И вот я начала понемногу отходить от наркоза и уже могла расслышать на заднем плане приглушенные голоса мамы и Апи. Как вдруг медсестра заорала мне в ухо: «СЕЛЕСТА! СЕЛЕСТА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!»
Боже, она что, думала, мне вживили кохлеарный имплант, и хотела его протестировать?
Доктор Тимберлейк оказался прав: до чего же паршиво было восстанавливаться после операции. Те из вас, кому довелось в двадцать пять перенести экстренную операцию на открытом сердце из-за Неисправного Упрямого Куска Дерьма, знают, что медсестры буквально на следующий же день после того, как вас располосовали, заставляют вас подниматься с постели и начинать ходить на своих двоих. Нет, все понятно. Но зачем же так мелочиться? Может, уж сразу перейти к прыжкам с шестом – продемонстрировать Неисправной Упрямой Хреновине, что от нее требовалось?
Но ложкой меда во всем этом медицинском пиздеце были наркотические вещества, которыми, по предписанию врачей, в изобилии накачивали мое измученное тело. Уверена, узнай Эскобар, сколько первоклассной дорогостоящей дури в те дни текло у меня по венам, он бы мгновенно принял меня в свой картель.
Поначалу меня кололи морфином, но мы с ним не слишком хорошо поладили. Нет, меня от него отлично плющило, и боли я не чувствовала вообще, но с ним я попеременно находилась только в двух состояниях. Либо меня штормило и тошнило, либо мне мерещилось, что за мной охотятся террористы. Тогда мы решили поменять препарат, и под словом «мы» я подразумеваю «все, кроме меня». Потому что я в тот момент едва на стуле могла усидеть, не свалившись, и, уж конечно, не в состоянии была принимать важные решения. В грудь мою было вшито несколько трубок, чтобы обеспечить дренаж тем 12 литрам жидкости, что скопились там за сутки после операции. В шею был вставлен центральный катетер, через который в меня и вливали обезболивающее и другие лекарства. А еще один катетер был введен через уретру в мочевой пузырь.
Доктор переговорил с анестезиологами, и морфин мне заменили высокими дозами оксикодона. Еще они обсудили торчавшие из моей груди трубки и то, чем меня нужно будет уколоть, когда придет пора их вынимать. Смутно помню, как врач сказал маме: «Дадим ей зачать скотину, эта дура больно бесполезная».
После выяснилось, что на самом деле он произнес: «Дадим ей за час морфину, процедура довольно болезненная».
Что сказать, я была под кайфом.
После того как мне сменили обезболивающее, я еще три дня привыкала к новому препарату (который, кстати, как я выяснила, когда пришла пора вынимать из меня трубки, вообще ни хрена не торкал). А на четвертый в палату вошла мисс Гнусен[34] и объявила, что сегодня «тот самый день», чего я одновременно ждала и боялась. Избавиться от трубок было бы классно, но я опасалась, что в процессе мне может быть больно. Родители приехали поддержать меня. Папа, в своей обычной манере, остался в коридоре, чтобы ни у кого не путаться под ногами, но все же дать мне знать, что он меня любит и переживает за меня. А мама, надежная как скала, была рядом со мной и поминутно отвечала на звонки сестры, жаждавшей узнать, как дела.
Мисс Гнусен начала натягивать перчатки, и я напомнила ей: «Эмм… Анестезиолог сказал, что мне нужно будет дать морфина, прежде чем вынимать трубки». На что она ответила: «Милая, не нужен тебе никакой морфин, это не больно».
Будь я в нормальном состоянии, а не удолбанная, как Кит Ричардс в молодые годы, я бы спросила ее: «То есть, по-вашему, когда из груди вытаскивают трубки после экстренной операции на открытом сердце, никакой морфин не нужен?» Но я была не в себе. Я была растеряна, измучена и полагалась «на профессионалов». Она сняла шов, удерживавший правую трубку на месте, и медленно потянула ее на себя. За всю жизнь я никогда не испытывала ничего подобного. Боль была такая, что я не могла ни вскрикнуть, ни вдохнуть. Я лишь стонала и выгибалась, искренне надеясь, что грудная клетка сейчас лопнет и я сдохну. Медсестра выдернула правую трубку и стала обходить кровать, чтобы заняться левой. Я же зарыдала у мамы в объятиях, умоляя ее больше не подпускать ко мне эту женщину. Но мама и слова сказать не успела, как медсестра уже дернула за вторую трубку. До сих пор поражаюсь, как это в тот день я не умерла от боли.
Помните, где вы были, когда узнали, что погибла принцесса Диана? Лично я ехала в автобусе домой из торгового центра в Брисбене, где у нашего танцевального коллектива было выступление. Автобус как раз отъезжал от остановки, мы с Джули Ист и Салли Паркер сидели на заднем сиденье и считали, у кого на костюме больше блесток. И тут по радио сказали, что она умерла. Мне было тринадцать, и, как всякий эмоциональный подросток, я потом всем рассказывала, что меня ее смерть потрясла больше, чем кого бы то ни было. И еще год после ее гибели не забывала упомянуть в молитвах своего будущего мужа – Уилла или Гарри. Я не привереда и согласилась бы на любого из них.
