Вдруг неожиданно для себя он увидел, как красива Тху Лан. Сердце его тревожно забилось от какого-то нового, счастливого, заставшего врасплох чувства. И тут же, как поднявшийся из глубин души протест, кольнуло воспоминание о тонких острых молодых травинках, приметах времени на могиле Нгиа. Самый близкий друг его навсегда остается лежать здесь, в приморье, в белых песках, поросших редкими травами.
Хьен взял с блюда, которое протягивала ему Тху Лан, пирожное.
— Лан, мне очень жаль, но завтра мы уходим из вашего города.
— Изволите шутить?
— Нет, я не шучу.
— А может, и вам захотелось сыграть какую-то роль?
— Да нет же, Лан!
Тху Лан вдруг взглянула на него снизу вверх, почти с испугом:
— Неужели вы пришли проститься?
— Да…
— Только вас не будет, или вся часть уходит?
— Вся часть.
— Вы не хотите мне ничего сказать на прощание?
— Ну… когда начнутся занятия, постарайтесь хорошо учиться и получить диплом с отличными отметками. Старайтесь активно участвовать в общественной жизни. Считайте, что это мой вам наказ.
— Буду наказ ваш помнить. Что еще?
— В жизни стремитесь к простоте, будьте ближе к людям труда…
— И все?
— Пожалуй, этого достаточно.
Лицо Хьена оставалось таким же спокойным, даже бесстрастным, и девушка, не скрывая досады, воскликнула:
— А я-то считала вас проницательным…
— Ох, простите, я действительно не очень-то силен по этой части, иначе бы не забыл похвалить ваши пирожные!
— Кушайте на здоровье!
— Мы, солдаты, на аппетит не жалуемся, и мне ничего не стоит очистить все это блюдо, однако благодарю покорно, пора и честь знать.
— Да, ума и проницательности вам не занимать, одна беда — слишком уж вы скромны и сдержанны! Это общая, характерная для всех вас особенность?
— Так ведь продукт-то дефицитный! — Хьен не оставлял шутливого тона.
— Воля ваша. Я сюда ни яда, ни наркотика по подсыпала!
Хьен промолчал, не ответил.
Тху Лан — и куда только подевалась вся ее пылкость — мгновенно превратилась в холодную светскую барышню. Опа заварила свежий чай и, налив чашки, с подчеркнутой вежливостью, как положено по церемониалу, словно высокому гостю передала ее из рук в руки. Напоследок голосом, в котором явственно слышалась досада, она произнесла:
— Всего вам наилучшего. Очень признательна за визит. По-видимому, дела помешают вам увидеться с моим отцом. Не тревожьтесь, я передам, что вы были у нас…
— Дорога дальняя, — предупредил Хьен мальчика. — Пока мы делаем один шаг, тебе надо успеть сделать два, так что придется очень трудно. Ты не будешь хныкать, когда устанешь?
— Не буду!
— Ну смотри, свое слово держи. И не отставай, слышишь?
Им не повезло — рота вышла на марш, когда начинала собираться гроза. Сначала где-то, пока еще далеко, громыхал гром, потом, после полудня, все вокруг резко и неожиданно изменилось — начало парить так, что стало трудно дышать, и тут же воздух сделался холодным, чуть не ледяным. Ветер тоже переменился. К западу на горизонте гребни гор побелели, словно выкрашенные известью, а поля и песчаные дюны, лежавшие по обеим сторонам шоссе, по которому шли солдаты, помрачнели и сделались темными. Начался ливень и над разгоряченной, потемневшей землей стал подниматься густой пар.
Ливни в начале сезона дождей всегда особенно обильны. Струи воды, словно тысячи сверкающих стальных прутьев, хлестали по полям, по глади реки, по строениям. Безмолвие земли и неба, не остывавших даже под ливнем, то и дело нарушали вонзавшиеся в землю зигзаги молний и яростный грохот грома.
Примерно через полчаса земля уже закалилась, словно брус стали, а ливень, хотя и был еще сильный, утратил, однако, свой первоначальный устрашающий рев, как будто после великого побоища небо и земля заключили меж собой полюбовное соглашение; и теперь вода собиралась в прохладные, текущие по обочинам ручейки, дождь шумел монотонно и ровно, а воздух, земля, деревья, травы и все вокруг было омытым, блестящим и свежим.
Хьен укутал мальчика с головы до пят в полотнище полиэтилена, но тот все равно умудрился насквозь вымокнуть. Однако самого Шиня это нисколько не беспокоило. Напротив, ему очень понравилось шагать под дождем. Правда, всего какой-нибудь час назад у него от страха душа к пятки уходила, так он боялся грозы. Но стоило грозе затихнуть, как страх мгновенно прошел, и Шинь почувствовал себя необыкновенно счастливым. Он издавал громкие вопли и слушал, как они тонут в шуме дождя, безостановочно носился взад и вперед, кружился волчком, с наслаждением шлепал по воде, бегущей по обочинам шоссе.
Глядя на закутанную в серый полиэтилен детскую фигурку, неистово прыгающую, скачущую под дождем, Хьен и сам невольно развеселился. Как острые стебельки молодой травы, едва заслышав упавший на опаленные дюны дождь, пробиваются кверху, так и солдатскому сердцу достаточно одного мига, чтобы скинуть усталость и наполниться радостью. Бойцы на ходу заигрывали с Шинем, то один, то другой подзывал мальчика к себе и сажал на плечи или вел рядом за руку.
