Ева подала отцу Глебу чашку.
– Спасибо, дитя мое. Ты его так вкусно завариваешь. Старший как-то похвастал, что заварить чай – это умение осталось с ним из Прежней Жизни, но, скажу по секрету, – отец Глеб улыбнулся, понижая голос. – До тебя ему далеко.
Ева благодарно кивнула, прихлебывая из своей чашки. Отец Глеб задержал на ней долгий взгляд.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да, спасибо. Только дитяти мое разбушевалось ночью. Толкался, толкался.
– Ты давно видела Ивана?
– Давненько.
– Может, стоит повидаться? Ребенок успокоится.
Ева кивнула.
– Надо. Только я думаю, нет ли другой причины, что ребенок так взволнован?
– Какой причины, дитя мое?
– Вчера вечером Старший рассказал мне, что со станции есть другой выход, из тоннеля. Я сказала ему, что мне страшно: вдруг наверху начнется наводнение и нас затопит? Он меня и успокоил. А вы знаете про запасной выход?
Отец Глеб казался растерянным.
– Я слышал об этом. Но… где он, куда ведет на поверхность, не знаю.
– Поймите, Старший обо мне очень заботится. Вдруг никакого плана нет? Такое чувство, что пока не увижу какую-нибудь схему, не успокоюсь. А ведь это передается ребенку.
– Я понимаю, дитя мое.
– Только, отец Глеб, не говорите ничего Старшему. Еще решит, что я хочу сбежать. А куда мне бежать? С «животом»!
– Не волнуйся. Я поговорю с Ученым. Он должен знать про тоннель. Если запасной выход есть в реальности, Ученый о нем знает.
– А он… не проговорится?
Отец Глеб улыбнулся.
– Ты же знаешь, как он к тебе относится. Он все поймет и без моих объяснений. Пусть он всего лишь Ученый, он все равно верит в силу молитвы. И он ценит чудо, которое ты носишь в животе, дитя мое.
– Спасибо, отец Глеб. Я вам так благодарна. Надеюсь, Старший не держит схему запасного выхода в потайном месте, о котором знает лишь он.
– Если даже так, Ученый что-нибудь придумает. А пока… надо бы договориться насчет встречи с Иваном. Как считаешь?
– На завтра, хорошо?
– Как тебе угодно, дитя мое.
Когда отец Глеб ушел, Ева положила руку на живот и улыбнулась. Она осознала, что плачет. Теперь это были слезы радости.
– Ну, вот, мой котенок. У нас все получится, и, когда ты родишься, папа и мама снова будут вместе.
Ева вздрогнула, хотя стук в дверь был чуть слышен. Казалось, кто-то не хотел, чтобы его услышали посторонние. Ева встала, открыла дверь. На пороге стоял Ученый, в руках – какой-то пакет.
– Привет, Ева. Я принес твой настой.
С тех пор, как на станции появилась Ева, все витамины, которые имелись в наличие, остались для нее. Даже Старший и его приближенные перестали их принимать. Ученый не только скармливал Еве витамины, но и готовил разные настойки, порошки.
Ева вытянула шею. Два охранника – они болтали и не обращали внимания на Ученого – стояли на своем обычном месте, в считанных метрах от жилья. Странность заключалась в том, что сейчас было поздно, Старший мог вот-вот вернуться, а Ученый должен был принести настой только завтра. Неурочное время. Даже несмотря на то, что после визита отца Глеба прошло больше двух часов.
– Проходите, – Ева отступила на шаг.
Ей показалось, что Ученый нервничает. Неужели он пришел потому, что отец Глеб сказал ему все, о чем просила Ева? Так быстро?
Ученый поставил пакет на стол, достал емкость, похожую на миксер и банку одновременно, покосился на дверь.
– Я принес… то, что вы просили, – он говорил тихо, и Еве пришлось напрячься, чтобы слышать. – Берите. И прячьте быстрее.
Он протянул маленький конверт, Ева взяла его, сжав ладонь в кулак. Ею овладела секундная паника, она повертела головой, сунула конверт в блузку на груди.
Ученый склонился над миксером-банкой, как если бы разговор шел о витаминном настое.
– Я скопировал схему. Запасной выход существует. Только не показывайте никому.
– Да, да, конечно.
– И еще… Я кое-что принес, на всякий случай. Если на станции начнется паника… Вряд ли это случится, но лучше подстраховаться. Вы должны иметь возможность защититься.
– Ч-что? Не поняла.
Ученый посмотрел на дверь, протянул ей предмет, завернутый в платок.
– Стреляет ампулами, которые мгновенно усыпляют. Быстрее спрячьте.
Ева схватила предмет в платке, сунула его под топчан.
– Когда Старший завтра уйдет, перепрячьте. Но не сейчас.
– Что это?
– Пистолет. С запасной обоймой пуль-ампул. Все, мне пора, – он перелил жидкость в стакан. – Выпьете завтра.
Ева встретилась с Ученым взглядом, и на краткий миг она испытала уверенность, что Ученый знает о том, что она задумала, знает, зачем ей на самом деле схема запасного выхода. Уверенность исчезла так же быстро, как появилась. Ученый стал «прежним», хотя теперь она догадалась, что этот невзрачный, смешной на вид мужчина испытывает к ней чувства, как к женщине. Или к Богине. Это можно было заметить давно, но лишь сейчас, получив эти неожиданные дары, Ева осознала истину.
