[584]. Взаимодействие между людьми разной культуры, идеологии или расы является универсальным эффективным напоминанием о том, что мы все принадлежим к одной группе[585].
Самой мощной формой контакта является истинная дружба, а толерантность, порождаемая дружбой, кажется заразной[586]. Люди становятся менее склонны дегуманизировать гомосексуалистов, к примеру, если те входят в расширенную сеть их друзей[587]. Израильские и палестинские подростки, которые вместе ездили на три недели в лагерь в США, должны были составить список из пяти самых близких для них в лагере человек. Около 60 % тинейджеров указали в этой пятерке кого-то из противоположной группы. Высокий процент прогнозировал положительное отношение к противоположной группе в целом.
К сожалению, межгрупповая дружба настолько же редка, как и сильна. Согласно опроснику 2000 года, 86 % белокожих американцев имеют среди знакомых чернокожих, но только 1,5 % назвали чернокожего своим хорошим другом[588]. Из числа чернокожих респондентов только 8 % заявили, что у них есть близкие друзья среди белокожих[589].
Из-за того что межгрупповая дружба – довольно редкое явление, мы имеем частичное объяснение, почему так мало людей рисковало своими жизнями, чтобы помочь евреям во время холокоста. Безусловно, это объясняет, почему те, кто рисковали, делали это без сомнений. Не от того, что они особенно религиозны, склонны к бунтарству или храбры, а от того, что однажды они полюбили еврея и, возможно, любят до сих пор. Для этих людей человечность вышла на первое место. Все остальное было второстепенным.
На рейсе в Лос-Анджелес я сел рядом с элегантной коротковолосой блондинкой. Мы разговорились, и она поделилась, что ее зовут Мэри и она работает в некоммерческой организации People for People.
– Мы организуем встречи людей, которых жизнь разбросала по всему миру, и пытаемся их примирить и подружить.
– Что побудило вас заняться этой работой?
– Мой дедушка. Дуайт Эйзенхауэр.
Для меня стало полной неожиданностью оказаться рядом с внучкой 34-го президента Америки, но с Мэри было легко общаться. Я немного рассказал ей о нашем исследовании самоодомашнивания, о том, что дружба была выигрышной стратегией нашего вида, но случайно возникшие пагубные условия усилили в нас потенциал к дегуманизации.
– Дедушка никогда не говорил о войне, – сказала Мэри, – но у него был целый альбом с фотографиями холокоста.
Эйзенхауэр лично посещал концентрационные лагеря. На фотографиях запечатлено, как он мрачно смотрит на распростертые тела узников с выколотыми глазами.
– Он говорил, что сохранил эти фото на память.
Я спросил Мэри, каково это – быть внучкой президента.
– Я об этом не задумывалась. Для меня это естественно. Однако кое-что незаурядное из детских воспоминаний все же имеется.
Глава российского правительства Никита Хрущев приехал в Белый дом и подарил игрушки всем внукам американского президента. Мэри получила красивую куклу. Она играла с ней на полу, когда раздалась ругань. Через балконную дверь она увидела покрасневшего деда, который кричал на Хрущева.
– Я никогда не видела деда таким злым.
Эйзенхауэр ворвался в комнату, выхватил у внуков игрушки и выбежал вон.
Шли первые страшные дни пришествия в наш мир ядерного оружия. Создавались бомбы в тысячи раз мощнее, чем атомная бомба, сброшенная на Хиросиму. Люди строили бомбоубежища на заднем дворе и собирали запасы еды на случай ядерной зимы.
Позже Мэри узнала, что на балконе, на глазах детей, играющих с новыми игрушками, Хрущев притянул к себе Эйзенхауэра и прошептал:
– Я увижу похороны твоих внуков.
Мэри плакала и выпрашивала куклу, и ее дед, смягчившись, вернул девочке игрушку. Но Мэри с тех пор питала антипатию к Хрущеву – человеку, который привел ее деда в такую ярость.
Много лет спустя, будучи гостем на приеме People for People, Мэри увидела в другом конце комнаты Сергея Хрущева, сына Никиты Хрущева, и ей овладела паника. О чем думали организаторы, когда приглашали Хрущева на мероприятие в честь ее дедушки?
Когда их представили друг другу, Сергей взял ее за руку и склонился к ней.
– Дорогая, – прошептал он, – надеюсь, здесь только мне не по себе.
Она рассмеялась, и они весь вечер обменивались шутками. С того дня они стали отличными друзьями. Мэри начала работать на People to People и вскоре стала президентом организации.
