– Он вышел, остальные спят.
Она потянула Грэга за собой, к дальней комнате. Грэг пытался ее остановить, но она, обернувшись, так глянула на него, что он выпустил ее руку и поспешил следом. Возле окна, взбираясь на раму, Анна заметила, что в углу комнаты спит Лысый. Рядом с ним лежал арбалет. Но времени не было, арбалет не станет защитой, если Борода настигнет их.
Она спрыгнула. Грэг взбирался неуклюже, непростительно медленно, Анна рывком потянула его на себя. Спрыгнув, он устоял на ногах, и они рванули прочь. Десяток шагов, и Анна споткнулась, упала. Она ударилась о кирпичный обломок, вскрикнула. Боль парализовала ногу, хотелось обхватить ее и лежать. Грэг помог Анне подняться, теперь она ковыляла и бежать не могла. Боль постепенно отпускала, но слишком медленно.
Они пересекали соседний задний двор, Анна подвывала от отчаяния и боли, вспыхнувшей, как только она попыталась ускорить темп. Сзади раздался треск кустарника, выкрик Бороды:
– Стоять, суки!
Он возник за их спинами на расстоянии всего десяти шагов. Похоже, он не входил в дом, услышал, как они убегали, сразу бросился вокруг.
– Прострелю ноги! Стоять!
Грэг задержал Анну, они замерли, тяжело дыша. Влажные лица, обезумевшие глаза. Тщетно – теперь может быть только хуже. Борода оскалился.
– Допрыгались! Особенно ты, шалава!
Он упер ей дуло в спину, толкнул к дому. Грэг стоял на месте, и глаза его выдали – он был готов рискнуть, вцепившись в Бороду, и тот ударил его прикладом по колену. С криком Грэг повалился на землю. Борода дважды ударил его ногой в живот. Анна бросилась на него, он с легкостью оттолкнул ее. Вновь ударил Грэга, схватил Анну за волосы, поволок к дому. Она попыталась вырваться, но дикая боль вынудила подчиниться.
В доме он ударом ноги поднял Лысого, тот вскинулся, ошалело оглядываясь.
– Буди Арни! Эти твари чуть не слиняли!
Борода потащил Анну назад, к Грэгу. Тот все еще кряхтел, пытаясь встать. Борода ударил его прикладом ружья по голени. Грэг взвыл, повалился, обхватив ногу. Борода швырнул Анну на землю, придавил ее, стал раздевать.
Появился Лысый.
– Свяжи его! – крикнул Борода, борясь с Анной. – И помоги с этой сучкой!
Подошел Арни. Равнодушный, потирая заспанные глаза, он смотрел, как Лысый связал Грэга и присоединился к Бороде. Анна какое-то время сдерживалась, но вскоре закричала. Чуть позже она захотела умереть.
В очередной раз Иван и Ева свернули с дороги в заросли, где долго ласкали друг друга. Она что-то шептала ему, бессвязное, но полное тепла, любви, благодарности и детского удивления. Он, как немой, выражал все лишь взглядом, жадно прижимаясь к каждому сантиметру ее тела. Их физическая близость была пропитана такой нежностью, словно сексом занимались души, не тела.
Когда, успокоившись, они лежали плечом к плечу, он легонько поглаживал ей живот.
– Толкается? – единственное, о чем он спросил за долгие километры с момента их воссоединения.
– Часто.
Он молчал, молчала и она. Их переполняло нечто, что даже счастьем можно было назвать с натяжкой. Ближе всего было понятие обычного возвращения домой после долгой-долгой разлуки, долгих-долгих ночей, когда вероятность возвращения в мыслях, пропитанных тревогой, приближалась к нулю. И это тоже можно было назвать счастьем, но разумней было вообще обойтись без определения, которое, как ранее говорил Иван, лишь обедняло само ощущение или чувство.
Когда она разбудила его, он минуту-две не мог понять, кто она, и где он находится. Затем он вцепился в нее так, что ей стало больно – она не оттолкнула его, не попыталась разжать его руки. Боль была какой-то сладкой, если такое понятие вообще применимо к боли. Она была не против и даже хотела, чтобы эта боль длилась, сколь угодно долго. Что это вообще такое в сравнении с тем, чего они избежали?
Она не сказала бы точно, сколько они так просидели, скорее всего, не менее получаса. Прервать затянувшуюся паузу ее вынудила потребность во сне – вот уж чего не обойдешь и не объедешь. Она легко коснулась губами его уха и прошептала:
– Мне нужно поспать. Срочно.
Он кивнул, глаза расширились, будто он спешил запечатлеть ее бодрствующей в памяти именно в эти мгновения.
– Разбуди через час, – попросила она. – Мне хватит. Ночью досплю.
Он снова кивнул, сел и положил ее к себе на руки, как ребенка, которого нужно укачивать. Она прижалась лицом к его животу и через считанные секунды заснула.
Он заметил у нее на руке свои часы, улыбнулся. Умиротворенный, он сидел, не шевелясь, как если бы мог помешать неспокойному хрупкому сну. Он лениво, блаженно смотрел по сторонам, и каждая травинка, каждый камешек или разрушенный дом были родными, они знали и чувствовали то, что происходило у него в душе. Впереди была неизвестность, их жизни могли оборваться в любой день и час, но в данный момент, здесь и сейчас, они были вместе, никто и ничто не могло их разъединить.
Ему не хотелось ее будить, но основной причиной, почему он это сделал, была не просьба Ева, а собственное желание увидеть ее глаза, улыбку, услышать смех, ощутить ее поцелуй. И он знал, что она тоже этого хочет, что она не променяет это на сон.
