Когда звонит телефон, я бросаю простынь, которую никак не могу сложить, и улыбаюсь про себя. Мне даже не надо смотреть на экран, чтобы понять, кто это. Я знала, что этот звонок случится, и знала, что он произойдет этим утром. Потому что моя мать – самый предсказуемый человек на свете, и, в общем-то, все сложилось вот так: вернувшись в Кембридж в субботу днем, она читала и проверяла работы с бокалом вина, а потом, утром, встала, чтобы заняться стиркой и пропылесосить, при этом репетируя в голове, как пройдет этот разговор.
– Привет, мам, – говорю я, отвечая на звонок и плюхаясь на диван.
Она переходит к делу издалека:
– Что ж, это был тот еще ужин.
Я вежливо смеюсь в знак согласия и говорю: «Ну, было весело».
Она соглашается и говорит: «И спринг-роллы были вкусные. Надо будет нам опять туда сходить».
И так в течение двух минут мы просто погружаемся в матч по пинг-понгу из банальностей про пад-тай и сливовое вино, пока мама не собирается с духом, чтобы наконец-то спросить:
– Как тебе Чад?
И как мы до этого докатились?
– Он хороший, – отвечаю я. Потому что это правда, да и звучит убедительно. – Классный, как по мне. И Конор отзывается о нем хорошо, а это уже что-то. Как его рука?
– А, пустяки. Поправится через несколько недель.
Как же мне тошно. Никто из нас не находит сил сказать то, о чем мы на самом деле думаем: что я не знаю, нравится ли мне мужчина, с которым встречается моя мать, и что у нее, в свою очередь, будет разбито сердце, если мы с Чадом не найдем способ стать друзьями. Или если не друзьями, то хотя бы приятелями – в противном случае нас ждет невыносимое чувство неполноценности, – оно будет охватывать нас каждый раз, когда мы втроем будем собираться вместе.
Мне никогда не нужен был отец. Мамы было более чем достаточно, и если спросить ее, она сказала бы то же самое – что для нее меня тоже было достаточно. И все же мне кажется, что глубоко внутри нее сидит этот запрограммированный патриархальный голос, может быть, остатки того общества, которое ее вырастило, говорящие, что она никчемная мать и женщина, если у нее в жизни нет мужчины или если она не может дать своей единственной дочери мужскую ролевую модель.
– Он тебе нравится? – неловко спрашиваю я. – Потому что на самом деле это важнее. Я не увидела в нем никаких вопиющих недостатков, кроме, может быть, того, что его больше нельзя подпускать к духовке.
– Он мне нравится, – признается она. – Мне кажется, он тогда нервничал. Чад – закрытый парень. Ему по душе неспешный ход вещей. Мне кажется, познакомить вас, двух девочек, собрать всех вместе – для любого подобное окажется стрессом. Он переживал, что ты его возненавидишь.
– Я его не ненавижу. И я уверена, что мы с ним найдем способ поладить, если все будет серьезно.
Хотя, мне кажется, все уже серьезно. Разве не в этом был смысл того вечера? За это мы все чуть не сгорели заживо из-за жаркого, или чем там была та почерневшая масса?
Моя мать влюбилась по уши в какого-то Чада. Хоккеиста в придачу. Что это за хоккейное проклятие на нашей семье? Мой папа играл в хоккей? В России это же вроде тоже популярный вид спорта?
Может, любовь к хоккеистам прописана у меня в ДНК, точно вирус, спящий до поры до времени?
Неужели я воплощу в жизнь одно из тех гребаных клише и выйду замуж за копию своего отца?
Это что же, я только что намекнула на то, что выйду замуж за Конора?
Черт.
– Но как это будет происходить в долгосрочной перспективе? – спрашиваю я. – Ну, если у этого всего есть долгосрочная перспектива. Ты будешь ездить туда-сюда или…
– Мы это не обсуждали, – перебивает она. – На данный момент это не…
Теперь моя очередь перебивать.
– Ты же понимаешь, что не можешь уйти из МИТ, да? Ради мужчины. Я не хочу быть снобом, или мразью, или называй это как хочешь, и я не пытаюсь тебя задеть. Но ты не уйдешь ради него из МИТ, ясно?
– Тейлор.
– Мам.
Меня охватывает паника, и я осознаю, что, может быть, это новое развитие событий тревожит меня больше, чем я готова признать. Не то чтобы МИТ и Брайар находились настолько далеко. Но на мгновение я представила, как мама продает наш дом, мой детский дом, и – меня охватил страх. Да, я точно еще не все осмыслила.
– Тейлор. Я хочу, чтобы ты кое-что знала, – твердо говорит она. – Ты всегда будешь на первом месте.
– Да.
– Всегда. Ты моя дочь. Мой единственный ребенок. Мы всю твою жизнь были командой, и это не изменится. Я все еще рядом с тобой, несмотря ни на что. И ни на кого. Если ты решишь…
– Я не буду требовать от тебя перестать с ним встречаться, – выпаливаю я, потому что понимаю, куда она ведет.
– Я знаю.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива.
– Я знаю. Я просто говорю, что, если до этого дойдет, я всегда буду ставить свою дочь выше всего и всех. Это даже не обсуждается. Ты же знаешь, да?
