– Остались ли верны мне и крестоцелованию те или иные дворяне? Не было ли среди них отступничества или измены?
– По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел ли их побить атаман, и что говорили его жертвы?
Вопросы выдают возмущение царя тем, что по возвращении из «воровского похода» и получении милостивой грамоты, в которой казакам «вина смертная отдана», те все же учинили бунт. Из десяти царских «статей» это, кажется, единственная, где Алексей Михайлович пытается подойти к вопросу о причинах учиненного в его православном царстве мятежа – «по какому умыслу»?
Несколько главных вопросов Тишайшего имели прямое отношение к Никону. В частности, Алексей Михайлович упорно пытался допытаться до правды о связях людей Разина с опальным патриархом. Должно быть, до конца не избавившись от ощущения вины перед бывшим «особенным другом», царь усматривал в предосудительном поведении Никона возможность для собственного самооправдания. Чего стоило, к примеру, обвинение Разина в том, что тот «Никона хвалил, а нынешнего патриарха Иоасафа бесчестил»? В глазах царя после соборного приговора хвалить опального, отвергнутого иерархами Никона было преступно. Но, главное, царя интересовало, что ответил подсудимый на вопрос о никоновских посылках к нему из Ферапонтова монастыря. Имели ли они место? Приходил ли старец Сергей от Никона на Дон по зиме нынешней? Точно неизвестно, что показал Степан Разин. Уже после смерти Алексея Михайловича, перед переводом Никона в более суровое заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, был учинен сыск о проступках бывшего патриарха. В нем, в частности, вновь прозвучал вопрос о связях Никона с людьми Разина. «Как Стенька Разин привезен к Москве, и в то время в расспросе о пытке и с многих пыток и с огня сказал: приезжал к Симбирску старец от него, Никона, и говорил ему, чтоб ему идти вверх Волгою, а он, Никон, с свою сторону пойдет для того, что ему тошно от бояр; да бояре же переводят государские семена». К этому лихой атаман Разин еще добавил, что Никон, по словам старца, собирался идти навстречу атаману не просто так, а с «готовыми людьми, которых было до пяти тысяч человек».
То, что в ответах Разина было много надуманного, – несомненно. Но нет дыма без огня. По-видимому, атаман и патриарх обменялись посланиями. Во всяком случае, власти в этом не сомневались. В 1676 году опальному Никону прямо было объявлено, что он «совет имел с ворами и изменниками Московского государства». Однако сам Тишайший оставил этот факт без последствий. Для Тишайшего важнее было уличить Никона, чтобы потом простить его царской милостью.
Степан Разин перенес все немыслимые пыточные мучения с необычайным мужеством. Он умер, не смирившийся, непокоренный, страшный для властей одним своим именем и народной памятью. Истлевшие останки атамана-раскольника зарыли на Татарском кладбище: отлученный от церкви, он не имел права на честное достойное погребение.
Знаменитый «бессмысленный и беспощадный русский бунт», в самом деле, часто был бессмыслен по творимой жестокости и беспощаден к живым и мертвым. Казацкие идеи равенства неузнаваемо менялись в условиях Дона и рушились в масштабах страны под давлением царской власти самодержца. Стремление уравнять и разделить приводило к насилию и жестокостям. Торжествовала кровавая утопия, с которой приходилось мириться и не столь кровожадному Тишайшему. Однако в бессмысленности и беспощадности был свой смысл, пускай и скованный действительной неразвитостью общественных отношений. При почти полном бесправии масс с них драли три шкуры помещики, их притесняли воеводы, обманывали приказные. Но если бы не вспышки необузданного и страшного гнева, то, несомненно, драли бы и обманывали вдвое, а то и втрое больше. В памяти власть имущих народный бунт как бы очерчивал грань, через которую было опасно переступать. Годы и алчность ее стирали, и тогда наступала пора напоминания, время топора и опасного «красного петуха» в многострадальной стране – нового крестьянского бунта, с которым надо было считаться самодержцам Романовым.
После умного, но излишне амбициозного патриарха Никона во главе церкви оказывались люди иного пафосного масштаба и устремлений. Они были из породы послушных и бесконфликтных. Если уж им и приходилось демонстрировать властность, то в первую очередь в отношении к церковным раскольникам-староверам. После решений церковного собора 1666–1667 годов гонения на старообрядцев-раскольников усилились. Тому немало способствовали события в Соловецком монастыре, братия которого наотрез отказалась служить по новым исправленным книгам и восстала.
В борьбе с раскольниками патриарху Иоасафу II не удалось снискать больших лавров. Еще менее успешным оказалось правление немощного, не авторитетного Питирима (1672–1673). Поставленный на патриарший престол скорее из сочувствия к его немощи, чем по заслугам, он по едким словам современников: «Всю жизнь безуспешно тянулся к посоху святого Петра», посему он просто не имел уже сил ни жить здоровым, ни править здраво. Кажется, подобное слабосилие архипастырей вполне устраивало Тишайшего. «Синдром величия» Никона настолько тяготил его, что он долго предпочитал скорее мириться с неустройством в церковной жизни, чем терпеть сильного и самостоятельного патриарха. Отчасти это давало возможность «саботировать» некоторые принципиальные решения Собора 1666–1667 года. Так, несмотря на обещание, продолжал функционировать Монастырский приказ, и его приказные по-прежнему вмешивались в имущественные и финансовые дела церкви.