Когда он разбудил ее, она сразу разделась. Он последовал ее примеру. Снимая одежду, они отошли на ближайший задний двор – максимум, что они себе позволили из того, что не относилось к близости.
В дальнейшем эти наполненные близостью остановки не позволили им существенно продвинуться вперед. Наступившая ночь застала их между деревнями, и они устроились в кустарнике, шагах в двадцати от обочины. Снова они наслаждались друг другом, никто не спешил погрузиться в сон, лишь через час после полуночи Иван не без усилий выплыл из неги, став прежним Иваном.
– Спи первая.
Она кивнула, но только через полчаса оторвалась от мужа, чтобы снова лечь ему на руки. Иван наслаждался звуком ее равномерного дыхания, как густым плодовым вином. Ощущение ее вздымавшегося-опускавшегося живота под его рукой еще больше усиливало то, из-за чего все у него внутри сладко ныло. Он смотрел на нее, на небо, на траву, вдыхал тихий ночной воздух и с каждой секундой понимал: ему нужно поработать, каковы бы ни были условия. В рюкзаке у него был набор красок, а холст-стену заменит потрескавшееся, будто старый пергамент, дорожное полотно.
Он не сразу приступил к задуманному – не хотелось беспокоить Еву, пусть он и не смог бы ее разбудить, осторожно высвободившись и положив ее на землю. Ему казалось, что лишние минуты контакта благотворно повлияют на ее сон, и он оттягивал момент, когда станет невмоготу. Медленно, но верно он возвращался к самому себе прежнему. Их «новый медовый месяц» подходил к концу, впереди снова маячила проза новой жизни. Потеряв и снова отыскав Еву, он получил невероятные доселе ощущения, но, как и все, в этой реальности, блекло даже самое яркое. Прежде он не спешил говорить и спрашивать, как Ева сбежала от Грэга, как вообще нашла его, Ивана, что происходило в дороге, этого ему даже не хотелось, как чего-то лишнего, что испортит умиротворение. Сейчас он понимал: завтра это будет первым, о чем он ее спросит. Он не думал о мести, само понятие мести стало каким-то иным, блеклым и ненужным, как давно не используемая вещь. Однако Грэг с его ненавистью и упрямством наоборот мог желать новой встречи с Евой и Иваном, предполагая, что они пойдут той же дорогой. Кто знает, что у него сейчас на уме? Об этом не стоило забывать.
Пока Иван сидел в ночи, перед мысленным взором несколько раз всплывали видения, которые сопровождали его перед погружением в сон – старик, мальчик, оранжевый и пунцовый дома, серый вал приближающейся воды. Иван отгонял эти мысли, они его почему-то пугали. Он уже дал себе установку, не забивать голову попытками разгадать и понять, если некие объяснения вообще существовали. Он практически находился в состоянии измененного сознания, в этом случае, так же как и во сне, всегда были детали, которые нельзя было перенести в реальность. Тот же пунцовый дом мог быть символом, который не поддавался расшифровке, а мог быть всего лишь бессмыслицей. Иван выжил, не превратившись в шатуна, и этого было достаточно.
Ева заворочалась, и он воспользовался моментом, чтобы высвободить руки и уложить ее на землю. Накрыв ее курткой, он достал краски, воду. Медленно приблизился к дороге, огляделся, прислушиваясь. Никого не было видно, но Иван понимал, что, погрузившись в работу, сильно рискует. И все же он не верил, что отыскав Еву, снова потеряет ее, став жертвой шатуна или такого же безымянного путника, как он сам. Его распирало, и он не мог игнорировать, сдерживать собственный дар, требующий выхода. Этот риск становился неизбежным злом.
Когда он закончил, сил хватило только, чтобы вернуться к Еве и разбудить ее.
Солнце вставало над лесом, ленивое, заспанное и такое желанное.
Иван и Ева стояли на дороге над картиной в два шага шириной. Ева уже видела ее. Казалось, она еще не изучила картину, хотя это было не так.
Иван поразился, насколько точно подобрал цвета. В темноте он работал скорее интуитивно, нежели осознанно выбирая краски. Солнце могло быть серым, а горы оранжевыми, но нет – все соответствовало тому, как в работе при достаточном освещении. И все же полумрак сказался: картина была близка к абстракционизму Прежней Жизни – слишком много было расплывчатых линий. Прежде Иван в таком стиле ничего не писал.
«Расплывчатость» сказалась не просто на восприятии, даже на логическом осмыслении того, что видишь. Ева протянула руку:
– Смотри, тут не два человека, а три… Нет, четыре! Видишь?
Отчасти это напоминало вариант детских рисунков из разряда «Найди десять отличий» или «Найди индейца». Иван нахмурился, всматриваясь в правую нижнюю часть картины, и признал, что Ева права. Он сразу заметил двух человек, карабкающихся на отвесные скалы, и теперь было странно, что не рассмотрел еще двух.
Большую часть картины занимали скалы – серые, с большим количеством уступов, они как будто стремились вверх, чтобы заполонить собой все пространство, выпихнуть из картины даже небо. С уродливыми наростами – горными пиками, скалы представляли собой неодолимую мощь. На первый взгляд, на первое ощущение. Небо, серо-голубое, подернутое розовым отблеском восходящего солнца, напоминало ребенка, испуганно жавшегося в угол, чтобы уступить дорогу страшному взрослому. В то же время от гор исходило ощущение колосса с гнилой печенью и не работающими почками. Ощущение это, судя по всему, порождала трещина прямо по центру, узкая внизу и постепенно расширявшаяся кверху.