— Ну, братья-мушкетеры, — волнуясь, сказал Ян, — теперь от этой птички полетят перья. Дюралевые ложки упадут в цене.
— Да-а-а, — протянул Ян Большой. — Это настоящая работа. Это не песочек в пулеметах, не сахарок в бензине! Наутро Венделин Робличка, сияя, доложил Яну Большому:
— Сверил номера. Все ваши «хейнкели» не вернулись на аэродром по «неустановленной причине».
Наутро баулейтер послал поляков не на аэродром, а на станцию Сещинскую. Со станции как раз уходил длинный эшелон с горючим в бочках и с крытыми желтыми вагонами с охраной на тамбурах. Подлезая под платформами с бочками, Ян Маленький, Стефан и Вацек на ходу незаметно прилепили к бочкам три заряженные взрывателями «Магнитки». Партизанская разведка среди железнодорожников донесла потом, что мины взорвались на какой-то станции за Рославлем, загорелось горючее, бочки рвались, огонь перекинулся на соседние эшелоны, начали взрываться вагоны с боеприпасами, покалечило вокзал и всю станцию. Ян Большой не замедлил доложить о проделанной работе Ане Морозовой, а та, как только Ян Большой отправился обратно на аэродром, бросила стирать белье и почти бегом побежала в… полицию.
После гибели Кости Поварова и ареста Никифора Антошенкова в полиции у Ани работал только один верный человек — давний ее шушаровский связной Ваня Кортелев. Ане хотелось поскорее сообщить партизанам, Большой земле, что подполье в Сеще взорвало эшелон и эти огромные «хейнкели»!.. И может быть, удастся как-нибудь передать весточку об этом узникам рославльской тюрьмы!..
Долго с подозрением встречала поляков Евдокия Фоминична Васенкова, хотя сердце с самого начала подсказывало ей, что напрасно ее недоверие. Вацлав, человек набожный, не раз доказывал Евдокии Фоминичне, будто по священному писанию ясней ясного выходит, что русские должны побить немцев. И хоть и другой веры был этот поляк, а верила ему Фоминична. А однажды, когда Таня еще не пришла с работы из казино, Вацлав прямо сказал:
— Мы помогаем партизанам и думаем, мамо, что и вы согласитесь им помочь.
Евдокия Фоминична долго молчала.
— Боюсь, сынок, — наконец проговорила она. — Дочки у меня еще маленькие.
Вацлав придвинулся к ней ближе.
— Вам, мамо, самим ничего не придется делать, — сказал он. — Только прятать наши вещи и в секрете держать, что мы делать будем. А людям скажете, будто я к вашей цурке, к дочке Тане, хожу — нареченным, женихом, значит, хочу стать. А вещи те не трогайте, не прикасайтесь к ним и дочкам даже смотреть на них запретите.
— Дочки у меня, Васик, послушные, — сказала, вздохнув, Евдокия Фоминична, вытирая глаза уголком платка, — без моего разрешения ни к чему не притронутся.
Такими словами ответила Евдокия Фоминична Вацлаву, так выразила свою готовность пойти на смертельный риск…
На первых порах Вацлав таился от семнадцатилетней дочери Евдокии Фоминичны, не хотел подвергать ее опасности, но с той поры, как Таня стала работать на кухне при казино немецких летчиков, начал он давать ей разные несложные задания. Таня — в школе она шла отличницей по немецкому языку — прислушивалась к рассказам кричащих и бешено жестикулирующих асов о воздушных боях, запоминала, что они говорили о своих потерях, о новых заданиях, о налетах на Москву.
Встречаясь с Вацлавом, она рассказывала ему обо всем, что ей удалось подслушать в столовой. С каждым месяцем она все свободнее понимала немцев, но путалась в летной терминологии.
— Один офицер с крестом над воротником, — рапортовала Таня, — жаловался: «Опять у меня в баке испорченный бензин!» Его приятель майор тоже ругался: «А у меня никак мотор не включался!»
С лукавой, торжествующей усмешкой слушал Вацлав такой рапорт. А потом как-то признался Гане:
— Да, это дело нашей польской группы — мы подсыпаем в горючее сахар, соль. Сыплем песок, когда снаряды или патроны в ленты набиваем. Жаль, маловато сахара в пайке; он здорово портит бензин! А вот сахарин — не знаем, портит или нет. Но тоже сыплем. Я уже не помню, когда сладкий чай пил.
Однажды к заднему входу казино подъехал на телеге незнакомый Тане молодой парень с чубом, как у Вацлава, только посветлее, в линялой голубой рубашке. Таня слышала, как он заявил шеф-повару, что комендант лагеря военнопленных желает накормить умиравших от голода русских военнопленных остатками обеда.
— Их тут заставляют работать, — смело пояснил паренек повару, — а на пустое брюхо много не наработаешь. Вот у меня и ведра пустые на телеге.
Когда повар ушел на кухню, парень быстро подошел к Тане и сунул ей в руки тяжелый сверток.
— Передашь Василию, — сказал он. — Скажешь, от Алдюхова. Только чтобы никто не видел. Ясно?
— Какому Василию? — притворно удивилась Таня, пряча руки за спину и густо краснея.
— Ладно, не валяй дурака! — сказал нетерпеливо Иван Алдюхов. — Я все знаю.
Вечером Таня передала сверток Вацлаву. Она весь день ругала себя за то, что взяла сверток у незнакомого парня.
— Добже! — усмехнулся Вацлав, взвешивая сверток на руках. — Сегодня я, пожалуй, могу побаловаться сладким чайком…
Тут только Таня вздохнула свободно.
