ькими задачами, потому что от плиты шел запах гари, свистел чайник, но в конце концов он со всем справился и вышел с подносом на узенький балкончик в комнате Бенжамина. Бенжамин сразу же пошел за ним. Свежий холодный воздух и солнце, греющее только при полном штиле. Сидеть снаружи было слишком холодно, но папу это не беспокоило, он всегда говорил, что не хочет пропускать весну.
– Подставь лицо солнцу, – сказал папа. – Так приятно!
– Нет, лучше ты.
– Уверен? – спросил папа.
Бенжамин помнит, как они сидели на балконе, пока вся семья еще спала, и наблюдали за тем, как проясняются контуры утра. Папа пил чай, от которого пахло смолой и травами, от чашки на холоде поднимался пар. Он посмотрел на заснеженную парковку и на окружавший озеро лес за ней. Бенжамин помнит, как папа прикрыл глаза и прислонился затылком к стене дома, как он чистил яйца, и как только он раскрывал яйцо, по пару, исходящему от него, можно было определить направление ветра.
– Может, сделаем сегодня что-нибудь особенное? Только ты и я, вдвоем? – спросил папа.
– Конечно. Что именно?
– Не знаю, – сказал папа. – Пойдем кататься на лыжах?
Бенжамин с удивлением посмотрел на отца.
– На лыжах? А у нас есть лыжи?
– Конечно. Должны быть. Надо поискать в подвале.
Раньше они с папой ходили на лыжные прогулки. Белые следы в черном лесу, вверх на холм, откуда открывались такие виды на долину, что папа не мог не остановиться и не насладиться ими. Они доставали свои припасы, двойные бутерброды с икрой, вылезающей из-под хлеба и прилипающей к фольге, и апельсин, который они чистили окоченевшими пальцами. А потом ехали дальше – низкое солнце и переливающийся, словно бриллианты, снег, – с холма ехать было намного легче, они въезжали в тихий, пустой, казавшийся мертвым лес, где на лыжне кое-где виднелись следы когтей и лап, лес жил своей незаметной жизнью. Они возвращались краснощекими, ложились на диван, и папа захватывал ступни Бенжамина своими огромными ладонями и растирал их, чтобы согреть.
– Было бы здорово снова покататься на лыжах, – сказал Бенжамин.
– Да, было бы здорово! – сказал папа.
– Только ты и я, – сказал Бенжамин.
– Да, только ты и я, – сказал папа.
Бенжамин нашел в подвале папины лыжи, но его лыж там не было. Да и они наверняка ему уже стали малы. Они решили сходить в центр города и купить новые палки и лыжи для Бенжамина. Прошли через парковку по посыпанным гравием дорожкам к торговому центру, и прямо возле осушенного на зиму фонтана, там, где летом обычно дерутся бродяги, папа внезапно схватился за голову. Он споткнулся, зашатался, сгорбился. Бенжамин обхватил его руками.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего, – сказал папа. – У меня просто внезапно заболела голова.
Папа какое-то время стоял, наморщив лоб, и смотрел на снег, а потом наклонился, чтобы поднять оброненную им шапку. И упал. Бенжамин бросился к нему, перевернул его на бок, пытаясь удержать его болтающуюся из стороны в сторону голову.
– Я не понимаю, что происходит, – шептал отец. – Словно что-то взрывается у меня в голове.
Таким было утро, когда у папы случился инсульт.
Приехала «Скорая», и Бенжамин был поражен безразличием медиков: нельзя же работать так медленно с тем, кто, может быть, умирает. Они вышли из машины, осмотрели папу, потом открыли заднюю дверь и выкатили дребезжащую металлическую каталку. Они положили его, закрепили ремнем через живот. Папа смотрел на все происходящее вокруг него широко раскрытыми глазами. Один из фельдшеров аккуратно положил руку ему на плечо, чтобы привлечь к себе внимание, папа посмотрел ему прямо в глаза.
– У вас инсульт, – сказал мужчина.
– Что вы говорите? – спросил папа. Словно из вежливого любопытства.
В «Скорую» Бенжамина не пустили. Он стоял возле машины и смотрел, как папу загружают внутрь. Их взгляды встретились. Папа взял Бенжамина за руку, помахал ею, словно флажком.
– А ведь мы собирались покататься на лыжах, – сказал он.
Двери закрылись, машина стала осторожно пробираться через толпу зевак, собравшуюся на площади.
Чуть позже Пьер, Бенжамин и мама стояли у постели отца в отделении интенсивной терапии. Подошедший врач объяснил им, что пока все шло неплохо. У папы случилось небольшое кровоизлияние в мозг, но сканирование показало, что функции мозга не пострадали. Содержание кислорода в крови было немного снижено, врача это беспокоило, поэтому папу оставят в больнице на несколько дней, но, если все пойдет хорошо, он очень скоро вернется домой.
Нильс жил за городом, поэтому он приехал в больницу через час. С ним была женщина в парике. Бенжамин знал, кто это, они уже встречались однажды, около полугода назад, когда Нильс привел ее с собой на воскресный ужин вместе с родителями.
– Вам, наверное, интересно, почему я в парике? – спросила она через несколько минут после начала ужина.