Ученый шагнул к двери, неуверенно, нехотя, как если бы хотел сказать – или сделать – что-то еще.
– Постойте, – Ева шагнула следом, коснулась его локтя. – Станцию ведь не затопит? Дождь рано или поздно кончится? Здесь же безопасно?
Ученый колебался.
– Я не уверен… мои приборы не могут быть точными, но… Если им верить, дождь не закончится. И, значит… рано или поздно нам грозит затопление.
– Господи…
– Не говорите Старшему, никому не говорите. Я еще проверяю данные, но у меня мало времени для этой работы. Возможно, я ошибаюсь. Если же нет… сообщать об этом Старшему нет смысла. Он ничего не изменит.
Он вышел. Ева все стояла и смотрела на закрытую дверь. И не знала, радоваться ей или нет.
31
Океанский прибой свирепствовал, но все это происходило в полнейшей тишине, от которой, как от холода, ломило зубы. Волна за волной обрушивалась на скалы, разбивалась, чтобы откатиться, собраться с силами и снова атаковать.
Внезапно перед его глазами мелькнула миниатюрная ладошка, махонькая, как жучок, хлопнула по невидимой преграде, – она всегда была перед глазами – и, казалось, это движение «включило» звук. Последовавший за этим грохот оглушил, вынудил все тело сжаться в тугой ком. Иван зажмурился, но это ничего не изменило – он все видел. Видел, как очередная волна подхватила его миниатюрной щепкой и подкинула в черное небо. Чтобы бросить вперед, на скалы.
Иван сжался, крик, еще не родившись, застрял внутри.
Он открыл глаза и увидел перед собой Еву.
Ева сидела рядом на кровати, куда его положили, поглаживала его плечо, и он несколько секунд смотрел на нее, прежде чем она заметила, что Иван не спит. Ева закрыла себе рот ладонью, чтобы не закричать. У нее вырвался стон, и она отпрянула, но не встала.
Иван улыбнулся. Он еще не понимал, что происходит, почему он с Евой, а не в тоннеле, что это за комната, почему рядом никого нет, только они с Евой.
– Ты… проснулся? – казалось, Ева вот-вот задохнется, таких усилий ей стоили два слова.
Иван говорить не смог, он нащупал руку Евы, схватил ее, сжимая. Сон еще не отпустил его, оставалось ощущение, что очередная волна смоет его вместе с Евой, швырнет на скалы.
И тут он заметил живот Евы. Выпуклый, такой огромный. С трудом верилось, что Ева ходит без помощи со стороны. Иван подался к животу, прижался к нему щекой, вдохнул запах одежды Евы. Она обхватила голову Ивана руками, пальцы впились в отросшую поросль на черепе. Иван закрыл глаза, а запах внезапно вернул ему память о той части сна, которую он не помнил в момент пробуждения. В этой части сна он… писал картину.
Когда это могло произойти во сне? Почему он помнит все так отчетливо? Быть может, он просыпался, чтобы написать картину, а после опять заснул? Вряд ли. И все-таки не верилось в то, что сон творил со временем. Иван видел каждый мазок, помнил каждое мгновение работы над картиной. Значит, он работал, вложил свой труд и время, ему это не просто приснилось, готовое внутри сна, как пирожное в формочке, которую вытаскиваешь из духовки.
В тот момент, когда очередная волна подхватила его, готовая впечатать в скалы, все застыло. Кроме Ивана. Он осознал, что стоит на уступе, под которым замерли гигантские волны, замерли в невообразимом беспорядке и хаосе, и в то же время эта картина казалась более четкой и сложной, нежели структура ДНК или увеличенная снежинка. Все застыло, все ожидало, готовое к простою длиной в Вечность. А Иван мог писать – это именно то, что требовала его душа, то, по чем душа истосковалась. Рядом были краски, – они парили в воздухе – стоило протянуть руку, в которой уже была кисть, и можно было работать.
Иван работал долго, не спеша, наслаждаясь, время здесь не имело значения. Он видел работу целиком, еще до того, как сделал последний мазок. В то же время он не анализировал картину, как если бы она не была готова даже в его странном сознании-восприятии этого странного сна. Он работал точно так же, как в обычной реальности – отстраняясь, следуя руке и душе.
Единственной разницей было то, что после последнего мазка Иван не ушел спать, как обычно. Он и так спал, и сон не имел значения. Иван замер, разглядывая картину, кончики пальцев, вымазанные краской сна, приятно жгло невесть откуда пришедшее тепло. Проснувшись, прижимаясь к огромному животу Евы, Иван помнил каждое мгновение этого просмотра, все свои эмоции, ощущения. Он помнил даже то, что большой палец правой руки «горел» сильнее мизинца, а башню-маяк – центральная часть картины – в первые мгновения он принял за гигантское дерево.
Часть скалы, где он писал картину, была ровной, а нижняя часть – это место занимали темно-стальные волны безбрежного моря – «вспученная», неровная, которая как нельзя лучше подходила под то, чтобы писать на этой поверхности неспокойное, тревожное море. Оно занимало не только нижнюю часть, толстой подковой море обхватывало далекую башню-маяк, наверху которой горел огонек – единственное светлое пятно в окружающем мире. Все остальное меркло в серо-стальном мире моря и вечернего неба, с которым оно сливалось так, что границу между ними не различить. Башня-маяк находилась далеко и в то же время близко – невероятная иллюзия. С какой стороны ни посмотри, все одинаково. Далеко-близко, близко-далеко.