– Вы чем-то взволнованы? – спросила психотерапевт.
– Нет, все в порядке, – ответил Бенжамин. Он отпил воды из стакана, стоявшего на столе. – Нильс пишет, что хочет, чтобы на похоронах звучала Piano Man[8].
– Piano Man? – спросила психолог.
– Да, песня такая.
До похорон оставалось меньше суток. Нильс как одержимый планировал все в последний момент. Он написал в сообщении, что это была любимая песня мамы, поэтому она отлично подойдет. Бенжамин тоже помнил, как она ставила ее детям, когда они были маленькими, она просила всех замолчать и внимательно слушать текст, а когда песня заканчивалась, мама говорила «му-а!» и прикладывала руку ко рту, словно снимала с него поцелуй и посылала всем в комнате. Бенжамину было неважно, будет ли она звучать на похоронах. Но в его теле тут же поселилась тревога, потому что он знал, что сейчас начнется: Пьер не позволит Нильсу уйти просто так. Снова завибрировал телефон. Бенжамин наклонился и посмотрел.
– Ха-ха, – написал Пьер.
И начались взаимные атаки, три точки в окошке сообщения прыгали, яростные точки злых подколок Пьера и оскорбленной души Нильса плясали на экране.
– Что ты имеешь в виду? – написал Нильс.
– Прости. Я думал, ты пошутил. Песня о спившемся пианисте, который играет в захудалых барах. На маминых похоронах. Ты что, серьезно?
– Мама любила ее. Как она может не подойти?
– А моя любимая песня – «Thunderstruck»[9] AC∕DC. Ты думаешь, я хочу, чтобы она звучала на моих похоронах?
Тишина. Еще одна рана поверх других, еще одна порвавшаяся тоненькая нить между двумя братьями. Бенжамин положил телефон в карман.
– Похороны завтра? – спросила терапевт.
– Да, – ответил он.
Психотерапевт тихо улыбнулась.
– Итак, – сказала она и наклонилась вперед, – я бы хотела, чтобы мы вернулись к трансформаторной будке.
– Хорошо, – ответил Бенжамин.
Он не видел в этом никакого смысла. Он уже рассказал все, что помнил о том дне. Он рассказал все, что помнил о своем детстве, поделился всем, что он пережил вместе со своими братьями, рассказал то, что никому не рассказывал, даже им. Он рассказал о березовой роще и о лютиках, рассказал даже о самых тяжелых воспоминаниях, о том, что изменило его. О погребе. О дне летнего солнцестояния. О смерти отца. Идея была в том, что он сможет лучше понять себя, что он осознает себя как сумму всех своих рассказов. Но теперь все эти истории валялись перед ним, как фрагменты пазла, и ни он, ни психолог не знали, как сложить из них единую картину. Он понял: то, что он сделал с собой после маминой смерти, было следствием всего остального. Только не мог понять, каким именно.
– Думаю, сейчас нам предстоит сделать большой рывок, – сказала психолог. – Этот рывок может оказаться очень трудным. Вы готовы?
– Да.
– Я хочу, чтобы мы вернулись к трансформаторной будке.
Он видит перед собой маленькое здание в чаще леса. К нему ведет тропинка, едва протоптанная, а может, и вообще не протоптанная, может, тропинки и вовсе нет. Писк комаров и пение птиц совсем рядом, а дальше жужжание из здания, тихий гул электрического тока, текущего по проводам внутри дома и вокруг него и расходящегося по столбам в лесу. Домик выглядит почти идиллическим. Маленькая избушка в чаще, в ней никого, снаружи электрический лес, столбы стоят симметричными рядами, наверху у них черные шапки, сверкающие на послеполуденном солнце. Ветра почти нет. Он помнит, что идет последним, за братьями, он помнит их затылки перед собой.
– Вы идете за братьями, подходите к трансформаторной будке и открываете взломанную калитку, – говорит психолог. – Сейчас вы по другую сторону забора. Вы заходите в маленький дом. Вы видите то, что перед вами?
– Да.
Он помнит черный мох на стенах. Гул текущего по проводам электричества. Лампа на потолке горит тусклым светом, он помнит, что удивился – так много электричества вокруг, а лампа горит так тускло. Его братья в свете солнца снаружи, они все видят, он слышит их голоса, приглушенные крики, уносимые ветром, Нильс зовет его обратно. Говорит, что здесь опасно. Когда Бенжамин приближается к стене электричества, крики становятся громче, но он их не слышит, они, словно эхо, звучат где-то далеко, на другом берегу озера в тот тихий вечер, когда они с Пьером бросали камешки в воду.
– Вы стоите в доме, – говорит психотерапевт. – На руках у вас собака, вы все еще рядом с проводами. О чем вы думаете?
– Что я неуязвим.
Он помнит, как стоял в потоке неистового электричества – невредимый! Это ощущение: он может делать все, что хочет, с ним ничего не случится. Он находится в центре урагана, все вокруг него рушится, но ни волосинки не падает с его головы. Ток, текущий по стенам, принадлежит ему, он попал в самое ядро, он победил, вся мощь и энергия здесь его!
– Вы поворачиваетесь к выходу, – сказала психотерапевт. – Вы смотрите на братьев. Вы стоите слишком близко к проводам. Вы ничего не трогаете, и все-таки вас бьет током.
Он помнит взрыв. Он помнит секунды внутри взрыва. Он мог управлять звуком руками. Он поднимал руку к току, и ток отвечал. Каждый раз, когда он приближался к проводам рукой, братья кричали громче. Ему нравилось видеть их страх. Он дразнил их, смотрел на них, вцепившихся пальцами в изгородь. Затем комната стала синей, спине стало жарко, белый взрыв, все побледнело и исчезло.
