Один из подотставших вертолётов прошёл над нами, развернулся над тем берегом, вернулся, завис. Я махнул ему: лети. Он отошёл немного в сторону, спустился вниз, приподнялся – и я понял, что там сидит кто-то с киноаппаратом и примеряется.
Скотина.
Я переплёл пальцы, прощёлкал суставы, взялся за руль. Подождал, пока Лю примостится на своём месте. Ещё какое-то время смотрел вперёд, фиксируя дорогу, втягивая её в себя и убирая всё лишнее – всё, что могло помешать. Это чем-то напоминало расслабление в таиге – отключаешь всё вокруг, заставляя разум и тело полностью подчиниться… какому-то другому разуму; по-моему, так. Вот и сейчас: ничего больше в мире не было, только вот эта лента, которая ляжет под колёса, вот она уже покатилась навстречу, всё быстрее, быстрее…
Вертолёт прошёл над нами совсем низко, но он был как будто бы нарисованный, а потому совершенно несущественный.
Время от времени лента пыталась ускользнуть из-под колёс, её приходилось ловить, руль колотил по рукам, он колотил всё время, но иногда очень сильно, почти невыносимо. И сам мотоцикл всё норовил вырваться, когда едешь так, то ведь не сидишь, а стоишь на полусогнутых, держа его коленями, и он почти живой. Несколько раз попадался настил из дорожных плит, перед ними нужно было немного сбавлять скорость, а потом отпускать мотоцикл, позволяя ему прыгнуть самому через край плиты – чтоб без толчка. Потом эти плиты потянулись одна за другой, и оказалось, что мост кончился, дальше был довольно большой плоский остров, отдохнём? спросил я Лю, но она сказала, что не надо, не надо останавливаться, у нас ещё четыре пятых пути впереди, и я сказал «ладно».
Вертолёт поравнялся с нами, и пассажир, вытянув руку, показывал большой палец. Потом они легко обогнали нас и ушли вперёд.
Когда я вернулся к самолёту, его окружала толпа ребятишек. Человек тридцать. Среди них я заметил двух младших девочек дока, Юлю и Милу. Они на правах старых знакомых забрались в кабину и оттуда что-то объясняли собравшимся. Я выступил с краткой речью и пообещал, что все увидят сегодня полёт моего чуда техники, но перед этим мне нужно в нём поковыряться. А чтобы я поковырялся правильно, меня не нужно отвлекать. Договорились?
Где подкручивая, а где отпуская крепёжные болты, я немного уменьшил угол атаки крыла, а потом чуть-чуть приподнял переднюю кромку стабилизатора – просто подложив между ней и хвостовой балкой текстолитовую шайбу сантиметровой толщины.
Теперь надо было сообразить насчёт воды. На тысячу четыреста километров, на десять часов работы двигателей, даже полных баков запасов может хватить, а может и не хватить. И будет очень обидно, если не хватит. На Коробке воды полная бочка, но крюк туда довольно значительный, а хуже всего то, что там некуда садиться. Взлетать, в общем-то, проще. Нет, Коробок отпадает.
Если прикидывать по маршруту, то…
Небольшие посёлки близко к Стене – рискованно. Воды, нормальной, фильтрованной, там может уже и не быть. А если есть, то за неё захотят много денег – и тут я ничего не смогу предложить.
Всякие открытые водоёмы – а можно ли сесть рядом?
Я мысленно раскрыл перед собой карту и не удержался, треснул себя ладонью по лбу. Старый Порт!
– Дядя Север, ты что? – тихо спросила подошедшая Мила.
– Ленивые мозги надо встряхивать, – сказал я. – Только не очень сильно. Ну, командуй всем, чтобы отбегали…
Куда более трудны и опасны, чем первый, – второй взлёт – или вторая посадка, или второй прыжок с парашютом. Потом идёт по нисходящей – до девятнадцатого (это что касается парашютов) или двадцать третьего (всего остального). А потом никаких выраженных пиков опасности нет, рутина одна.
Но я взлетел – во второй раз. Аккуратно, без нервов. Самолёт вёл себя заметно лучше, лечение пошло ему на пользу. Я пролетел над ребятишками, помахал им, потом развернулся на Башню, взял два пальца правее – и стал потихонечку разгоняться, прислушиваясь к машине.
Пока всё было хорошо. Ветер свистел, рассекаемый тросами…
Вы, наверное, догадались уже, что первыми на финише были Подколодные? Я тоже думаю, что догадаться нетрудно. Другое дело, что их тут же, не обращая внимания на сопротивление и словесные возражения, и призывы к справедливости, к исполнению озвученных правил, повязали – в самом прямом незатейливом смысле этого слова – и заперли в глухом совершенно помещении без окон, лишь со светящейся полосой на потолке. Там было душно и пахло гнилью.
Через некоторое время двое землюков – и если те, кто их схватил, были в форме, вроде бы солдатской, то эти носили рабочие спецовки – отвели Подколодных в какой-то кабинет (вокруг было сплошное стекло, как на выставке аквариумов) и велели ждать. Подколодные ждали, сколько могли, потом отправились искать еду и воду, но вместо этого совершенно случайно нашли выход, их никто не остановил…
Финиш был оборудован так: проведённая по земле светящаяся лиловым светом полоса – надо полагать, окружность с Башней в центре; вокруг Башни прямо в воздухе кружились рубиновые цифры, отмечающие число финишировавших, и когда Подколодные на них посмотрели, то увидели: «6–1 – 4». За чертой стояло множество вертолётов, а те, кто прилетал на дирижаблях, просто спрыгивали с них, низколетящих – так, по крайней мере, показалось ребятам. И ещё они видели, как сверху, с большой высоты, кто-то спускался на парашюте.