Хьен почувствовал облегчение. Поправив вещмешок и кобуру с пистолетом, он обернулся и глянул сначала на юго-восток, туда, откуда несся отдаленный гул моря и где все было закрыто белой завесой дождя, а потом на запад, в ту сторону, куда уходило, теряясь в пелене дождя, шоссе. Там остался город. Прошел ли сейчас там — в самом Хюэ и на побережье, в Тхуанане, в краю песка и гальки, краю колючей проволоки и горелых трав, — такой же сильный дождь, как здесь?
Хьен вдруг подумал о Тху Лан, о Нгиа — воспоминания о них всплыли в памяти почти одновременно, одно словно бы накладывалось на другое, они переплетались между собой. Надо будет непременно написать Тху Лан… А память не унималась и вновь, как в тот вечер, когда он пришел проститься с Тху Лап и когда впервые коснулось его на миг ощущение влюбленности и счастья, настойчиво толкала его в прошлое. И вновь припомнился тот же эпизод. Года три-четыре назад, в джунглях, на одном из западных склонов Чыонгшона, забрел он отдохнуть в заросли деревьев кхон. Стояла осень, тишина и покой были такие, что даже шорох облетавшего сухого и выцветшего как пергамент листа казался шумом, а когда лист падал вниз, на корни, то весь лес вздрагивал, словно стряслась беда. И вот среди этого всеобъемлющего безмолвия затаивших дыхание джунглей вдруг раздался донесшийся до Хьена тихий прерывистый шепот, на долгие мгновения умолкавший: «Зьет, это я, мне дали отпуск. Полтора месяца, считая дорогу. Я сначала заеду к твоим. Побуду с твоей мамой недельку. И на обратном пути к ней заверну, тоже на недельку. Я везу ей твои вещи. Но я посмотрю сначала. Если покажется, что сейчас ей не стоит их оставлять, я спрячу их у себя, передам потом, в другой раз. Слышишь, Зьет, это я, Хыу. Оставляю тебя здесь, с лесом. А твою маму я теперь и своей считать буду, не тревожься. Ну все, я пошел!»
Два солдата, однополчане. Хьен сидел, невидимый за деревом, в котором было огромное гнездо термитов, стараясь не шевельнуться, сдерживая дыхание, да и весь лес тогда, все заросли кхонов молчали, словно прислушивались к этому едва слышному шепоту солдата, навсегда оставлявшего здесь друга. Подождав, пока тот, кого звали Хыу, отойдет достаточно далеко, Хьен потихоньку встал, забросил на спину вещмешок, взял автомат и перешел на другую сторону пересохшего ручья, заваленного сухими листьями. Здесь и увидел он свежую могилу; в головах был только что воткнут блестящий, веером вырезанный кусок жести. Боец, которого звали Хыу, видимо, в последние дни перед отпуском выбивая гвоздем круглые дырочки, выписал на жести имя, фамилию, место рождения и дату гибели своего друга…
Дождь все не утихал. Уже начинало темнеть.
Хьен поднял мальчика и посадил на плечи. Чем дальше, тем хуже становилась дорога, местами вся она сплошь была изрыта воронками, то и дело встречались взорванные мосты и приходилось делать круг по свеженасыпанному полотну.
Миновав очередной труднопроходимый участок, Хьен спустил мальчика на землю. Тог сделал пару шагов и обернулся:
— Еще далеко?
— Почти дошли!
Возле самого города, Нового Куангчи, Чать велел бойцам сделать десятиминутный припал. Хьен, взяв фонарик, взобрался на дюну рядом с шоссе, ту, что повыше. Прямо перед ним оказалась ограда из живого бамбука, во многих местах развороченная взрывами. Остатки бывшей лагерной зоны. Хьен заглянул внутрь, надеясь в какой-нибудь из построек уложить мальчика поспать. Однако за бамбуками в темноте белели сплошные пески. Кругом было пустынно и тихо.
Теперь им то и дело попадались по пути такие зоны, но всюду было одинаково пусто — люди уже вернулись в свои села, Здесь оставался только песок, словно они шли по пустыне. Мальчик снизу вверх, словно взывая о помощи, заглянул Хьену в глаза и спросил:
— Еще идти, да?
— Да, еще!
— А когда придем?
— Когда увидим людей.
Хьен знал, что ребенок устал, голоден и хочет спать. Но ему хотелось, чтобы переход этот стал для мальчика своеобразным испытанием сил. «Оп идет туда, где ему будет вынесен последний приговор, — думал Хьен, — а такое путешествие не может быть увеселительной прогулкой».
Глава XIV
Со стороны Чьеуфу выглядело спокойным. Таким, точно тысячу лет провело в полной безмятежности и покое.
Тянулся вверх молодой бамбук и юные деревца соанов, на хлебном дереве тоже виднелись свежие завязи. Обугленные, израненные осколками бомб и снарядов деревья нет нет да и выбрасывали зеленые побеги. По утрам серое безмолвие земли было укрыто туманом, и сквозь него тут и там проглядывали зеленые пятна — обильно смоченные росой участки свежей зелени. Туман начинал потихоньку рассеиваться. Слышался лай собак, крики петухов, приглушенные или, наоборот, громкие голоса людей, чей-то крик в поле и далекий отклик… Медленно, словно нехотя занимался рассвет, небо постепенно розовело, над полями показывались быстрые, летящие стаями, в строгом порядке, цапли. Где-то раздавался глухой ритмичный стук — это в ступе обрушивали рис. И вот уже в каждом доме загорались тусклые огоньки керосиновых ламп, отбрасывающих свет во двор, за заборы, сделанные из колючей проволоки.