– Вы очнулись на полу в доме, – говорит психотерапевт. – Вы не знаете, сколько времени пролежали без сознания. Но наконец вы очнулись. Вы видите то, что перед вами?
– Да.
Он помнит ощущение прижатой к шершавому полу щеки. У него больше нет спины – а чего еще нет? Он не решается посмотреть, не хочет знать, чего еще лишился. Он смотрит на выход, на изгородь. Где мои братья? Они видели взрыв, они видели, как он упал, видели, как его тело загорелось. И все же они бросили его? Он помнит, что очнулся и снова заснул. Он посмотрел на улицу, солнце двинулось обратно, наступило раннее утро.
– К вам вернулось сознание. Вы очнулись. И обнаружили собаку. Она лежала на полу чуть в стороне. Вы подползли к ней, сейчас вы сидите на полу и держите собаку на руках, обнимаете ее. Вы помните это?
– Да.
Он помнит стыд.
Боль не страшна, он ее больше не чувствует, спины нет, но он утратил способность чувствовать что-либо другое. Только стыд. Он держит ее на руках, а солнце на огромной скорости проносится вверх и вниз, звезды самых разных форм глядят на маленький домик. Звуки леса, громкие, фальшивые, словно диссонанс, когда ломаются и выгибаются огромные конструкции, нежные ветра`, они появляются и исчезают, ели наклоняются и устремляются ввысь, звери подходят к дому, заглядывают внутрь и уходят дальше, он, всегда ощущавший себя лишь наполовину в этой реальности, словно видит себя самого со стороны. Сейчас он не только в центре себя, но и в центре вселенной. Он держит ее на руках, прижимает к груди, она холодная.
– Вы держите собаку, – сказала психотерапевт. – Вы держите ее и смотрите на нее. Вы ее видите?
– Да, – ответил Бенжамин.
– Что вы видите?
Он помнит, как баюкал ее, тихо, осторожно. Он помнит, что его слезы падали на ее лицо и казались ее слезами.
– Вы ведь видите не собаку? – говорит психотерапевт. – Кто сейчас перед вами? Это ведь маленькая девочка?
Вокруг домика закрутились миры, он смотрит в щелку на пролетающие мимо тысячелетия, смотрит вниз, на нее, малышку, привязавшуюся к нему с самого первого дня, он охранял ее, не только в тот день, но и всегда, он сидел там, на полу, держа в руках ее безжизненное тело, качал ее и плакал, потому что не справился с единственной задачей, для которой появился на этой земле.
– Вы ведь держите на руках свою младшую сестру?
Глава 2400:00
Полицейская машина медленно пробиралась сквозь голубые ели, спускаясь по дорожке к дому. Бенжамин помнит это очень отчетливо, ведь он стоял на коленях на газоне, и ничего из произошедшего не укладывалось у него в голове: и этот полицейский автомобиль, и эти синие проблесковые маячки, все это было реальностью, требовавшей его участия, внешний мир хотел донести до него всю тяжесть его поступка.
Он помнит, что из машины вышли две женщины-полицейские. Он помнит, что мама отказывалась выпустить из рук Молли, чтобы они ее осмотрели. Они поговорили с папой, он помнит приглушенный звук их бормотания, папа рассеянно указал на Бенжамина, а потом они все подошли к нему, приближаясь с разных сторон. Он помнит, что обе женщины были очень добры к нему, они укрыли его пледом, чтобы он не замерз прохладной летней ночью, они задавали вопросы, они терпеливо ждали, но он не мог им ответить. Он помнит, что чуть позже приехал еще один полицейский автомобиль, а потом – «Скорая». За ней приехало очень много машин: минивен электрической компании и другие машины, все они остановились на спускающейся к дому дорожке. Люди заходили в лес, шли к трансформаторной будке, возвращались обратно. Незнакомые люди стояли на кухне, звонили по телефону.
Внезапно народу стало очень много. Это место, обычно такое пустынное, где никогда никого не было, кроме семьи, теперь кишело людьми, и всем он был нужен, своими вопросами все хотели превратить в реальность его преступление.
Он снова идет.
Из клиники в южной части города через мосты, через пустынные переулки Старого города, по набережным он прошел весь путь до самого центра города. Он шел до тех пор, пока не наступила летняя ночь, теперь он снова поднимается из метро по неработающему эскалатору, проходит мимо веранд ресторанов, на которых так часто выпивал с мамой. Приближаясь к двери маминого дома, он видит своих братьев, они ждут его.
– Ты плакал? – спрашивает Нильс.
– Нет, нет, – отвечает Бенжамин.
Они поднимаются по лестнице, прижимаются друг к другу в тишине тесного лифта. Табличку с именем мамы уже сняли. Такая бесчувственность сквозила во время общения Нильса с хозяином. Всего через несколько дней после того, как Нильс сообщил ему о смерти матери и о том, что они хотят разорвать контракт на аренду, тот прислал ему смс, в котором сообщил, что они обследовали квартиру и постановили, что в ней не «накурено», как выразился Нильс, описывая состояние квартиры, а «насквозь прокурено», и необходимо незамедлительно делать генеральную уборку. Квартиру следует освободить в кратчайшие сроки, именно поэтому братья и пришли сейчас сюда, ночью, за день до маминых похорон, чтобы забрать с собой последние воспоминания о маме; завтра здесь все будет вычищено и уничтожено.