ХИРУРГИ В ПСИХИАТРИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ —
ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВОСТРЕБОВАННАЯ ПРОФЕССИЯ.
И ТРЕБУЕТ ОНА НЕИМОВЕРНОЙ ОТДАЧИ
И БЫСТРОГО ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЙ.
Надо сказать, психиатрическая больница имени Алексеева – единственное учреждение, где существует алкогольная реанимация. Это для тех, у кого алкогольный делирий или, грубо говоря, белая горячка.
В реанимации человек, как правило, находится в очень тяжелом состоянии, когда, допустим, он сам уже не в состоянии даже дышать. В этом случае весьма вероятна интоксикация всего организма, может происходить отключение каких-то жизненно важных процессов и функций. Понятно, что их активно лечат, ставят лекарства, если человек не может дышать, в горло ему вводят трахеостому и проводят прочие экстренные мероприятия. Делают всё, что только возможно, для сохранения жизни и здоровья.
А в нашей реанимации некоторые больные тем временем ещё и чертей успевают гонять или там машины разгружать. Пришла я один раз к такому больному, который тогда уже на аппаратах лежал, а он мне с порога заявляет: «Отходи, отходи в сторону!» Я его спрашиваю: «А что такое?» «Ну, отходи же! – говорит он. – Ты что, не видишь, мы машину с песком разгружаем». «Хорошо, спасибо тебе, дружок», – отвечаю я и отхожу, чтобы лишний раз не волновать бедолагу. Забавно бывает, когда потом встречаешь такого больного, уже в общем отделении, он при этом, как правило, удивляется: «А вы меня разве знаете?» – «Знаю, знаю! – говорю я. – Ещё как знаю». «А откуда вы меня знаете?» – «Ну, вы же в реанимации лежали». – «Да, но я вас не помню». – «Дорогой мой, в вашем состоянии вы имели полное право меня не запомнить». И даже такие пациенты нередко потом оказываются вовсе даже не плохими ребятами. В основном, конечно, это работяги, либо, напротив, те, кто совсем не работает.
Понятно, что за восемь лет, которые мне довелось проработать в Кащенко, я уже достаточно хорошо изучила больных, знала, от кого и что можно ожидать. Там, конечно, существуют определённые правила, связанные с безопасностью. К примеру, меня учили, что садиться на стул нужно непременно вполоборота, чтобы видеть часть пространства за собой. Долгое время, когда я уже уволилась оттуда, у меня сохранялась эта привычка, а ещё – везде и всюду закрывать за собой двери. Просто в больнице строго-настрого запрещено оставлять двери открытыми, и у каждого врача там есть специальная ручка, которой эти двери открываются. Никто из женского персонала не носил бусы, потому что, теоретически, бусами можно удушить. Также никто не надевал серьги и не укладывал волосы в косы или хвосты, за которые легко схватить. Ничего не поделаешь, издержки профессии. Нас, конечно, всегда заранее предупреждали о некоторых особых пациентах, с которыми нужно быть максимально осторожными. Этот вот, скажем, совсем плохой больной, с ним поаккуратнее!
Наблюдая за такими больными, невольно задумаешься, что же на самом деле представляют собой психические заболевания. Понятно, что в каждой патологии есть своя внутренняя логика, но в чем критерий наличия самой болезни? Нередко можно слышать, как о том или ином человеке говорят, что он достаточно странный. А где та грань, перейдя которую человек становится уже не просто странным, а именно больным? Ведь когда нет чётких критериев, вероятность ошибки очень велика. И вообще, непонятно, как лечить заболевание, если не имеешь точного представления о том, что это такое. В хирургии с этим проще, есть, например, аппендицит – у него существуют вполне определённые признаки. Вырезали аппендикс, и ты забыл о нём на всю оставшуюся жизнь. В психиатрии всё совсем по-другому, здесь почва уж больно зыбкая. Патогенеза заболеваний никто не знает, объективных фактов нет. Ту же шизофрению на МРТ или на КТ ты никак не увидишь.
Более того, я думаю, никто до сих пор толком не знает, что это вообще такое – психически здоровый человек. Видимо, тот, кому ещё не успели поставить диагноз. А с другой стороны, когда действительно существует проблема, мало кто из нормальных людей обратится за помощью к психиатру или психотерапевту. Даже если у человека затяжная глубокая депрессия, он вряд ли сам пойдёт к специалисту, хотя тот действительно может помочь. Такой уж сложился у людей менталитет. Чисто юридически, психически здоровый человек это тот, который не состоит на учёте. А в реальности – у каждого свои тараканы в голове, и, если обследоваться у психиатра, я уверена, он любому сможет поставить диагноз. Я вот сама, например, жуткий клаустрофоб. В лифте и метро ездить я не боюсь, но вот мы как-то с сыном полезли в пещеры, и мне там очень даже не по себе стало.
НЕТ АБСОЛЮТНО ЗДОРОВЫХ
С ПСИХИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЛЮДЕЙ.
ЕСТЬ ТЕ, ЧЬИ ТАРАКАНЫ ОСТАЛЬНЫМ НЕ ОСОБО МЕШАЮТ.
