что кто-то крепко сжал мать в кулак, выдавливая их нее дух. Она сильно состарилась за эти три года, зрение упало, ноги и руки высохли и едва гнулись, давление зашкаливало за двести. Ей стало жалко ее, и горько оттого, что не может взять ее за руку и вывести на свет. Даже прикоснуться, как другие к своим матерям. Она не помнила, чтобы мать хоть раз обняла ее или погладила по голове, как Николку, отстраняясь, когда Любка приближалась слишком близко.
– Я… там хлеб… – Любка почувствовала, как горло сдавило и стало сыро на щеках. – Я там хлеб принесла…
Мать ушла в комнатушку и вернулась с хлебом, на этот раз положила рядом спокойно и даже виновато.
– Я, наверное, повешусь, – тихо произнесла она. Теперь боль была в ее голосе.
– А я? А Николка? – с тихим горем выдохнула Любка. – А мы как же?
Мать могла. Подсознательно она всегда это чувствовала, не позволяя себе думать об этом. И боялась, что однажды придет домой и увидит мать в петле. Наверное, в этом было все дело. У матери тоже высохли слезы, глаза остались сухими, даже когда она высморкалась. Она догадывалась, мать хочет уйти, и точно так же, как она, жалела и ее, и Николку, не позволяя желанию вырваться наружу. Запертое внутри, оно разъедало и разрушало ее основу – и тогда мать срывалась, вымещая на нее свою скорбь. Но теперь Любка знала, это Голлем боролся с матерью, пытаясь забрать того, кого она любила больше всего на свете, и не могла позволить ему проглотить их обоих.
– Не знаю… Ну ты-то ладно, а вот Николка… – мать болезненно сжалась. – Ну не могу я, не могу! – последние слова ее вырвались из груди, как мольба.
– Мама, я понимаю, – всхлипнула Любка. – Я все-все понимаю… Ну потерпи, миленькая, ну потерпи! – она погладила мать по руке, которую та отдернула. – Я же вырасту! И Николка… Мы выпутаемся, вместе мы сможем…
– Дождешься от вас! – мать разом пришла в себя. Она вдруг перестала себя жалеть, как будто тот, кто держал ее только что, потерял над нею власть. – Дома печка не топлена, картошка опять уж, наверное, замерзла, как в прошлый раз, – голос ее был так спокоен, что Любка невольно обратила на это внимание. – Ты завтра, пока изверг на работе будет, сходи, истопи, – попросила она и досадливо махнула рукой. – Или лучше я сама, а ты покарауль его. Если выползет из кочегарки, предупредишь.
Любка согласно кивнула, думая о чем-то своем.
– Как же нам от этой скотины-то избавится? – скрипнула зубами мать. – Как-то бы отравить эту образину, или связать и зарезать, как свинью!
Любка засмеялась, мать повторила ее мысль из слова в слово.
– Я помогу, – согласилась она.
– Хм, думаешь это так просто убить человека? – горько поделилась мать. – Я бы давно убила, если бы могла. Но он не дурак. Я у Аннушки траву взяла, которая спокойным человека делает, так он ни разу чай с той травой не выпил, будто чувствует, что я ее добавляю, – в сердцах бросила она, снова подтвердив ее догадки. – а тебе трава маленько помогает, глаза-то у тебя сейчас уже не закатываются.
– Это не от травки, это волшебники помогли, – вдруг вспомнила Любка о конфете.
– Че попало несешь! – рассердилась мать, досадливо сникнув. – Как тебя после этого дурой считать не будут?
Любка поднялась, сняла с развешанного над печкой на веревке пальто, достала конфету.
– Это мне волшебники дали, которые подарили портфель, – сказала она, положив конфету перед матерью. – Сегодня они завали меня с собой.
– Портфель тебе из детдома послали, – напомнила мать, встревожившись. – Ты, наверное, замерзала… Ты себе не позволяй в сугробе заснуть. Почувствуешь сон, сразу беги погреться… Ненадолго-то приходи…
– Нет, – сказала Любка, разворачивая ее и разрезая натрое. – Это волшебники… И портфель. Только они знали, что ты мне не поверишь, поэтому положили открытку.
– Лучше бы они нам с дровами помогли, или дом поправили, – с досадой бросила мать.
– А давай другой дом купим, и сами уйдем, – предложила Любка.
– А деньги где возьмем? – тяжело вздохнула мать, наморщив на мгновение лоб. – У нас на дрова денег нет. Правда, – заинтересованно согласилась она, задумавшись о чем-то своем, – долгов-то у нас сейчас тоже нет.
– А я работать пойду, – обрадовалась Любка, заметив, что мать оживает. – Я могу почту носить! Я быстро бегаю! Им постоянно почтальоны требуются, я объявление внизу видела. Ты только устройся.
– Там, конечно, больше платят… Но тебя не возьмут, ты еще маленькая. Знаешь, какие у них сумки тяжелые? – она покачала головой. – А у меня ноги больные, сломал мне изверг коленки-то.
– Ну вот! Устроишься, как будто ты, а носить буду я, – не сдавалась Любка. – Или вместе.
– А давай-ка я с начальницей поговорю, а если по деревням, то лошадь дадут, – задумалась мать. – Или попросить, чтобы сено и дрова привезти. Образину все равно не выгнать. А если месяца три так-то поработать, купили бы, может, кто-то бы в рассрочку продал…
Любка повеселела.
– Ты конфетку-то ешь, если вприкуску, очень вкусно! – с тяжелым вздохом попросила Любка мать. Смотреть на два других кусочка, которые лежали на столе, не было никаких сил. Такой вкусной конфеты она в жизни не пробовала.
– Да на что она мне? Зубы портить? – скривилась мать. – Ешь сама, я их не люблю. И это, при людях не выдумывай, а то про нас и так что попало говорят.
Она встала и ушла к Николке.
Любка доела картошку, допила чай, и нырнула под одеяло. Место нагрелось и сразу стало тепло. Тепло растекалось вместе с кровью, смывая боль униженности и несбыточности всех ее желаний и надежд. И вздрогнула, когда сон обернулся мучителем и пошел на нее с ножом…