А дня через два-три немецкие летчики заговорили о странных взрывах под облаками, о самолетах, неизвестно почему не вернувшихся из боевых полетов.
Так Таня стала звеном в подпольном конвейере между Вацлавом и Ваней Алдюховым, в цепи, незримо протянувшейся из леса на аэродром. Случалось, когда Ваня не мог непосредственно связаться с Яном Большим или Вацлавом, он привозил Тане «передачи» — «передачами» называл он замаскированные мины. Она прятала их во дворе столовой, в куче пустых консервных банок, а вечером, после работы, положив мины в ведро, засыпала их вываренными костями, выпрошенными у немецкого шефа, и так несла домой, где их забирал Вацлав. Нередко вечером под видом влюбленной парочки бродили Таня и Вацлав по окрестным деревням, изучая систему противовоздушной обороны в Долгом, Узком, Холмовой, Огородне. Немецкие патрули — ими вся округа кишела — не чинили им препятствий: у них были пропуска, Вацлав знал пароль.
Соседи Васенковых возмущались:
— Куда только смотрит Фоминична! Танька с фрицем таскается. На кухне у них кормится. Вот придут наши, всё им припомнят.
Евдокия Фоминична помалкивала: главное, полицаи перестали наведываться и стращать партизанскую родню.
Мины шли на Сещинский аэродром через Зину Антипенкову, Мотю Ерохину, Ваню Алдюхова, Таню Васенкову, Вацлава Мессьяша. Это был один «конвейер». Девятнадцатилетний комсомолец Сергей Корпусов, бесшабашный минер и разведчик партизанской бригады Данченкова, до войны работавший слесарем на станции Сещинской, пробирался в родное село Сердечкино к Марии Иванютиной, а Мария Иванютина носила мины Ане Морозовой или — реже — непосредственно Яну Большому или Яну Маленькому. Это был второй «конвейер». Звенья этих двух «подпольных конвейеров», как правило, ничего не знали друг о друге.
По воскресеньям, если поляков не заставляли засыпать воронки после бомбежки летного поля, они нередко приходили к Марии Иванютиной в Сердечкино за минами. В деревне их принимали за немцев — ведь они ходили в форме люфтваффе. Ян Маленький и Вацлав — в пилотках, а Ян Большой и Стефан — для форса и чтобы немцы меньше придирались — в летных шлемах. Соседи Иванютиной шептались между собой: «Ничего не поймешь! В будни к этой солдатке партизаны, слыхать, ночами наведываются, а по праздникам хрицы с аэродрома табуном ходят!.. И почему-то эти хрицы у Иванютиной, жены партийца, курицу не трогают? Неспроста они такие добрые…»
IX. КРАХ «ЦИТАДЕЛИ»
1. «Могучая кучка»
Война на рельсах разгоралась. Вместе с бригадами Коротченкова, Панасенкова и другими клетнянскими бригадами данчата громили стальные магистрали врага.
Первого июля комбриг Данченков выехал с девятью конниками в Мухинские леса, где стоял тогда один из батальонов бригады. Комбриг хотел лично возглавить операции на железной дороге Рославль — Кричев. Три ночи подряд провел Данченков на этой дороге. Его бойцы рассеяли охрану, подорвали сотни рельсов.
Утром комбриг вернулся со своими данчатами в лагерь батальона. Он уже лег было спать, но начальник караула, войдя в шалаш, протянул комбригу смятую бумажку.
Данченков взглянул на нее, увидел написанную чернильным карандашом цифру «24» и поднял недоумевающие глаза на «карнача»:
— Это что такое?
— Дивчину одну, товарищ майор, мы в полночь на дальней заставе задержали, — доложил партизан. — На вопросы отвечать отказывается. Рвется в лагерь. Хочет видеть только вас. Видно, прибежала откуда-то издалека. Есть, говорит, важное сообщение. Когда она узнала, что вас нет в лагере, чуть не разревелась, всю ночь не спала, вас поджидала. Я не хотел вас беспокоить, да с ней никакого сладу нет…
— «Двадцать четыре»! — вдруг воскликнул комбриг. — Ну конечно! Вчера ведь было третье июля! Никишева сюда! Пусть немедленно приведет эту девушку. Впрочем, нет! Где мой ординарец? Пусть оседлает пару свежих коней. Мы с Никишевым сами поедем к ней!..
«Двадцать четыре»! Пароль Ани Морозовой!.. Комбриг с нетерпением ожидал Дядю Колю — бывшего агронома, который к этому времени стал заместителем комбрига по агентурной разведке.
Вдвоем они ходкой рысью проехали к дальней заставе, расположенной в семи километрах от лагеря батальона.
— Федор Семенович! — еще издали, задыхаясь, крикнула Аня Морозова.
Лицо девушки осунулось, воспаленные глаза неестественно блестели.
— Вот кто заменил нам Костяка, Федор Семенович, — с гордостью сказал комбригу Дядя Коля, спешившись и обнимая Аню. — Вот наш дорогой резидент! Вы должны помнить Аню: это она прошлым летом принесла нам сведения о летчиках в Сергеевке…
— Помню, как же! — улыбнулся комбриг. — Садись, сестренка! А вам, ребята, — повернулся он к заинтересованным партизанам, — придется отойти.
Аня не могла отвести глаз от комбрига. Наконец-то она нашла его. А он возмужал и выглядит настоящим партизанским вожаком, в блестящем черном кожаном пальто, с желтой деревянной коробкой маузера на левом боку. Говорят, его еще осенью орденом Ленина наградили!..