Как со всем этим справляются психиатры, я, откровенно говоря, не представляю, но они реально помогают больным людям. Конечно, существует много разных препаратов, есть и посильнее, и помягче – и седативные, и транквилизаторы, и антидепрессанты, и нейролептики. Понятно, что любое лекарство плохо, а эти препараты вообще достаточно серьезные по химическому своему составу, что не очень хорошо для организма, да и побочных эффектов много. Но, опять же, когда человек бегает и бьётся головой об стену, его надо всё-таки как-то угомонить, пока он ни себя, ни других не покалечил.
Тяжёлые психические расстройства в принципе неизлечимы. Но со многими острыми состояниями врачи справляются. Когда пациента привозят, например, с повышенной возбудимостью, и он в драку лезет, – вы ему проколете лекарства, и через несколько дней он у вас уже просто красавчик. Если будет и дальше принимать таблетки, то таким и останется, наступит ремиссия надолго. Но вся беда в том, что они не принимают лекарства, как правило. То есть он-то считает себя здоровым: «Это они, врачи, придурки. То, что у меня там квадратики летают, мне в кайф, у меня всё нормально!». Хорошо, когда есть родные, которые могут присматривать за больным после выписки из клиники, чтобы пил таблетки. Есть такие родственники, честь им и хвала, они замечательные, молодцы, но это 5–6 %, остальные думают, что сыночка у них самый здоровый и не надо ему никаких таблеток. Тем более, если всё это отягощено наследственностью.
Когда нет родных, никого, кто мог бы следить потом за больным, то здесь бывшим пациентам здорово помогает медико-реабилитационное отделение. Оно как раз занимается их адаптацией и социализацией. Вот больного выписали из острого отделения домой – они его берут под своё крыло. Пациент приходит каждый день, получает таблеточки, что-то болит у него – он идёт к доктору. Там у них есть и разные творческие кружки, театральный, художественный, арт-терапия и так далее.
В этой связи мне вспоминается ещё один больной. Был у нас такой Лёша, молодой достаточно, ему ещё и тридцати не было. Привезли его к нам в совершенно ужасном состоянии. Перенесли на носилках в старческое отделение. Он был алкоголиком в какой-то запредельной стадии, совершенно опустившийся человек. Какой-либо смысл в жизни для него просто отсутствовал. И началась у Лёши полнейшая апатия. Сам он уже никуда не ходил, его везде только на носилках носили. Я ему пролежни лечила. Ещё была у него на лице большая атерома, это такое подкожное образование. Мы с ним тогда договорились, что, если он выкарабкается, то я у него с лица её уберу, насовсем, чтобы он был красивым парнем.
И вдруг произошло просто чудо какое-то – Лёша наш оклемался, встал на ноги. Мало того, он теперь оказался ещё и первым помощником всему медперсоналу в отделении. Всё там было на Лёше. Уход за тяжёлыми пациентами – на Лёше, всегда его можно было попросить помочь, он и подержит больного, и повернет, если надо. Бельё там принести, на пищеблок сходить и прочее – он всегда готов, как пионер. В общем, не парень, а золото. Через какое-то время подошёл ко мне: «Помните, вы мне обещали?» «Конечно, – говорю, – помню». Вырезала я ему эту атерому. Очень он был тогда доволен, благодарил всячески. И что бы вы думали? После курса лечения Лёша не захотел выписываться, категорически. Неожиданно для себя он обрёл здесь свой собственный смысл жизни. И вот я думаю, если он попадёт назад в тот мир, из которого пришёл, скорее всего, опять начнёт пить. А здесь для него началась совсем другая жизнь. Хорошо это или плохо, не знаю, но так уж случилось. Пути Господни неисповедимы.
Восемь лет – это, конечно, немалый срок. Когда я увольнялась, и коллеги, и пациенты просили не уходить, и ко мне все уже привыкли, и я ко всем привыкла. Больные просто начали ныть: «Не уходите! Как же мы без вас?». Я говорю: «Вот если бы я была психиатром, я бы отсюда никогда в жизни не ушла». А как хирургу, конечно, мне хотелось развиваться. Но вот теперь, когда я дома разбираю старую одежду, я её не выбрасываю, как раньше, а уже много лет всю везу в Кащенко. Больные там бывают разные, поступают и летом, и зимой, много стариков одиноких. И далеко не у всех есть родственники, которые могут им принести сменную одежду. Я уже давно всем своим друзьям и знакомым говорю, чтобы они не выбрасывали свои старые вещи, а приносили их мне, для больных. Потом я всё это собираю и отвожу в больницу. Народ тамошний всегда искренне рад бывает. И, главное, что эти вещи им действительно нужны. Очень. Ведь психиатрическая больница – отнюдь не зона отчуждения. И если человек попал сюда, это вовсе не значит, что для него уже наступил конец света».
Если Бог захочет наказать
«Когда на тебя обрушивается такое несчастье, поначалу всё это просто не укладывается в голове, – говорит Ирина Владимировна Д., – а потом начинаешь изводить себя мыслями о том, почему это случилось с тобой, с твоей семьёй, за что тебе такое наказание господне. Снова и снова перебираешь в уме прошлое и пытаешься понять, когда всё это началось, что и почему пошло не так.
Благополучная и размеренная жизнь нашей семьи разбилась вдребезги четыре года назад, когда у младшего сына диагностировали шизофрению. У нас с мужем двое сыновей, и хотя разница