– Было. Несколько раз. Нубия, Мавритания… там их много. Черные колдуны умеют с ними справляться, а вот белым приходится – вручную…
– Да-да… Так вот, Эрвин, я успел многое про вас понять. Могу не говорить, что именно? Вам вряд ли захочется это услышать. Я не дипломат, я всегда называю кошку кошкой… Но. Не касаясь методов, к вашей цели я отношусь… с пониманием. Не знаю, как бы сам поступил, окажись в вашей шкуре. Не знаю… Вам надо куда-то в германскую часть Салема? И срочно?
– Желательно…
– Добираться обычным путем – уйдет дня четыре при самом наилучшем раскладе. Но я должен услышать от вас – хотя кое-что уже знаю – насколько вы свободны от предрассудков, свойственных необразованным пейзанам?
– Абсолютно несвободен, – сказал Штурмфогель, пожимая плечами. – Я весь из них состою.
Граф коротко хохотнул.
– Хорошо. Что вы знаете про крапиц?
– Про кого?
– Крапицы. Их еще называют нелядами.
– Ничего не знаю. Впервые слышу.
– Я так и подумал. В услужении у меня есть тройка крапиц. Если вы им понравитесь, они доставят вас в любую точку мира. Очень быстро. Я могу велеть им оставаться при вас до… ну, скажем, лета. Скорее всего, к лету всё кончится: так ли, этак ли… Но, повторяю, вы должны им понравиться. Некоторым это трудно.
– Мне лучше ничего не знать заранее? – осторожно спросил Штурмфогель.
– Может быть, да… – и вдруг в глазах графа Штурмфогель впервые заметил искру живого интереса. – Ха. Возможно, так будет лучше. Значительно лучше. Захарий!
Вошел тот одноглазый бандит с кривым кинжалом на поясе, что привел Штурмфогеля сюда. Щека его под шрамом подергивалась.
– Отведи бея Штурмфогеля к крапицам. По дороге возьмешь все, что нужно… ты знаешь. Но ничего не рассказывай.
– Да, ваша светлость.
Захарий странно, но притом очень уважительно взглянул на Штурмфогеля и громко втянул носом воздух.
И потом, когда они шли по деревне – поскрипывая дощатым тротуаром – Захарий все поматывал головой, как бы говоря: ну и дела же!..
В лавке он приказал подать три фунта мягких конфет, несколько баночек разных варений и джемов, сахарных пирожков и кренделей с марципаном, а потом в трактире взял большую оплетенную лозой бутыль приторно-сладкой вишневой наливки. От трактира он свернул в переулок, ведущий в сторону реки и леса за рекой, подвел Штурмфогеля к темным воротам (створки окаймлены были зеленоватой медью) и здесь передал ему сладости.
Чем-то отчетливо, но неузнаваемо пахло: сухими цветами?…
– Дальше я с тобой не пойду, – сказал он. – Может, его светлость и прогневается, но – нету моей мочи. А ты давай, ты не бойся. Смотри на них как на простых девок, им это нравится. Сласти любят и вино сладкое чтоб. Да только сам много не пей, а то сболтнешь ненароком чего. Вишневка – она коварная… Прощай, теперь уж не увижу тебя, наверное. Спасибо за Михася. Ребята сказали, если б не ты…
– Я понял, любят его здесь, – сказал Штурмфогель.
– Ну… не девка красная, чтоб любить, а – плохо без него пришлось бы. Бесстрашный он перед дрянью-то. Ну, сам видел… И кто рядом с ним – тоже страх теряют. Нет, плохо без него, плохо…
Он повернулся и пошел, заметно покачиваясь – будто был под шофэ, хотя когда бы успел? Да и не пьяная это была походка, другая… только какая вот?…
Штурмфогель постоял, глядя ему вслед, а потом решительно постучал в ворота.
Минуты через две – открыли.
Игра в крысу
Лени Райхель наконец-то осталась одна…
Не первый раз и даже не первый год принимала она участие в тайных операциях подполья, но никогда не испытывала такой неуверенности в себе. Проклятый эсэсовец…
Мир, до этого момента простой и ясный, вдруг повернулся в профиль, и оказалось, что все не так.
Лени, ее отец, солдаты ее отца – были правы. Эсэсовцы – нет. Даже эсэсовец, перешедший на сторону «Абадона», – такого не случалось, но ведь могло случиться? – оставался бы под подозрением годы. И вдруг…
Штурмфогель не перешел на сторону «Абадона». Но он вдруг сумел доказать, что у них есть общие враги и что нужно объединиться против этих общих врагов. И, что непонятнее всего, – ему поверили. Поверил отец – и даже поверила она сама. Хотя все еще по инерции сомневалась.
А самое страшное – и в этом она не смела признаться даже себе – когда они сидели в маленькой беседке на берегу и он инструктировал ее, она вдруг ощутила слишком ясную и понятную тягу к этому человеку, еще вчера (и наверняка завтра) – заклятому врагу. Вот ведь ничего такого в нем не было: ни роста, ни лица… но – голос? Повадка? Она не смогла бы ответить.
