Я регулярно проводил медосмотры и замеры, с положенной периодичностью кормил всех огромными таблетками йодистого калия, обрабатывал раны, вскрывал абсцессы, капал в воспалённые глаза. Следил, чтобы мои ребята впитали в себя как можно меньше разлитой вокруг невидимой смерти. Печальнее всего было осознавать, насколько мало от меня зависело всё остальное».
Клиника
Наиболее тяжёлые больные из числа пострадавших в аварии лечились в московской больнице № 6 – клинике Института биофизики, занимающейся проблемами радиационной медицины. Эта клиника была первым научным медицинским учреждением в СССР, образованным в 1951 году для медицинского обслуживания работников атомной промышленности и пострадавших в результате радиационных аварий.
Вот что рассказывала о чернобыльских событиях профессор Ангелина Гуськова, врач-радиолог клинической больницы ИБФ: «Мне позвонили из медсанчасти. Говорят, на станции пожар, слышны какие-то взрывы. Вдруг связь забивается, слышно плохо. Это было через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Сразу же позвонила дежурному Третьего Главного управления Минздрава, сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину.
Вскоре я уже была в управлении. Оттуда связь лучше. Получила сведения о пострадавших. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытались убедить, что горит пластик и люди отравляются ядовитыми газами. Из новых сообщений узнала, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: ясно, что это не химия, а лучевое поражение, будем принимать всех… Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе, а ждать пришлось несколько часов! «Наверху» сомневались в необходимости вылета бригады в Припять! Самолет дали только в два часа дня, хотя врачи могли быть в Чернобыле на восемь часов раньше.
На месте стало ясно, что мы имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправили самых тяжёлых. В клинику больные начали поступать через сутки – на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, назначили начальников отделений – наших сотрудников. Клиника полностью перешла на новый режим работы.
Мы не были готовы к такому потоку больных, но оперативно решали все проблемы. Наше счастье, что было тепло и больных привозили раздетыми. Рабочую одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздевали их уже в клинике. Всех мыли, отбирали «грязные» инструменты, книги, вещи – всё было заражено. Самых тяжёлых разместили на верхнем этаже. Ниже – тех, кто пострадал меньше. И началась лечебная работа».
ЕСЛИ БЫ НЕ ХАЛАТНОСТЬ РУКОВОДСТВА СТРАНЫ,
СПАСТИ УДАЛОСЬ БЫ НАМНОГО БОЛЬШЕ ЛЮДЕЙ.
НО ВРЕМЯ БЫЛО УПУЩЕНО.
Общее число пациентов, госпитализированных в клиники Москвы и Киева с предварительным диагнозом «острая лучевая болезнь» составило порядка 350 человек. Из 129 человек, доставленных самолётами в Москву, диагноз впоследствии подтвердился у 108, из обследованных в Киеве – у 26 больных. Позднее в клинике ИБФ обследовались ещё 148 человек из числа первых участников ликвидации аварии, а в последующие 3 года здесь продолжали лечение и повторное обследование около 100 больных острой лучевой болезнью ежегодно. Всего же для исключения данного диагноза было обследовано свыше 3000 человек.
Если говорить только об острой лучевой болезни, то прямыми жертвами аварии на Чернобыльской АЭС стало 134 больных ОЛБ, из них в течение 4 месяцев умерло 28 человек, в отдалённые сроки (за последующие 25 лет) – ещё 21. Плюс 2 оператора, погибших в день аварии. Эти данные о числе прямых жертв катастрофы не столь шокирующие, как можно было бы предположить. Шокирует другое – то, что это, по сути, единственные относительно точные данные о людских потерях.
Что касается остальных данных, то, как указывается в материалах Чернобыльского форума: «Невозможно надежно определить с какой-либо точностью число случаев смертельных раковых заболеваний, вызванных облучением вследствие аварии на Чернобыльской АЭС, как и фактическое воздействие стресса и страха, вызванных самой аварией и реакцией на неё. Небольшие различия в предположениях, касающихся радиационных рисков, могут привести к большим различиям в прогнозируемых медицинских последствиях, которые являются поэтому крайне неопределенными».
Секундомер жизни=
«Очень хорошо запомнился один эпизод из моего пребывания в зоне Чернобыльской АЭС, случившийся незадолго до моего отъезда домой, – рассказывает бывший ликвидатор, врач-рентгенолог Андрей Волков. – Наше подразделение стояло лагерем километрах в сорока от Припяти. Каждое утро нас привозили на территорию станции для проведения различных обеззараживающих работ. Одна из последних задач, которую нам поставили, была расчистка крыши третьего энергоблока от кусков высокорадиоактивного графита.