– Я отметила, как моя злость и ненависть превратились в нечто иное, – поделилась Мэри. – Как всего лишь одно доброе слово способно превратить врага в друга. Если мы будем организовывать людям встречи, мы обретем мир во всем мире. А дедушка хотел именно этого.
21 января 2017 года, сразу после инаугурации Дональда Трампа, свыше 3 миллионов человек вышли на Марш женщин. Большинство протестов прошли в США, но попутно на марш вышли и в Австралии, и в Антарктике, что транслировалось по спутниковому телевидению.
Через несколько недель, 1 февраля 2017 года, 150 левых радикалов, известных как антифа, или оппозиционеры-антифашисты, прибыли в Калифорнийский университет в Беркли, чтобы протестовать против лекции правого активиста Майло Яннопулоса. Демонстранты антифа были в черных маскировочных костюмах, масках, в руках они несли дубинки и щиты. Они устраивали пожары, бросали коктейли Молотова и разбивали окна. Шесть человек получили травмы, один был арестован, а кампусу нанесен ущерб на 100 тысяч долларов США[590].
Какой тип протеста скорее приведет к успеху? Марш женщин заявил о себе, но не предоставил возможности измерить влияние этого протеста на достижение его целей. Внешне акция антифа выглядела успешной. Выступление Яннопулоса отменили, антифа стали общеизвестны. Группа привлекла еще больше общественного внимания, появляясь на собраниях правого крыла и часто подвергаясь яростным гонениям со стороны сторонников альтернативных правых. После того как белого лидера националистов Ричарда Спенсера на телевидении ударил облаченный в черное нападающий, хештег #punchaNazi[591] набрал вирусную популярность, а на видео наложили около сотни различных песен.
Жан-Поль Сартр писал: «Крестьяне должны загнать своих буржуев в океан»[592]. Политолог Джейсон Лайл находил, что проворные и жестокие группы повстанцев имеют больше шансов победить громоздкую армию существующего правительства[593]. Как сказал Малкольм Икс о Мартине Лютере Кинге и его Марше на Вашингтон: «Кто когда-нибудь слышал о злобных революционерах, которые болтают босыми ногами, сидя рядом с угнетателем в парке на берегу пруда, заросшего лилиями; которые читают проповеди и поют под гитару, а также толкают речь на тему „У меня есть мечта“?»[594]. Однако гипотеза самопроизвольного одомашнивания человека предсказывает: чем более мирная стратегия, тем она эффективнее. Жесткие протесты будут только усиливать чувство угрозы, запуская петлю обратной связи взаимной дегуманизации. Жестокость будет только нарастать. В частности, люди на противоположных концах любой политической идеологии начнут дегуманизировать группу, представляющуюся им угрозой.
Политолог Эрика Ченовет изначально полагала, что «сила – дуло пистолета… Хотя это было трагично, но вполне логично для людей… использовать насилие, чтобы добиться необходимых для себя перемен»[595]. Ченовет предсказала, что мирное сопротивление, куда входят протесты, бойкоты и забастовки, может оказаться эффективным для «более мягкого» права, такого как экологические реформы, гендерные права или трудовые реформы, но «в целом для свержения диктатуры или изменения политического строя это не работает»[596].
Чтобы проверить свою гипотезу, Ченовет собрала данные обо всех крупных кампаниях с 1900 года, которые шли по мирному пути и по пути насилия для достижения непростой цели – они хотели свергнуть режим. К ее удивлению, вероятность успеха мирных кампаний была в два раза выше, а вероятность провала жестоких – в четыре.
После успеха мирных кампаний есть большая вероятность установки демократии, что, со своей стороны, снизит шансы развязать гражданскую войну[597]. И эта тенденция со временем усиливается, мирные кампании все чаще заканчиваются успехом. В среднем в мирных кампаниях участвует на 150 тысяч людей больше, чем в жестоких. В мирных протестах могут участвовать женщины, дети и старики. Тогда как кампании с элементами насилия чаще всего происходят тайно и под покровом ночи, мирные кампании могут проводиться у всех на виду[598].
Любой протест должен выдержать баланс между привлечением внимания к своему делу и поддержкой. Одно исследование[599] показало, что экстремальные виды протеста, такие как блокировка дорог, уничтожение собственности и насилие, хороши для привлечения внимания СМИ и гласности, но на самом деле снижают общественную поддержку движения.
Напротив, тысячи, а иногда миллионы мирных демонстрантов, включая женщин и детей, поющих и мирно выкрикивающих свои лозунги, снижают восприятие движения как угрозы. Ченовет обнаружила, что силовики во время мирных протестов более склонны примыкать к демонстрантам, чем во время насильственных протестов.