– Не знаю, давно, – Любка покраснела, уши вдруг загорелись.
– При такой-то жизни! – поддержала ее Надя.
– Можно мотальщицей или трепальщицей, там с хлопком работают. Зарабатывают они не меньше, но очень пыльно. Им еще за вредность платят.
– А в ткацком цехе шумно, – рассудила Надя, успокоив ее. – Им и респираторы выдают, и беруши. Наверное, если у тебя будет нормальная жизнь, это пройдет. Там много специальностей – красильщицы, контролеры, прядильщицы…
– Если не пройдет, тебе будет трудно, передовиком производства не стать. Там надо работать так быстро, что нам еще учиться и учиться. А они, знаешь, сколько получают! Ого-го-го! И квартиры им в первую очередь дают.
– Ну, – с тяжелым вздохом согласилась Любка, но облегчение она почувствовала. – Я понимаю, – Любка покачала ногами, задумавшись. – А можно мне на будущий год вместе с девочками поехать?
– Ты же еще маленькая! Маленьких не берут, – воскликнула Надина подружка.
– Но вы же говорили, что можно без аттестата, – Любка снова покраснела. – А на свидетельство о рождении можно кляксу поставить! – выдала она давно продуманный способ.
– Это в исключительных случаях. Когда с милицией привозят или из дому убежала.
– Я тоже убегу, – сразу же решила Любка.
– Ей лучше уехать, – сразу же согласилась Надя, останавливая свою подругу, которая открыла рот, чтобы сделать внушение. – Я тут такого насмотрелась! Люба, надо хотя бы семь классов закончить. Ну, – она развела руками, пытаясь объяснить суть. – Там недалеко спецшкола, в которой учат, пока не исполнится семнадцать лет. Или трудные, их в училище направляют из детской комнаты милиции. По возрасту они сразу считаются старшекурсницами. Правда, учатся они всего лишь год, но, если рассказать, как ты живешь, я думаю, тебе помогут.
– Там всем помогают, – согласилась Надина подружка. – Школа одно, а училище другое. Многие девочки вообще в школе не появляются.
– Это как? – изумилась Любка.
– Ну, в училище преподают специальные предметы, которые пригодятся в работе. А школа в другом здании. Это не училище, а вечерняя общеобразовательная школа, в которой можно учиться в любое время и любому человеку, который хочет получить аттестат о среднем образовании. Нас, конечно, проверяют и пугают, выгоним, выгоним, но еще никого не выгнали из-за школы.
Любка кивнула.
– Потерпи два года, – Надя выставила перед нею два пальца. – Конечно, если бы не было этого… – она кивнула на скамейку, где Любка показывала свою болезнь, которую сама она за болезнь не считала, – пошла бы к нам, прядильщицей.
– У нас лучше, чем у других, – похвасталась Надина подружка.
Любка рукой провела по лбу, вытирая пот.
– Только два? – прищурилась она.
Надя и ее подружка напряженно кивнули. Нет, они не смеялись, Любка прочитала это по их глазам. Отнеслись с пониманием. Она приободрилась, позволив себе расслабиться. Наверное, даже почувствовала с девочками какое-то родство. Где-то там был рай, не думать о нем Любка уже не могла. Конечно, хорошо бы ихтиологом, но прядильщицей тоже не плохо. А то, что состояние ее изменится в лучшую сторону, когда изменится жизнь, она не сомневалась.
Дома, как это ни странно, было тепло и пахло наваристым бульоном. Мать торопливо накрывала на стол, дожидаясь ее, чтобы пойти на работу вместе. Настроение у матери было хорошее. На новой работе, зная, что скотину она не держит, ей часто по дешевке предлагали молоко, сметану и мясо. Особенно сейчас, когда скотину на ноябрьские праздники многие закололи, и вдруг наступила оттепель, не зная, как сохранить туши. Николка был еще в школе. С продленки их отпускали поздно, когда темнело. Трезвый отчим подшивал обувь, которую ему иногда приносили для ремонта. Он работал в ночную смену и уйти должен был в полвосьмого вечера, как раз, когда они должны были вернуться с работы.
Любка обрадовалось, такие минуты покоя она могла пересчитать по пальцам. Она переоделась, разглядывая еду, села за стол, принюхиваясь. Отчим тоже отложил сапог в сторону, придвинул стул, и первым делом кивнул на еду, чтобы мать ее попробовала. Любка к этому привыкла, сама она отравиться не боялась. Чувствуя, как текут слюнки, не раздумывая, демонстративно сунула ложку в сковородку, зачерпнула картошки. Отчима Любка старалась не замечать. Пожалуй, это единственно, что она могла сделать, чтобы пережить эти два года. После разговора с девочками, мысль убить его отошла на задний план. Она никуда не ушла, но теперь у Любки была цель. Наверное, это было еще одно испытание. Убить она могла только дома, и только перерезав горло ему во сне. И первым делом пришлось бы избавляться от трупа и от крови. Не заметить исчезновения отчима и лужи крови мать не могла. Благодарности она не испытывала перед Любкой никогда – и непременно выдала бы ее. Первым делом, осознав убийство, она испугалась бы, постаравшись избавиться от нее.
И внезапно голова ее раскололась от боли…
Взбешенный отчим вскочил, сжимая в руке ложку из нержавейки, которой с силой ударил ее, схватил сковородку и надел на голову, перевернув стол.