Упорные в своих намерениях, они отправились искать финишёров, чтобы отметиться, и со второго раза их внесли-таки в список.
Гвалт стоял какой-то запредельный…
Город Лакоста, более известный как Старый Порт, довольно долгое время – и когда здесь заправлял концерн, и ещё лет десять после того – был единственным перевалочным пунктом между Эстебаном и Застеньем, землюки настаивали именно на этой конфигурации, чтобы контролировать вывоз грюнсанда; потом к нему добавились Ньёрдбург и Цзуйвэн, а сравнительно недавно, уже на моей памяти – и Лянхай. После войны, когда Стену продвинули ещё на триста километров, Старый Порт и Цзуйвэн оказались отрезанными от Эстебана – и как города погибли. Сейчас, пролетая над Старым Портом, я рассмотрел: дома почти все разобраны, две из четырёх причальных мачт упали, ещё одна покосилась, на месте портовых складов сплошная ровная площадь, размеченная непонятными символами…
Помните, чем ещё был славен Старый Порт? Нет? Ну, ничего удивительного.
Старый Порт был славен своей набережной, широкой и длинной. Шла эта набережная вдоль искусственного озера, где разводили земную рыбу. Вот фотография из очень старого путеводителя: на фоне безоблачного рассветного неба – сплошная шеренга рыболовов с удочками. Да-да, это было у нас, именно вот на этом месте, я облетел его два раза, вглядываясь в покрытие набережной: всё было более или менее нормально, только в одном месте на набережную с той самой размеченной площади выезжало что-то очень тяжёлое, развернулось, разворотив плиты, и уехало обратно.
Я сел довольно-таки жёстко; самолёт почему-то долго не хотел прижиматься к земле, тянул и тянул на высоте в два-три метра, а потом, потеряв наконец скорость, с этой высоты бухнулся почти вертикально; первый раз я садился вроде бы мягче, – наверное, переделки сказались; зато было легче лететь, не требовалось всё время давить на ручку.
Вода стояла высоко (думаю, из-за того недавнего шторма), так что я потратил не слишком много времени на заправку: никуда не надо бегать, наклоняйся и просто черпай, – и разрешил себе подкрепиться: съел кусок мясного пирога, завёрнутый мне Марусей, и запил его парой глотков очень крепкого и очень сладкого чая с капелькой рома; я вообще-то не пью сладкий чай, но сейчас забота была не о вкусе и аромате, а об энергии. Потом я развернул за хвост самолёт, взлетел, описал полукруг над заброшенным городом – и полетел прямо на Башню, навстречу низкому уже солнцу, никуда более не отклоняясь, зато понемногу набирая высоту. В отличие от вертолёта, самолёт на высоте летает заметно быстрее.
Примерно через час слева впереди и внизу показались первые (вернее – последние) дирижабли.
Ни жива ни мертва – так это называется?
Второй мост – нормальный, железный – мы пронеслись сходу, не останавливаясь, Гагарин орал какую-то песню, а по ушам било часто-часто: вжух-вжух-вжух-вжух, – звук отлетал от рифлёных пластин ограждения. Оставался последний довольно большой остров, перемычка, а потом начнётся Срединный! То есть полпути за плечами, и это более трудные полпути (так думала я, так думал и Гагарин). Даже если учесть, что стемнеет…
Солнце висело над самым горизонтом, красное и мягкое, подрагивающее. Мы вымахнули на остров. В этом красном остывающем свете открывшаяся картина была почти нестрашной.
Три вертолёта, наверное, столкнулись в воздухе и упали почти рядом друг с другом, один – здоровенный грузовой то ли «Кёнигсмарк», то ли «Бизон», они и целые-то похожи, а уж в таком виде подавно – горел, страшно чадя, чему там гореть, в вертолёте? (Вот Гагарин подсказывает: масло; масло очень даже неплохо горит, а в таких грузовиках масла много, там весь главный редуктор – сплошная масляная ванна). Второй лежал на боку, высоко задрав покорёженную лопасть и стойку шасси; третий сидел ровно, но на брюхе, и выглядел так, будто на него наступили сверху и вдавили в землю.
От него-то и бежали к нам наперерез, размахивая руками, четверо. И ещё двое довольно далеко отсюда шли по дороге, и в тот момент, когда мы вынырнули из-под берега, обернулись и подняли руки. Нет, не так, как показывают «я сдаюсь», а – даже не прося, а приказывая остановиться. Повелевая.
Не знаю, почувствовал Гагарин сам или это я в него так вцепилась, но он только прибавил скорость. Мы проскочили мимо первой группы буквально в метре, я в подробностях рассмотрела эти искажённые лица, эти раскрытые рты… и кто-то бросил в нас нож, но промахнулся, и какое-то время нож летел рядом с нами, совсем рядом, медленно переворачиваясь в воздухе, дорогой узорчатой стали нож с резной костяной рукояткой, не настоящий шаманский, но – удачная стилизация. Потом он отстал, упал на землю и закувыркался в сторону.