А про Майкла Джексона помните? Я была на съемочной площадке «Всех святых», и вся наша группа услышала эту новость по телевизору. Я же в тот момент болтала по телефону с сестрой, и мне сказала она. Мне было двадцать пять, и, как всякая эмоциональная женщина, я потом всем рассказывала, что меня его смерть потрясла больше, чем кого бы то ни было.
Угу, у всех нас есть такие истории.
Экстренная Операция на Открытом Сердце, конечно же, сильно повлияла на меня, но для многих моих близких этот опыт стал едва ли не еще более травматичным. И у каждого из них есть своя история о том, как они обо всем узнали.
Сестра Оливия:
В тот день лило как из ведра… Будто на небесах кто-то обоссался. Я была в Нью-Фарм (Брисбен), ехала в машине вместе со своим десятинедельным сыном Гарри.
Тут мне позвонила мама, я съехала на обочину и ответила. Я была просто в шоке, но ничего не чувствовала – не знала, что должна чувствовать. Тогда я позвонила своему мужу, Бену, и он так распереживался – даже с работы в тот день пораньше ушел.
Марика (лучшая подруга):
Я была на репетиции. Утром, перед твоей операцией, мы болтали по телефону. И потому, когда около полудня мобильник зазвонил и на экране высветился твой номер, я подумала, что процедура уже закончилась, ты как раз отходишь от наркоза и звонишь потрындеть. Я взяла трубку и спросила: «Ну что, ты жива?» Но оказалось, что звонит Буэла[35] сказать, что еще непонятно, выживешь ты или нет. Я пришла в ужас. Запаниковала. Я осталась на репетиции, но сказала режиссеру, что телефон не выключу и буду каждые полчаса проверять входящие, – обычно я никогда так не делаю.
Томас (лучший гей):
Бля, ты что, серьезно? Вот бля!
Теперь в кругу друзей и магазинах здорового питания меня называют Разбивательницей сердец и Сердечно-сосудистой подружкой.
Так что, если вам тоже захочется придумать мне какое-нибудь прозвище, сначала вспомните, где вы были 21 августа 2007 года примерно в полдень.
Глава о грудях
ПОКА Я БЫЛА БЕРЕМЕННА Лу, врачи и акушерки наперебой советовали мне позвонить доктору Тимберлейку и узнать, какие ограничения накладывает перенесенная операция на сердце. А то вдруг я прослушала что-то важное, пока кайфовала под морфином. Тогда я решила, что раз уж все равно буду отвлекать от дел суперзанятого хирурга, заодно расспрошу его о том, как все это скажется на способности кормить грудью, если оно, конечно, в принципе на ней скажется.
Доктор объяснил мне, что во время операции, когда кожу снимали с грудной клетки (блюющий смайл), молочные протоки перерезали – не все, но большую часть, – так что, может, у меня получится кормить грудью, а может, и нет. Не попробуешь – не узнаешь.
Знакомые мамочки и акушерки часто говорили, что сами роды не так тяжелы, как первые недели и месяцы после них. Но я, понятно, не верила: ведь у Кортни Кардашьян с новорожденными не было никаких проблем, так чем я хуже? Разве она не является рупором женской части нашего поколения?
В итоге первые три месяца после рождения Лу оказались самыми трудными в моей жизни. Я страстно хотела кормить грудью. Но у меня ничего не получалось.
Дело вот в чем: мое тело всеми возможными способами показывало, что готово кормить. Молоко пришло вовремя, я стала похожа на упитанную дойную корову, и на первый взгляд все должно было пройти прекрасно. Мои задорные крошки наливались молоком, но сыну моему не перепадало из него ни капли. Когда он брал в рот сосок, ощущения у меня были такие, словно его одновременно пилят бензопилой и поливают уксусом. Такой боли я не пожелала бы даже самой нелюбимой героине «Отчаянных домохозяек».
Жили мы тогда на Средне-Северном побережье, и тамошние акушерки считали, что грудное молоко – не просто самая лучшая пища для новорожденного, а вообще единственно возможная. В больницах все стены были уклеены плакатами с фотографиями кормящих женщин – они кормили младенцев, не слезая с роликов, а шестилеток – на скамейках в парке. К тому же все приятельницы твердили мне, как это прекрасно – «весь день валяться в кровати с висящей на груди крошкой, а муж чтобы тем временем готовил еду для тебя».
Не. В. Моей. Жизни. Я всецело поддерживаю грудное вскармливание. Но я также считаю, что нельзя ломать жизнь себе и ребенку только потому, что посторонние женщины слишком многого хотят от твоих сисек. Тейлор Свифт говорит, что мы должны поддерживать друг друга, так что идите-ка все в жопу!
Я десять дней пыталась кормить сына коктейлем из крови и капли грудного молока. А он только плакал, плакал и плакал не переставая. Он был так голоден! (Боже, мне даже писать об этом трудно.)
К десятому дню я уже просто не знала, что делать. Меня охватило отчаяние. Я не прекращала попытки накормить Лу грудным молоком, но меня всю выкручивало от боли, а он по-прежнему плакал, плакал и плакал не переставая.