– Подыми, сука! С полу! – процедил он сквозь зубы. – Еще раз увижу, что к людям садишься, я тебе кишки выпушу! Место твое у параши!
– Ты че, опять с ума сошел? – перепуганная мать поставила стол на место, трясясь от страха, собирая с полу ложки и хлеб.
Любка не решалась пошевелиться. Стоя навытяжку, она чувствовал, как горит обожженное горячей картошкой лицо и шея, и течет по лицу масло. Нет, это был не страх, может быть, первую минуту – теперь она снова почувствовала, как горит вся ее внутренность, раскаленная ненавистью. Она копила ее все эти годы. Даже закатившаяся под платье картошка уже не казалась ей такой горячей, как только что. Из стиснутых ее губ не сорвалось ни звука, подергивались щеки и снова дергался глаз, но взгляд, будто прикованный, неотрывно смотрел на опасную бритву, лежавшую на лавке.
Любке пришлось приложить усилие, чтобы не броситься к ней и не схватить ее.
«Не дотянусь… до шеи не дотянусь… – чужие холодные мысли резко успокоили бьющегося в груди зверя. – И сил не хватить…»
Зверь сразу ушел, оставив Любку одну.
– Кто после нее есть будет? От нее слюни по всему дому, – отчим с брезгливостью кивнул на Любку. – Навали ей в стайке, пусть там жрет… У тебя пизда гнилая, или хуем гнилым тебе ее делали? Увижу еще раз эту скотину за столом, ты тоже будешь кишки свои собирать…
– Иди, иди… Иди, – мать вытащила Любку, толкая к двери. – Иди из дому…
Любка схватила пальто, внезапно почувствовав снова, как темнеет в глазах и нечем дышать, остановившись лишь на крыльце. И сразу услышала, как в доме что-то повалилось, и вслед за тем босиком в одном платье выскочила мать, крикнув в ужасе:
– Беги!
Отчим вышел следом, проводив их взглядом. Это был уже не первый раз, когда он набрасывался, не выпив ни грамма. По дороге завернули и огородами вернулись к соседям напротив. Именно к ним теперь бежали в первую очередь, если отчим гнался. Соседи отчима не боялись, разрешая переждать, пока уйдет из дому, и помогали одеждой, когда вот так, убегали голые. Сами они были из города, приехали чуть позже их, а с ними огромная собака, размером с доброго теленка. Таких собак в селе ни у кого больше не было. Не трогала она только Любку и мать, которые подкармливали ее, а отчим останавливался у ворот и начинал переговоры. Завидев собаку, после того, как она вырвала у него топор, прокусив руку, он даже не рисковал погрозить. Правда, в последнее время собака болела, дышала тяжело и кровила. Шерсть ее была короткой, испростыла, а домой не пускали, чтобы не нанесла грязи. Любка рекой лила слезы, когда обнимала голову собаки, пока никто не видел. Соседям собака была не нужна, они предлагали ее всем купить или взять даром, сразу предупреждая, что ест она много, как человек, а то и больше. И заметно раздражались, когда она попадала им на глаза.
Соседи выслушали сбивчивый рассказ матери с непониманием.
– Война что ли? – удивилась соседка. – Нормальная девка… При такой-то жизни! Подумаешь, слюни текут… А у кого они не текут? Надо врачу ее показать. Рот все время открыт, носом совсем не дышит. Видно же, сломан, била ты ее, Тина.
– Смотрели уже, – досадливо отмахнулась мать. – Ставят, что я болела. Да и роды были тяжелыми. А я вот вспомнила, упала с лошади, сильно живот болел. Калекой, поди, ее сделала. Что уж я, не зверь же, за волосы таскала, но ломать-то не стала бы.
– Все может быть. Она у тебя не дура, у нее что-то с нервной системой.
– Нас и били, и работать заставляли, и мешки таскали… Я в ее годы уже нянькой в людях жила. Все бы были калеками! Люди умеют воспитывать, а я не умею, – мать тяжело вздохнула, оправдываясь. – Надо было придушить, когда родилась. Сразу же было понятно, что ума нет… Говорить начала после четырех лет. Изверга еще не было, что уж на него-то валить. Я привыкла, а людям неприятно на нее смотреть, – заступилась она за отчима.
– А ходить? – поинтересовалась соседка.
– Пожалуй, тогда же, – ненадолго задумалась мать. – Она и видеть-то не видела… Глаза у нее были ровно как неживые…
– Это, Тина, церебральный паралич. Она себя не контролирует. Скажи спасибо, что поднялась и в школу ходит! Обычно с таким диагнозом сразу бросают, они олигофренами становятся. Учится-то она у тебя как?
Мать пожала плечами, наморщив лоб.
– Читает много. Пока по голове не треснешь, не услышит. Порой ору под ухом, а ее как будто нет. А про школу даже не интересовалась… Не знаю, надо спросить…
– Не умно ты, Тина, ее воспитываешь, надо побольше внимания уделять. Может, прошла бы болезнь, – укорила соседка.
Любка заинтересованно прислушалась, навострив уши, незаметно отвернулась, пощупав нос. И вправду, маленький, курносый, с горбинкой в одном боку, постоянно чем-то забит. Дышать она им не умела, а если и дышала, то тяжело. Пыхтела и сразу начинало невыносимо свербеть, так что не было сил терпеть, и не хватало воздуха. Дышать через рот она привыкла, ей это казалось так же естественно, как моргать или глотать.