Да, им было интересно. Парик был светлым, почти белым, с такой замысловатой прической, что не оставалось никаких сомнений в том, что волосы не настоящие. Женщина объяснила, что сделала это намеренно. Она страдала от выпадения волос. В мире, где большинство людей стеснялись бы того, что лысеют, она решила поступить иначе. Она не стеснялась ни секунды, сказала она. Она сделала свой парик и свои выпадающие волосы частью своей личности. Она говорила быстро, не давая возможности себя перебить, и Бенжамин испугался, что мама выйдет из себя. Женщина в парике сжимала под столом руку Нильса, осторожно почесывая ее своими длинными ногтями. Нильс встал, чтобы налить в графин воды; Бенжамин смотрел, как он шел на кухню, в нем была такая самоуверенность, которой Бенжамин раньше не замечал. В конце ужина женщина сняла с себя парик и положила его на стол. Она никак это не прокомментировала, поэтому никто тоже ничего не сказал, лишь повисла неловкая пауза, лишь постукивали вилки по фарфору, все украдкой разглядывали ее лысую голову, свет свечей отражался от ее кожи. Она, эта женщина в парике без парика, сидела в самой глубине квартиры семьи, под всеми ее сводами, словно пульсирующая безграничность. Возможно, она хотела им помешать или произвести впечатление, и на какое-то время ей это удалось, но когда она ушла, казалось, все двигаются, словно мухи в сиропе, а потом все снова стало как обычно.
Женщина в парике вошла в больницу рука об руку с Нильсом, всех по очереди обняла. Бенжамин впервые за много месяцев встретился с Нильсом. Он подумал, что благодаря этой женщине встреча прошла легче, чем он себе представлял. Папа был сбит с толку. Он смотрел на семью поверх столика на колесиках, придвинутого к постели, этим ищущим взглядом, как после ужинов на участке, когда он оглядывал тарелки в поисках еды. Он посмотрел на своих детей.
– А в «Скорой» страшновато, – сказал папа.
– Понимаю, – ответил Бенжамин.
Пьер протянул папе стакан с соком, и тот стал задумчиво посасывать соломинку, глядя в потолок.
– Фельдшеры в «Cкорой» довольно приятные, – сказал папа.
– О чем это вы? – спросил Пьер.
– Они задавали мне разные вопросы и просили проделать всякие штуки, чтобы проверить, как я себя чувствую.
– Какие штуки?
– Они просили меня улыбнуться. И у меня получилось. Потом вытянуть вперед руку и подержать ее пять секунд. А потом мне нужно было повторить простое предложение, они хотели посмотреть, могу ли я говорить.
– И какое это было предложение? – спросил Бенжамин.
Папа ответил, но Бенжамин не понял, что он сказал.
Папа устал и захотел спать, и когда он уснул, вся семья ушла из больницы; мама сказала, что вернется на следующий день. И только Бенжамин остался присматривать за спящим папой. День клонился к концу, стемнело рано, комната погрузилась во мрак, из-под двери в коридор пробивалась тонкая полоска теплого желтого света – когда кто-то проходил мимо, на ней появлялись темные тени. Папа проснулся, поднялся на постели и попросил клубничного сока. Таким был тот вечер, они сидели в палате вдвоем, а за окном шел тихий дождь. Возможно, тот последний вечер стоило провести иначе, лучше. Конечно, есть на свете вещи, которые Бенжамину стоило бы сказать, или вопросы, которые ему стоило бы задать. Воспоминания, которые папа помог бы упорядочить, вещи, о которых папа когда-то говорил, или поступки, которые он совершал и которые Бенжамин так до сих пор и не смог разгадать. Но они ни о чем таком не говорили, потому что никто из них не знал точно, как пойдет такой разговор, а может, это и не было нужно, возможно, тишина была их сокровищем, потому что в палате были только папа и Бенжамин, а мамы рядом не было, и они были свободными, неподвластными ее воле, словно два сокамерника, которым удалось сбежать, и сейчас они приходили в себя после побега и наслаждались тишиной вместе. Они не разговаривали, почти не разговаривали, но, возможно, в этот день они все же были счастливы, когда, внимательно оглядывая палату, встречались взглядом друг с другом и улыбались друг другу.
– Как глупо вышло… – сказал папа.
– Что?
Папа поднял руки и жестом показал на палату.
– Вот это все.
– Да уж, невесело, – сказал Бенжамин.
– Особенно для нас двоих, – сказал папа. Он посмотрел на Бенжамина глазами, полными слез. – Мы ведь собирались покататься на лыжах.
Папа сказал, что устал, повернулся на бок, а во время сна у него случился повторный инсульт, он проявился только в затрудненном дыхании, а еще в морщинке между бровями; запищали аппараты, комната заполнилась людьми, Бенжамина прижало к стене всем эти хаосом, а потом кто-то из врачей вывел его в коридор и сказал, что на этот раз папа в себя не придет. Бенжамин позвонил остальным, они вернулись в больницу, один за другим. Пьер пришел последним, он ворвался в палату и удивился, что за жизнь папы никто не борется.
– Здесь что, нет врачей? – спросил Пьер.
– Нет, – сказала мама. – Они больше ничего не могут сделать.
Во время всей этой суеты кто-то поднял изголовье папиной постели – он лежал, плотно прижавшись головой к верхней части кровати.