Мозг других животных при рождении быстро развивается в закрытом черепе. Детеныши диких животных за минуты учатся вставать на ноги и не отстают от своей группы в течение дня. Даже малыши шимпанзе на ногах гораздо раньше нас.
Мы рождаемся, как писал поэт Уильям Блейк, «беспомощными, нагими и громко кричащими» и остаемся такими в течение многих лет. Но благодаря проявляющемуся на раннем этапе социальному познанию мы можем встраиваться в сознание других людей. Мы умеем считывать намерения, убеждения и эмоции окружающих таким образом, что это дает нам возможность эксплуатировать старания и любовь наших опекунов, которые гарантируют нам безопасность, пока наш мозг продолжает формироваться и расцветать.
В младенческом возрасте наше сознание способно считывать намерения, убеждения и эмоции людей, и мы используем это преимущество как компенсацию своей физической беспомощности – слабой мускулатуры и неоформившегося черепа, – пока наш мозг неторопливо наверстывает упущенное, растет и пускает отростки. Когда в 20 с лишним лет процесс завершается, мы превращаемся в сверхмощный компьютер с уникальной программой, направленной на изучение и инновацию в культурной среде, в которой мы родились.
Мы видели собак и лис, отбираемых по критерию дружелюбного отношения к людям, и самцов бонобо, которые прошли непроизвольный отбор по критерию благожелательности в отношении самок. Какой тип дружелюбия позволил людям одомашнить самих себя?
Каждый день охотники-собиратели, такие как народ хадза в Танзании, проводят в поисках пищи, затем они возвращаются в лагерь, чтобы приготовить пищу, поесть, пообщаться и уснуть. Женщины приносят выкопанные корнеплоды и собранные фрукты. Мужчины возвращаются с мясом и медом, которые достаются им большими усилиями[328]. Другие приматы иногда делятся друг с другом едой во время собирательства, но только люди приносят еду домой.
В сообществах охотников-собирателей еду распределяют в относительно равных долях[329]. Особо продуктивные в собирательстве семьи не забирают себе львиную долю общака. Они делятся продуктами и заводят друзей, которые в благодарность позаботятся о них в случае голода, болезни или травмы. Их единственной страховкой ввиду отсутствия стабильного урожая, холодильников, банков или правительства являются эти социальные связи[330].
Самые продуктивные охотники хадза до возвращения в лагерь с пищей наедают необходимую им ежедневную порцию калорий[331]. Делиться излишками взаимовыгодно, поскольку, кормя других людей, они укрепляют связи, которые послужат им буфером в случае дефицита[332]. Перспектива делиться также мотивирует сотрудничество, поскольку это означает, что все получат больше еды. За сотни поколений эти группы, внутри которых имеются сильные связи, выработали конкурентное преимущество перед менее склонными к сотрудничеству деспотичными людьми, не имеющими надежных социальных гарантий.
Эти гарантии видоизменяют расчет социальных отношений. В то время как сотрудничество между шимпанзе ограничено страхом и деспотизмом, сотрудничество между охотниками-собирателями выгодно всем. В отличие от самцов шимпанзе, старающихся доминировать друг над другом, охотники-собиратели направляют агрессию на тех, кто пытается доминировать в группе. Когда в своих группах люди применяют агрессию не для того, чтобы установить свое превосходство, а для того, чтобы предотвратить захват власти[333][334], коллективная ответственность, толерантность и кооперация возрастают в разы.
Это новое социальное уравнение означало, что выгода от обретения новых социальных партнеров часто во много раз превосходила затраты на них. Сюда включались и партнеры, не входящие в группу. Аналогичный расчет объясняет, почему бонобо нравятся незнакомцы. Не подвергаясь риску смертельной агрессии со стороны соседствующих с ними самцов, самки бонобо могут общаться с соседями и расширять свои социальные сети.
С нами произошел отбор по принципу дружелюбия, но разница в том, что мы не просто стали в целом более толерантными, подобно бонобо. Мы расширили определение членов своей группы. Шимпанзе и бонобо распознают чужаков на основании отсутствия личного знакомства. Тот, кто живет с ними, на их территории, – член группы. Все остальные – чужаки. Шимпанзе могли слышать или видеть своих соседей, но почти всегда взаимодействие оказывалось кратким и враждебным. Бонобо гораздо дружелюбнее настроены к незнакомцам.
