Мигрирующие клетки нервного гребня играют роль в выработке множества качеств, связанных с синдромом самопроизвольного одомашнивания. Центральное место в одомашнивании занимает уменьшение страха или агрессии; клетки нервного гребня задействованы в развитии мозгового вещества надпочечника, которое выбрасывает адреналин[308]. У одомашненных животных надпочечники меньше, чем у их диких сородичей, а это говорит о том, что выбрасывается меньше гормонов стресса. Клетки нервного гребня также активно задействованы в изменении тканей в связи с отбором по принципу дружелюбия. Сюда включены изменения хрящей хвоста и ушей, пигментация кожи, кости морды (или лица) и зубы.
Ткани, на которые теоретически оказывают воздействие клетки нервного гребня и их миграция по телу
Считается, что в голове клетки нервного гребня влияют на развитие мозга[309]. Это может объяснить изменение размеров мозга, а также показать, насколько восприимчивы разные участки мозга к нейрогормонам, таким как серотонин и окситоцин[310]. Вероятнее всего, эти изменения связаны и с изменением репродуктивных циклов. Уменьшение размера мозга могло сказаться на оси «гипоталамус – гипофиз – половые железы (ГГП)», которая контролирует репродуктивные циклы. Ограничение функционирования оси ГГП вызывает раннее половое созревание и более частое деторождение.
Рэнгем и Уилкинсон спрогнозировали, что у одомашненных млекопитающих (и, возможно, птиц) исходный отбор по принципу дружелюбия отдавал предпочтение генам, которые меняли образ развития клеток нервного гребня. Это бы вызвало, чуть ли не в буквальном смысле, изменения, которые мы видим как часть синдрома одомашнивания у всех – от собак до бонобо. Изменения генов-библиотекарей, контролирующих развитие и миграцию клеток нервного гребня, дают действенное объяснение кажущейся невозможной связи между дружелюбием и атрибутами одомашнивания[311]. Константина Теофанополу и Седрик Букс изучили при помощи древней ДНК, может ли эта связь существовать у людей. Они выявили, что у людей развились те же гены, что и у многих одомашненных животных[312]. Сюда включаются гены нервного гребня, которые видоизменились с тех пор, как мы отделились от других вымерших видов людей[313].
Лизбей в возрасте пяти лет, 1913 год. Иллюстрация нейрокристопатии – человеческого состояния, вызванного отклонением развития клеток нервного гребня. Симптомом нейрокристопатии является пибальдизм, который приводит к выдающейся пигментации, что мы видим и у одомашненных животных
Серотонин вызывает изменение формы черепа. Андрогены, такие как тестостерон, влияют на наши лица и руки. Утрата пигментации глаз резко усиливает кооперативную коммуникацию. Все эти изменения указывают на отбор по принципу дружелюбия в период поздней эволюции гоминида.
Скорость нашего развития существенно отличает нас от других вымерших людей[314]. Траектория нашей жизни необычна в сравнении с ними и другими приматами. Мы рождаемся слишком неподготовленными к жизни, и деторождение у нас происходит небыстро. Но затем у нас появляется возможность ускориться и уменьшить временной отрезок между появлением детей, и менопауза у женщины наступает в то время, когда она может прожить еще не один десяток лет[315]. Наше познание тоже отличается от других – как в плане раннего проявления, так и в плане продвинутого развития черт, связанных с кооперативной коммуникацией и толерантностью.
При рождении размер нашего мозга представляет собой всего лишь четверть от того, что мы получим в зрелости, тогда как у других приматов при рождении мозг представляет собой половину объема мозга взрослой особи. Это значит, что в младенческом возрасте мы беспомощны[316]. Затем, до того как научиться бегать и карабкаться в возрасте 9-12 месяцев, мы начинаем думать о том, что на уме у других людей, – сначала на простом уровне, затем все сложнее и сложнее.
У нас было предположение, что этот паттерн развития характерен только для людей. Мы не видели аналогичных навыков кооперативной коммуникации у других человекоподобных приматов, но не могли и утверждать этого наверняка, не проведя прямого сравнения младенцев и детенышей человекоподобных приматов. Итак, мы начали работать с двухмесячными младенцами, бонобо и шимпанзе. Мы протестировали почти сотню малышей из всех трех видов, выполняя практически две дюжины тестов на критерии когниции каждый год в течение трех лет, чтобы увидеть, как развивались их когнитивные умения. Мы измерили все виды познания, релевантные для их возраста: счет, причинно-следственные связи, использование инструментов, самоконтроль, остроту эмоциональных реакций, способность к подражанию, жесты, отслеживание взгляда и еще около дюжины других. Впервые напрямую сравнивали такое множество малышей всех трех видов по наличию большого количества разных способностей.
