Глава 15
– Оставь ее! Не трогай! Быстрее…
– Помогите! Тварь, ты чего творишь?
– Сука! Я оставь ее… Бандитка! Ловите ее!
Любка оглянулась. Урок еще не закончился, но по стадиону, размахивая руками, от школы к ним бежали люди. Целый день лил дождь, тропинка, истоптанная сотнями ног, превратилась в глиняное месиво. Хлюпая разбитым носом, Инга лежала в луже, пытаясь дотянуться до слетевшей с ноги туфли.
Перед тем, как поймать ее и наподдавать, было страшно. В животе тянуло, тошнота подкатывала к горлу, руки и коленки слабели, но она не позволяла страху одолеть себя. Терять ей было нечего, лучше умереть, чем так жить. То, что будет потом, когда поймают ее, или завтра, когда придет в школу, она не думала. В горле пересохло, в груди стало тесно, злость, которая помогала ей все это время, куда-то ушла.
Теперь она, пожалуй, уже жалела о содеянном…
Но зубы она показала…
– Ты поняла меня? – грозно вопросила Любка, надвигаясь на Ингу.
Инга дралась по-девчачьи. Схватила за волосы и выдрала целый клок. Но кожа на голове у Любки уже дано перестала быть чувствительной, мать таскала ее за волосы каждый день. Любка вдарила ей портфелем, пнув ногой по коленку и приложившись кулаком к носу. Кровь пошла сразу. А после, когда Инга лежала на земле, уже не со всей силы, лишь для острастки пнула.
– Чего я сделала? Я же тебя не бью! – взахлеб залилась слезами Инга, заметив, что на помощь бегут десятка два человек, а впереди старший брат Инги Юрка, такой же рыжий и в веснушках.
Хоть и ревела, в глазах ее промелькнула радость, которая от Любки не ускользнула.
– Зато из-за тебя пристают, – с презрением бросила она, с прищуром взглянув на быстро приближающуюся разъяренную толпу. Времени у нее осталось не так уж много. – Ты! Запомни! – процедила она сквозь зубы, как делала мать. – Если меня еще раз тронут из-за тебя, я суну тебя головой в дыру в туалете и утоплю! Поняла меня?
Для пущей убедительности она топнула по грязной воде, чтобы брызги облили Ингу с головы до ног – на нее тоже что-то постоянно проливали или сыпали на голову. Потом развернулась и неспеша пошла в сторону двухэтажного здания, которое стояло в углу стадиона. Показать трусость она не могла, но и попасть в руки разъяренной толпы – чистое самоубийство. Прибавила шаг, когда заметила, что часть бегущих старшеклассников отделилась и срезает угол, бросившись в погоню.
Достигнув здания и завернув, там, где ее уже не было видно, Любка бросилась бежать – не время проявлять гордость. Проливные дожди размочили дорогу, литые сапоги в них быстро увязали, а по деревянному тротуару скользили и подкатывались.
Она оглянулась. Преследование закончилось у разжиженной глиняной дороги, через которую никто не рискнул перебраться. Толпа шумела, возбужденно о чем-то спорила, пытаясь найти и перебросить через колеи, наполненные жидкой глиной, доску. Она осмелела, но шага не убавила – могли застать у дома, обойдя огородами.
Страшно ей стало, когда она уже была в безопасности. Так страшно ей не было никогда, даже когда она сидела в каморке под лестницей, прячась от отчима. Теперь ее будет ненавидеть вся школа, которой раньше до нее не было дела. «Не добьюсь ничего» – внезапно расстроилась Любка. Так ее били в третьем классе. Никакой силы в драке она не показала, пожалуй, Инга и не испугалась даже. А ее будут бить по-настоящему. Если и дальше боятся показать силу, никто всерьез ее не воспримет. Судьба ее теперь напрямую зависало оттого, кто кого.
«Ну ладно, на первый раз сойдет!» – успокоила она себя, думая о завтрашнем дне, нисколько не сомневаясь, что война только началась. Первый шаг сделан, может ли быть иначе? Враг не знал пощады, значит, и у нее не должно быть.
За этот год многое переменилось…
Во-первых, она училась в шестом классе…
Во-вторых, мать теперь разносила газеты и журналы. Из трех участков, на которые было разбито село, ей достался самый ближний и компактный. Но без Любки она бы не справилась – особенно сейчас, когда приходилось отскребать грязь лопатой и мыть полы каждый день. Одной воды уходило ведер десять, а ближайшая колонка в ста пятидесяти метрах за дорогой, через которую не пройти, не проехать. За лето Любка научилась всему. В этом году зимнее пальто и новое школьное платье Любка купила себе сама и выписала по каталогу новые сапоги. В каникулы, когда можно было брать на работу учеников, ей даже разрешили подменить двух почтальонов. Правда, ходить пришлось пешком, лошади ее за человека тоже не считали. Три раза ее садили на лошадь, и трижды лошадь понесла, один раз чуть не убив человека, который в это время стоял на пути.
Не то, чтобы не любили, брали из руки и хлеб, и сахар, и соль, и что-то даже шептали на ухо, но только пока она была спереди, а стоило подойти сзади, как начинали дрожать.