Представьте себе крышу величиной с футбольное поле. После взрыва четвёртого энергоблока вся она оказалась щедро засеяна кусками бетонных плит, разорванной арматуры, покорёженных стальных конструкций и различной величины осколками графитовых стержней, находившихся до этого внутри реактора. Взрыв оказался такой силы, что эти многочисленные обломки разбросало не только по всей обширной территории АЭС, но и далеко за её пределами. Некоторые из них были не больше футбольного мяча, другие – размером с легковую машину. При этом все они обладали высокой степенью радиоактивности. Но более всего смертоносным излучением были пропитаны куски графитового стержня, там уровень радиации просто зашкаливал. Именно их и хотели удалить с крыши прежде всего.
Как офицер я временно исполнял обязанности старшего в нашем небольшом подразделении, но самое главное, будучи при этом военврачом, я обязан был следить за состоянием здоровья резервистов и контролировать индивидуальную дозу облучения каждого из них. Изначально алгоритм действий казался предельно простым – сначала нужно было визуально определить нахождение подходящего по размерам куска графита, облачиться в специальный костюм, защищающий от радиации, выскочить на крышу, поместить выбранный кусок на лопату и сбросить его с края крыши там, где внизу стоял огроменный контейнер для сбора смертоносного мусора.
Сложность заключалась в том, что общий радиоактивный фон на этой крыше представлял собой значительную проблему, а уж запредельная радиоактивность графитовых обломков и вовсе не внушала оптимизма. Поэтому действовать необходимо было за считанные секунды. Как рентгенолог могу сказать, что по уровню излучения подобную экскурсию можно сравнить с целой серией рентгеновских снимков на память.
Я сам помогал просчитывать максимальное количество секунд, в течение которых человек мог безопасно находиться на крыше. Регламент получался жёсткий – 15 секунд, чтобы добежать до куска графита и погрузить его на лопату, 15 секунд – чтобы добраться до края крыши и сбросить этот хлам в контейнер и 15 секунд для того, чтобы вернуться назад. Дольше по времени находиться человеку там было смертельно опасно. Потом я сам принимал ребят и тщательно следил за состоянием их здоровья, чтобы никому не стало плохо. Обрабатывал различные раны и ожоги, проверял, чтобы не воспалялись глаза. Помню, как один из парней снял с руки часы, а там оказался сильнейший ожог. Так что работы мне как врачу хватало.
Мой последний выход на объект оказался самым запоминающимся.
Наша смена подходила к концу, практически все, кто выходил на крышу, уже вернулись. Я тоже только что отстрелялся и, отправив ребят спускаться вниз по лестнице, остался встречать последнюю группу из трёх человек. Вскоре появился один, затем секунд через десять другой. Пока по времени всё шло штатно. Вот тут-то и произошло непредвиденное. Последний замешкавшийся член группы, заметив, что отстаёт, слегка засуетился, рванулся вперёд и зацепился носком сапога за кусок выступающей бетонной плиты. В общем, падение его было весьма чувствительным. Невооружённым взглядом было видно, что без серьёзной травмы там не обошлось. Он попытался встать, но это у него не получилось – скорее всего, плита сдвинулась и прижала ногу.
Времени на анализ ситуации не было. Решение возникло моментально, на уровне инстинкта – на ходу надевая респиратор, я выскочил на крышу.
Добежать до пытавшегося освободить ногу солдата, было делом нескольких секунд. Я помог ему слегка развернуться, после чего аккуратно сдвинул кусок плиты и вытащил застрявшую ногу. Парень стонал от боли. Чутьё врача подсказывало, что сломан голеностоп. Обхватив пострадавшего обеими руками, я подставил ему плечо, и вместе мы двинулись на трёх ногах к выходу с крыши.
Мысленным взором я отчётливо увидел скользящую по циферблату стрелку секундомера, отсчитывающую не только секунды пребывания на ядерном солнцепёке, но и всю мою дальнейшую жизнь. Добравшись в наших тяжеленных костюмах до безопасного места, мы минут десять не могли отдышаться.
Уехать домой в ближайшие дни мне так и не удалось. Мы оба схватили приличную дозу радиации и отправились отдыхать на больничные койки. К счастью, нам повезло, всё закончилось благополучно. Алексей, которому я помог выбраться со злополучной крыши, действительно сломал голеностоп, и его сразу после лечения должны были отправить домой. Сам я отбыл чуть раньше, и когда зашёл перед отъездом к нему попрощаться, он подарил мне на память секундомер, как символ того, через что нам вместе довелось пройти. Этот секундомер до сих пор со мной, и порою глядя на него, я вспоминаю ту, другую секундную стрелку, которая стояла перед глазами, когда много лет назад я тащил парня по крыше четвёртого энергоблока».