Однако очень скоро Алексей Михайлович столкнулся с неприятным последствием ослабления позиций патриарха: о своих правах во весь голос заявили «местные» русские архиереи. «Бунт русских архиереев» на Соборе 1666–1667 года свидетельствовал о том, что, избавившись от Никона, архиереи вовсе не собирались отказываться от его идеи о господствующем месте церкви в жизни государства и общества. Алексей Михайлович поневоле должен был задуматься об ограничении власти русского епископата на местах.
Стеснить его можно было, проведя административно-территориальную реформу в церкви, увеличив число епархий и усложнив систему управления. Умножение числа епархий делало архиереев поневоле более покладистыми и зависимыми от власти; им труднее было столковаться, выступить единым фронтом против светской власти центра. Да и финансовое положение епархий и их владык оказывалось уязвимее.
Об учреждении новых епархий и усложнении системы церковного управления толковали еще на Соборе 1666–1667 года. Инициаторами тогда выступили греческие владыки. Они предложили учредить восемь новых епархий. Однако русским архиереям удалось провалить эти планы.
Противодействие епископата побудило Алексея Михайловича отступить. После смерти в апреле 1673 года Питирима Алексей Михайлович склонился к мысли о необходимости избрания деятельного патриарха. Возможно, в личном плане это было связано с тем, что болезненные воспоминания о патриархе Никоне, стеснившем царскую власть, поблекли и отошли в сторону. Зато ощутимее стала нужда в первосвятителе, способном найти действенную на престоле управу как на раскольников, так и на чрезмерно самовластных архиереев. Таким стал новый и последний в жизни второго Романова деятельный и авторитетный патриарх Иоаким (1674–1690).
Конфликт Тишайшего с Соловецкой обителью развивался неровно. То тлел углями, то озарялся сильнейшим пламенем старообрядческого радикализма. Долгое время в монастыре надеялись, что государь образумится и вернется к старому церковному обряду. Резкие перемены произошли тогда, когда монастырь по указу лишился части своих владений. Тишайший быстро определил свою позицию к бунтовщикам. Бунтовщики, в ответ, определили свою: они так же быстро отменили общеобязательную молитву за царя. Со стен обители в адрес царя с тех пор стали раздаваться такие непристойности, что воевода Мещеринов отписал царю: «Не только те их злодейственные непристойные речи написать, но и помыслить страшно».
В 1669 году из молитвы было изъято конкретное имя – Алексея Михайловича – и восстановлена привычная прежде формула моления о «благочестивых князьях», как это и было до Никона. «Немоление» превращало Тишайшего в царя-антихриста. Ведь можно было, согласно Апостолу, молиться за царя неверного и мятущегося в вере, но нельзя было молиться за царя-антихриста. В декабре 1673 года, когда радикализм обители достиг самого высшего градуса, «немоление» за царя дополнилось отказом и от заздравной чаши за царя и членов его семейства. Дело дошло до того, что из Синодика даже выскребли имя почившей царицы Марии Ильиничны.
Правда, соловецкая братия не была столь единодушна в этом решении. Известны и отступления. Так, в последний год жизни Тишайшего, в день его именин, в Успенской церкви пели о царском здравии. Но в тот же день в трапезной случился пожар, который тут же был истолковал истовыми староверами как наказание за их отступничество. Охотников именно так истолковать происшедшее, по всей видимости, оказалось с избытком. Не случайно старец-старовер Аввакум показывал: как на отпуске запоют многолетие за Тишайшего, так половина монахов тут же из церкви выходит.
Взятие и разорение восставшей Соловецкой обители положило конец колебаниям – ибо колебаться попросту стало некому. Но зато радикализм, усиленный слухами о страданиях соловецких мучеников, щедро выплеснулся за монастырские стены. Анти-царские настроения среди старообрядцев резко усилились. Хронологическое совпадение двух событий – смерти Тишайшего и взятия царскими войсками Соловецкого монастыря – тут же было истолковано старообрядцами соответствующим образом. Смерть Алексея Михайловича «в канун дня Страшного суда» – это Божье наказание неблагочестивого царя, царя-отступника – чем не инфернальная мистика?..
Мятежные Соловки – это лишь одна из «церковных заноз» в царство, которую пришлось вырывать Тишайшему царю, и так до конца не вырвать с корнем, даже в последние годы своей жизни. Еще одна, не менее неприятная и болезненная «заноза раскола» – это знаменитая у староверов-раскольников боярыня Феодосия Прокофьевна Морозова (удостоенная кисти в знаменитой картине художника Сурикова). Происходила боярыня из второразрядного московского рода Соковниных и была в родстве с царицей Марией Ильиничной Милославской, которая к ней всячески благоволила. Благоволил к ней и сам Тишайший: ведь Феодосия Прокофьевна была супругой младшего брата его «дядьки-воспитателя», боярина Глеба Ивановича Морозова.