Мы также по-разному реагируем на знакомых и незнакомых людей, но, в отличие от любого другого животного, также обладаем способностью немедленно распознать, принадлежит ли незнакомец к нашей группе. Человеческая группа не определяется географически, но имеет более расширенную идентичность, что отличает нас от бонобо и шимпанзе.
У людей появилась новая социальная категория – внутригрупповой незнакомец. Мы можем распознать принадлежность к нашей группе в людях, которых впервые видим. Это тот, кто носит точно такую же футболку спортивной команды, принадлежит к студенческому братству или у кого на шее висит крестик. Каждый день, не задумываясь над этим, мы надеваем знаки отличия, понятные нашей группе. Мы даже готовы заботиться, дружить и жертвовать собой ради внутригрупповых незнакомцев.
Эта способность доминирует в современной жизни. Мы окружены людьми, которых не знаем, и тем не менее мы не просто толерантны, а активно помогаем друг другу. Этот тип дружелюбия не просто побуждает нас на добрые дела – великие, такие как стать донором органов, или незначительные, такие как помочь человеку перейти дорогу.
Людям действительно нравится помогать незнакомцам из идентичной группы, особенно если они понимают, что незнакомец осознает эту связь[335]. Чимане – охотники-собиратели из Боливии. Когда исследователи показывали им изображения незнакомцев из их группы или из других групп, они охотнее были готовы поделиться ресурсами с другими имане[336]. Аналогичным образом представители 14 из 15 промышленно и экономически развитых стран охотнее делились с незнакомцами из своей страны[337].
В младенческом возрасте мы начинаем распознавать внутригрупповых незнакомцев – примерно в то же время на поверхность выходят наши самые ранние способности в теории сознания. Девятимесячные младенцы предпочитают кукол, которые «едят» такую же еду, и им больше нравятся люди, которые «хорошо относятся» к этим куклам[338]. Семимесячные младенцы предпочитают слушать пение на родном языке[339]. Аналогично тому, как младенцы начинают обращать внимание на коммуникативные намерения других людей, они также намечают фокус своего внимания. С самых ранних лет жизни наши мысли, чувства и представления о мыслях, чувствах и представлениях одних незнакомцев сильнее, чем других. Психолог Ниам МакЛоклин показывала первоклассникам картинку с лицом куклы, превращающимся в человеческое. Школьники должны были сказать исследователям, в какой момент картинка «приобретала разум». Дети быстрее усматривали в картинке «разум», если им говорили, что на ней изображен кто-то из их города, чем из дальних стран[340][341]. Также дети щедрее к членам своей группы[342]. Взрослыми мы более склонны распознавать сознание людей из идентичной нам группы, чем из других групп[343].
Хотя мы от рождения испытываем тягу к людям из идентичных групп, на содержание идентичности сильное влияние оказывает общественность. Даже для младенцев групповая идентичность – это нечто большее, чем просто знакомство. По мере взросления мы можем усматривать идентичность в чем угодно: в одежде, пищевых предпочтениях, ритуалах, физическом сходстве, политических пристрастиях, малой родине или спортивных командах. Тогда как с позиции биологии мы оказываемся подготовленными к распознаванию групповой идентичности, наше социальное сознание позволяет сделать эту идентичность гибкой.
Антрополог Джозеф Хенрич утверждает, что эта пластичность является критически важной для появления социальных норм[344]. Нормы – это имплицитные или эксплицитные правила, которым подчиняется малейшее социальное взаимодействие. Они лежат в сердце успеха всех наших институтов и, скорее всего, расцвели после самопроизвольного одомашнивания человека, позволяя нам идентифицировать и принимать людей за пределами непосредственно наших семей.
Молекулой, несущей основную ответственность за эволюцию этой новой социальной категории, является нейрогормон окситоцин[345]. Окситоцин тесно связан с наличием серотонина и тестостерона, двух гормонов, которые, как мы вычислили, претерпели изменения в результате самопроизвольного одомашнивания человека. Имеющий количественное превосходство серотонин оказывает влияние на окситоцин, поскольку нейроны серотонина и активность их рецепторов являются посредниками для воздействий окситоцина. Собственно, серотонин усиливает влияние окситоцина. Падение уровня тестостерона также укрепляет способность окситоцина устанавливать нейронные связи и изменять поведение