И мы выявили, что двухлетние младенцы не проявляли никаких незаурядных способностей, выполняя задания, не связанные с социумом, например счет и понимание физического мира. Они выглядели как шимпанзе и бонобо того же возраста. Разница проявлялась в том, как младенцы решали социальные проблемы. В возрасте двух лет дети, имея абсолютно недоразвитый мозг, демонстрировали больше социальных навыков, чем человекообразные приматы при более зрелом мозге. К четырем годам дети превосходили детенышей обезьян по всем заданиям. Малыш, который не может поставить чашку, не расплескав воды, или своевременно дойти до туалета, обладает теорией о том, как работает сознание других людей[317].
Эти проявляющиеся на раннем этапе развития социальные навыки дают нам преимущество, позволяя даже тем, чей мозг еще не полностью сформировался, решать сложные комплексные проблемы с использованием чужого ресурса. Наша способность понимать других с юного возраста также позволяет нам присваивать знание поколений, давая уникальное преимущество при выживании.
Чтобы отметить момент нашего одомашнивания, нужно определить, когда у нас развился этот уникальный социальный интеллект. Это возможно благодаря ископаемым черепам Homo sapiens, дающим понять, как развивался мозг.
Существует два релевантных физических маркера развития нашего мозга. Первый – при рождении в голове человека имеется огромная дыра, в отличие от большинства млекопитающих, которые рождаются с полностью развитым мозгом. Кости черепа Homo sapiens и неандертальцев не соединены между собой, чтобы ребенок мог пройти родовой канал при рождении. Меняющаяся в младенческом возрасте форма черепа и недоразвитый мозг сформировались позже, но они не были уникальны для нашего вида[318].
Вторым морфологическим признаком развития является форма черепа. В отличие от других людей, у которых был низкий приплюснутый лоб и плотный череп, у наших младенцев голова имела форму воздушного шарика, потому что эта форма лучше всего подходила в качестве вместилища наших мозгов причудливой формы[319].
У других животных мозг прекращает расти сразу после рождения, но мозг наших эмбрионов продолжает расти в течение двух лет после рождения[320]. Быстрый постнатальный рост мозга, в частности, оказывает воздействие на фронтальную и тыльную части головы, придавая ей форму воздушного шарика[321]. Передняя и задняя области мозга, теменные части вмещают в себя два центральных узла сети теории сознания – области TJ (височно-теменной узел) и предклинья полушарий головного мозга[322]. Эти зоны активируются, когда малыши начинают обращать внимание на взгляды и жесты других людей[323]. Судя по ископаемым черепам, эти появляющиеся в раннем возрасте социальные навыки были присущи только Homo sapiens.
Но этот тип социального познания очень специфичен. Складывается впечатление, что развитие других навыков затормаживается на фоне коммуникативных. По уровню самоконтроля человек начинает превосходить человекообразных приматов не раньше возраста 4–6 лет – как раз в этот период можно проводить тест на отложенное удовольствие[324][325]. Самоконтроль развивается так медленно, что взрослого уровня мы достигаем не раньше 20-летнего возраста. Возможно, именно поэтому мы так любим рисковать в подростковом возрасте и страховка для 16-летнего обходится дороже, чем для 21-летнего. К счастью, подростки более глубоко переживают неудачи, поэтому быстро учатся[326].
Эта последовательность является манифестацией синаптического прунинга. Когда мозг растет, вырабатывается больше нейронов, чем нужно. Задавая направление своей жизни, решая проблемы и адаптируясь к разным средам, мы используем определенные нейронные сети чаще других. Эти постоянно применяемые нейронные сети становятся более многочисленными и способны лучше обрабатывать информацию. Затем они оптимально выстраивают взаимосвязи друг между другом и становятся еще эффективнее. К моменту взросления сети нашего мозга уже оптимизированы и специализированы. Мы теряем пластичность, но познание улучшается в решении потенциальных проблем