Но были времена, когда она этого не делала, и мы обе это помним.
Были времена, когда она боролась за должность и повышение, писала книги и ездила по университетам с лекциями. Когда она проводила весь день на кампусе, а потом на всю ночь закрывалась в своем кабинете или пересаживалась с одного самолета на другой. Забывала, в каком она часовом поясе, и будила меня звонком посреди ночи.
Были времена, когда я спрашивала себя, потеряла ли я ее – или все происходит ровно так, как надо: сперва родители учат тебя ходить, говорить и разогревать себе полуфабрикаты, а потом возвращаются к своей обычной жизни, а ты при этом должен строить свою собственную. Я думала, что больше не должна нуждаться в маме, и начала заботиться о себе сама.
Но потом все начало меняться. Все пошло на лад. Она стала осознавать, что мы месяцами не ужинали вместе; я стала осознавать, что перестала спрашивать, когда она вернется или можно ли мне взять машину. Она замечала, что я прихожу домой со своими продуктами, в то время как она ела пиццу на диване, и мы понимали, что никто из нас даже не подумал предложить свою еду другой. Вот тогда мы и поняли, что стали соседями, и все начинало меняться к лучшему. Мы старались. Она снова стала моей мамой, а я – ее дочерью.
Но говорить, что я всегда была и буду для нее на первом месте?
– Да, я знаю, – вру я.
– Я знаю, что ты знаешь, – врет она в ответ. И я слышу, как она шмыгает носом, пока я протираю глаза.
– Мне понравился Конор, – добавляет она, вызывая у меня улыбку.
– Мне он тоже нравится.
– Ты пойдешь с ним на Весенний бал?
– Я еще его не спрашивала, но, наверное, да.
– Это серьезно или… точка-точка-точка?
Это вопрос, ответ на который хотят знать все, включая меня и Конора. Вопрос, на который никто из нас не хочет отвечать прямо, вместо этого затрагивая его по касательной. Подвижная мишень, парящая на периферии нашего зрения. Что значит «серьезно» и как это выглядит? У кого-то из нас есть понятие об этом или мы поймем, когда осознаем?
У меня нет ответа, и у Конора, скорее всего, тоже.
– Это только начало, – все, что я смогла придумать.
– Пробовать – нормально, не забывай. У тебя есть право на ошибку.
– Мне пока все нравится. И в любом случае, вряд ли будет разумно возлагать друг на друга большие надежды прямо перед экзаменами, тем более что потом уже летние каникулы, и… точка-точка-точка.
– А что, неплохой выход. – Она замолкает. – И замечательно, если это то, что тебе нужно.
– Я просто стараюсь быть реалисткой. – А реальность умеет влеплять тебе пощечину в момент, когда ты меньше всего ждешь. Так что да, может быть, у нас с Конором сейчас все хорошо, но я не забыла, как начались эти спонтанные отношения. Вызов, который превратился в план мести, который перетек в полноценные «ситуашения».
У меня есть ощущение, что однажды, спустя много лет, мы с Конором пересечемся на банкете выпускников и, щурясь друг на друга с разных концов людного зала, вспомним семестр, который мы провели в постели друг с другом. Мы посмеемся и поделимся этим веселым случаем с его статной женой-супермоделью и тем, с кем в итоге окажусь я, если вообще окажусь.
– Мне он нравится, – повторяет она.
Я едва не рассказываю ей о том, что он пригласил меня на лето в Калифорнию, но держу язык за зубами. Мне кажется, она раздует из мухи слона.
Правда, я первой открыла этот ящик Пандоры, когда позволила ему познакомиться со своей матерью.
Мне даже не пришло в голову, что привести Конора прошлым вечером на ужин означало переступить такой порог в отношениях как его знакомство с мамой. Просто для меня была невыносима мысль о том, чтобы сидеть весь вечер безо всякой поддержки.
Надо отдать должное Конору: он даже не вздрогнул и не заволновался. Он просто пожал плечами и сказал:
– Конечно, если ты не против подобрать мне одежду.
Его самой большой проблемой был вопрос, надо ли ему бриться, и я сказала в ответ, что если мне надо бриться, то и ему тоже. После того как его щетина неделю терлась о мой подбородок, мне пришлось занять твердую позицию по поводу волос на лице. Сейчас я понимаю, что это был еще один рубеж в отношениях.
Мы с мамой еще немного болтаем, пока я слоняюсь по квартире. Мы говорим о Весеннем бале, экзаменах и о том, что я планирую делать летом: оставить квартиру в Гастингсе или перевезти вещи на склад… Решение, которое, понимаю я, откладывается, пока я не определюсь с кое-какими другими планами.
Позже, когда Конор пишет, что придет с заказанной едой, я задумываюсь, не провернуть ли какой-нибудь квест в духе старшей школы, чтобы пригласить его на Весенний бал. Например, написать приглашение красной помадой на груди или выложить нижним бельем на полу. Но потом я понимаю, что если придавать большое значение приглашению, то это, в свою очередь, придаст важности и нашему совместному походу и, может быть, создаст неверный посыл. Поэтому я не делаю ничего серьезного и поднимаю вопрос за чашкой моего любимого томатного супа и сыром-гриль из кафе.