В группе ее приняли хорошо, и даже «кузен» Эйб старался проявить участие, видя ее искреннее горе по погибшему Натану. А она горевала искренне, ибо Натан был нашим бойцом, павшим на посту – во-первых; а во-вторых, павшим от руки… Ромео, вдруг однажды поняла она и чуть не захохотала истерически, но сумела сдержаться и не смазать момент: Эйб как раз говорил о брате: красиво, но слишком выспренно… дерьмо с перцем, какие-то Монтекки и Капулетти… получалось именно так.
Почему я не рассказала ему всего, в очередной раз спрашивала она себя, и не находила объяснения. Ведь он действительно ничего не знает… но захочет ли узнать? Это был вопрос…
Группа съезжалась в специально снятый на берегу озера пансионат «Веселая вдова» под видом студентов какого-то богословского университета, успешно завершивших зимний триместр и теперь собиравшихся провести каникулы с толком, шумом, дымом, искрами и возлияниями. Все время играла радиола, вокруг фонтана перед входом устраивались танцы, взятые напрокат велосипеды громоздились у стены, а швертботы, каяки и байдарки – у причала. Вино привозилось бочонками и ящиками (и далеко не все спускалось в канализацию…), а два близрасположенных кабачка были завалены обильными заказами. Шляясь по двое-трое по городу, «студенты» фотографировались на фоне достопримечательностей, задирались к добродушным женевским полицейским и легко тратили деньги. И никому, конечно, не могло прийти в голову, что среди доставляемых к «Веселой вдове» пакетов и свертков немало слишком уж тяжелых, не похожих весом на пляжные зонтики и подводные скутера…
Лени была, конечно, на особом положении. В отряде были еще четыре женщины, специально для создания атмосферы свального греха. Сама же Лени считалась женщиной командира, а следовательно – была табу для рядовых. Но взгляды не спрячешь, и постоянно стаи алых и белых мотыльков вились вокруг ее бедер.
Четыре дня на глазах у всех, в этой атмосфере искреннего – но просто потому что мастерски сделанного – веселья…
И вот сегодня она вдруг осталась одна. Соло. Ее послали на связь.
Нужно было, соблюдая все каноны, положить послание в тайник и спокойно уйти.
Возможно, это была проверка. Тогда за нею следят. Возможно, что все делалось всерьез…
Штурмфогель сказал так: до тех пор, пока не получаешь от меня дополнительных инструкций, ты – Роза на сто десять процентов. Никаких отступлений от образа.
Но дополнительные инструкции должны были поступить еще вчера…
В памяти ее хранился телефон, по которому следовало позвонить в случае крайней необходимости. Но – крайняя ли сейчас необходимость? Не похоже, что операция начнется завтра.
Тем не менее – ей трудно было проходить мимо массивных голубых будок с платными уличными телефонами в них.
Ей нужно было вчера и нужно будет послезавтра в это же время быть возле будки номер 437 на углу улиц Кальвина и Цветочной. Вот на этом углу, возле той будки…
Телефон зазвонил.
Лени прошла мимо. Оглянувшись раза два и даже замедлив шаг…
Штурмфогель с досадой поставил обе глиняные чашки на стол. Из одной все еще доносились длинные гудки. Нигра, младшая из крапиц, развела руками и виновато улыбнулась: не получилось.
– Ничего, – сказал Штурмфогель. – Это я, наверное, слишком хорошо ей все втолковал. Сам виноват…
Старшая, Айна, жестами поманила его: вставай, пошли. Надо торопиться… Он уже достаточно освоился с особым языком крапиц: жестами, прикосновениями, негромким и чуть артикулированным стоном. Уже переодетый в небеленый полотняный балахон до щиколоток, босой, он вслед за нею вышел из дома. Плитка, которой был выложен двор, местами скрывалась под инеем. Сквозь щели в высокой дощатой кровле бани пробивался дым. Третья крапица, Рута, высунулась из дверей и тут же спряталась обратно.
Если ты им понравишься…
Пока что им понравилось и вино, и конфеты.
В бане было жарко и пока еще сухо. Пахло множеством трав, цветами, дымком, миндалем. Штурмфогель сбросил в предбаннике балахон и вошел в мыльню. Рута с распущенными волосами – действительно рыжими – взяла его за руку и повела к следующей двери. Низкой и зловещей. Штурмфогель слышал о таких банях. В далекой Суоми…
В лицо ему ударил столь плотный жар, что глаза сами собой закрылись, а ресницы свернулись. С гортанным смехом – это был самый громкий звук, который издавали крапицы, – его втолкнули в камеру пыток и посадили на лавку, застеленную полотенцем. И скоро, как это ни удивительно, он смог приоткрыть глаза. В масляном, но довольно ярком свете шаровой лампы-молнии (пламя прихотливо изгибалось за толстым выпуклым стеклом) он увидел три расплывшихся в улыбках лица, обрамленных белыми, черными, рыжими волосами, и три гибких тела, усеянных узорами из темных точек, пятнышек и пятен – подобно узорам на коже змей. Крапицы и были отчасти змеями, он давно уже понял это, заметив мелькавшие изредка тонкие раздвоенные язычки. Возможно, эти рты скрывали в себе и ядовитые зубы…
Но у Штурмфогеля не было природного страха перед змеями. Перед пауками – да, был. А змеями он часто любовался, застывая перед стеклом террариума… они жили тогда возле зоопарка, и мать частенько отправляла его туда – детей пропускали без билета, а в павильонах можно было погреться.