Работа была ответственная и опасная. Например, один и тот же пенсионер уже второй раз требовал, что пенсию ему выдали дважды, обвинив в подделке его подписи. И почтальона уволили бы, не найдись двое свидетелей, которые одновременно подтвердили, что старик пенсию получал, а еще хвастал, будто заставил государство раскошелиться. Сразу после того, как выяснилась правда, почтальона на работу вернули, а пенсионера обязали самого ходить за своей пенсией. Теперь он писал жалобы во все инстанции. Тетя Нина, начальник почты, каждый раз напоминала всем, чтобы сверяли подпись с той, которая стояла на лицевой стороне.
Теперь, когда лето закончилось, и школьников на работу брать было уже нельзя, она помогала только матери. Но вдвоем, если не было пенсии, когда приходилось заходить почти в каждый дом, справлялись быстро, обычно часа за три.
Потом убирались в здании. Мосты, лестница и еще бытовка монтеров, были полностью на ней, а крашенные, в самом доме быта и на почте, Любка лишь мочила шваброй. Мать вытирала их руками, чтобы не оставалось разводов.
Любка и к этой работе привыкла, запросто справляясь, так что часам к семи уже была свободна. А если только подметать, то и к пяти. Старалась она изо всех сил. Не сказать, что стало легче, но питались теперь лучше, покупая вкусности и даже обедали иногда в столовой. Даже сумели накопить на стиральную машину, которые пока были не у всех. И уже никто не спрашивал, почему они днюют и ночуют в доме быта. Все знали, работала мать от зари до зари – и мыла, и топила, и газеты разносила.
В-третьих, умер дядя Андрей, мамин брат. Чтобы вызвать рвоту, врач залез на него и начал коленками давить ему в живот – и почти сразу хлынула кровь и горлом, и через кишечник. Крови были столько, будто вылили ведро. Матрас промок насквозь, под кроватью осталась лужа.
Вскрытие показало, что у него была порваны селезенка и печень. О том, что это сделал врач, не было ни слова. Мать обвиняла тетю Мотю, которая в этот день была пьяная. После того, как в сельхозхимии вскрылись хищения, а ее заподозрили в укрывательстве и уволили, она сильно запила и загуляла, ни от кого не скрываясь. Дядя Андрей сначала скрывал, что происходит в семье, а потом решил уйти к продавщице, забрав Сережу и Лешу, подав на тетю Мотю в суд, чтобы ее лишили родительских прав. Она и вправду почти не появлялась, а если приходила, то только что-нибудь унести и продать, как будто до Сережи и Леши ей не было дела.
И не изменилась, когда дяди Андрея не стало.
Сережа школу закончил, он теперь готовился идти в Армию, а пока работал в лесничестве. У него даже была своя комната, в которой он жил со студентом лесотехнического института. А у Леши дела были совсем плохи. Его собирались отправить в тот страшный детский дом, которого так боялась Любка. Учился он плохо, как трижды второгодник Васька, оставался на второй год уже третий год подряд – и если бы остался еще раз, то учиться им пришлось бы в одном классе. Но, в отличие от Васьки, никого не трогал, вел себя тихо и скрытно. Любку такая перспектива вполне устраивала. Она была уверена, что сможет заставить Лешика учиться, если бы он немного помог ей. Но мать взять его к себе отказалась наотрез. Она была уверена, что он не станет спать в доме быта и уйдет к тете Моте точно так же, как ушел из новой семьи дяди Андрея. А там обязательно начнет попивать.
Наверное, и Лешу мать обвиняла в смерти дяди Андрея, только не говорила об этом вслух… И расстраивалась, когда убеждалась, что ни о каком училище Леша не думает, убегая даже от Сережи, когда тот начинал просить его что-то сделать по дому, пока он был на работе.
А четвертых, кажется, она заболела, как все, влюбившись в одного десятиклассника, который нравился всем девочкам без исключения, с пятого по десятый класс. Он был самый стильный и самый обаятельный, и вел себя как джентльмен, даже с нею.
А еще играл на гитаре в ансамбле и пел, как бог…
Но любил он только одну девчонку, ту, которая жила в его доме – он на втором, а она на первом этаже. Любка с Валей Иволгиной дружила и часто бывала у нее в гостях. Валя была старше ее на два года, но училась лишь на класс выше, в седьмом. Любке Валя Иволгина тоже нравилась. Сама по себе мягкая и объективная. А в чем-то завидовала ей. Ее сестра уехала в училище уже давно, и теперь помогала им, посылая одежду, которая была не хуже Ингиной или Нинкиной, а может, даже лучше. Любка не унижалась, обходила бы Валю стороной, но только так она могла, не вызывая ни у кого подозрений, встретить Мишку Яшина и переброситься с ним приветствием.
Когда Любка случайно встречалась с Мишкой Яшиным, она начинала таять и плавиться. И внезапно чувствовала, что не может двинуть ни рукой, ни ногой, ни что-то сказать, или даже пошевелить губами. Любка даже и не пыталась пошевелиться, пока Мишка не поднимется к себе, или, наоборот, не выйдет на улицу. А если заходил к Вале, Любка внезапно резво вскакивала и неслась в туалет или куда-то еще, дожидаясь, пока он не выйдет.
Конечно, она не думала, что он когда-нибудь обратит на нее внимание. Наоборот, ей хотелось стать невидимкой. Вся ее жизнь не стоила выеденного яйца, она ко всему привыкла, и расстраивалась, если с ней плохо обращались, но, когда она вспоминала о нем, из н