Значит, всё вершилось по уму:
К памятнику шли, но как к живому
Сослуживцу, другу своему.
Матери и вдовы там в печали,
Дети невернувшихся отцов
Май победный каждый раз встречали,
Представляя Воина лицо,
Своего – семейного – героя…
В миг весны, когда вершилась жизнь,
Сколько раз здесь утоляли горе
И в бессмертной памяти клялись!..
…Он Россию спас.
Теперь – не нужен.
Бил врагов не раз.
Но эти – хуже!
…Осудить? А кто теперь осудит?
Нет Солдата. Вроде пустяки.
А к нему всегда тянулись люди —
Жившие ещё фронтовики!
Много вёсен победных подряд
Был он тут до последнего вздоха.
Умирал вместе с ними Солдат.
…Вместе
с ними
скончалась
эпоха?
Вам, таким расчётливо жестоким,
Правду нашу нет,
не взять измором!
Подлость
не упрятать за забором,
Даже за железным
и высоким.
И в своих
убежищах домашних,
как в застенках
крепостных хором,
Вам уже
и пакостно, и страшно…
Это не закончится добром!
Берёзы
Да, можно выжить в зной,
в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три берёзы
При жизни никому нельзя отдать.
Берёзы подпирают синеву.
На них листва пока не распустилась.
И белизною ярко залоснилась
Вся эта ширь – вблизи и наяву.
…А был тогда такой же березняк,
Но он в тот раз огнём военным выжжен.
Он – как бойцы: никто из них не выжил
В стремине многочисленных атак.
Берёзы, представляющие Жизнь…
Она сильнее! Есть ещё вопросы?!
…А на земле виднеются разбросы
оставшихся с войны зелёных гильз.
Госпитальный сахар
Памяти жителя Коряжмы Владимира Анатольевича Сватковского, на детство которого выпала Великая Отечественная война
Он этой боли увидел тогда вдосталь,
Во времена, когда была война.
И вспоминал в Сольвычегодске госпиталь.
И себя, маленького пацана.
В центре города, а не где-то на окраине,
В старом купеческом особняке,
Располагались палаты тяжелораненых.
Он запомнил инвалида с костылём в руке.
И солдата с головой перебинтованной.
И кого-то ещё – без обеих ног.
И голос хриплый такой, взволнованный:
«Посиди со мною, пожалуйста, сынок!»
Помнил окна большие, занавешенные холстиною,
Печку железную, раскалённую до беды,
И коридоры холодные, гулкие, длинные…
И скрипучих кроватей тянущиеся ряды.
Вслух произносили приказ
Главнокомандующего Сталина.
Кто-то стонал. А кто-то на помощь звал.
Этот госпиталь – работа мамина.
И Вовка Сватковский, признаться, там часто бывал.
Он песни раненым пел без всякого разрешения.
Он им стихи, путая слог, из книг различных читал…
Он был для них источником выздоровления
И почти что ангелом-хранителем стал.
Он приходил сюда со школьными тетрадками,
Сшитыми из разрезанных старых ненужных газет…
А мужчины совали ему сладкое:
Сахар вместо давно позабытых конфет.
Он запомнил их глаза – распахнутые, большие.
Он вначале сахар не брал, но соблазн преобладал.
«Вы же… товарищи… извините… – больные», —
Им, испуганно и заикаясь, парнишка шептал.
А они – эти люди – настырны, тверды, настойчивы,
Из-под микстур кулёчки тянули: «Бери!
Нам ещё дадут, нам сладкого не очень хочется…
Только мамке ничего – слышишь? – не говори».
А он вприпрыжку бежал домой. И ждал возвращения
Мамы (она пораньше придёт, может быть).
Этот Вовка, как говорится, горел от нетерпения
Сладким чаем её хоть разик, но угостить.
А она ему такой разнос устроила!
А она ему говорила: «Ты, как фашист!»
А она его окончательно расстроила:
«Верни немедленно! Ну?! Откажись!»
А ещё, в подушку уткнувшись, плакала…
Он это помнил. Что в жизни не всё одинаково.
…Солнечным светом наступающий день залит.
Маму звали Токмакова Евдокия Яковлевна.
Медработник. А по должности, кажется, замполит.
Думал Вовка, мама будет сахару рада.
О, как хотелось маме своей угодить ему!
Он всё ещё ждал возвращенья солдата-брата,
Позже выяснилось, замученного в плену.
Это потом пришло вместе с победным годом,
Что он у неё на целом свете один.
…Долго ходила на пристань она, к пароходам:
«Может, с фронта вернётся мой старший сын?»
…Память опять ворошить просто ли?
Но иногда уже я представляю всерьёз
Время войны.
Сольвычегодский госпиталь.
И сахар,
тающий
от детских
горючих
слёз.
В наступившем двадцать первом веке
В наступившем двадцать первом веке,
Вдалеке от прожитой войны
Старики, к тому же и калеки,
Видят ужасающие сны.
И от той нелепости очнутся,
Как в бою, когда совсем один.
Все незаживающие чувства
Усмирит опять валокордин.
Не путём каким-нибудь окольным
Молодость их давняя прошла,
Оттого-то снова беспокойно
В майский день Девятого числа.
Дом в Верколе[4]
Судьба ломала и коверкала
Людей хороших в той войне.
Вот старый дом в деревне Веркола,
Звезда из жести на стене.
Она от света солнца выцвела.
Она сейчас – ненужный штрих.
Она теперь – подобье выстрела
Из грозовых сороковых.
Напоминанье – рано, поздно ли —
Всем о солдатах-земляках,
Что много ль, мало ль жили-пожили,
Но след оставили в веках.
Иными обладая свойствами,
К бревну была пригвождена.
…Не только годовыми кольцами
Скрепились наши времена!
Кружка с меткой фабрики Луганска
Кружка
с меткой
фабрики Луганска.
Штамповался
так
солдатский быт.
С нею рядом
брошенная каска.
Знать, её владелец
был убит.
И к деревьям жмутся,
точно к стенам,
в каждые проникли уголки,
как бесхозье,
головные шлемы,
также ложки,
также котелки…
Бытование
в условьях тяжких,
средь болот замшелых
жизнь текла!
…Блекнет алюминий
смятой фляжки
в залежах
разбитого стекла.
То стекло
уже подобьем линзы
втягивать
готово свет весны…
Там патроны,
от снарядов
гильзы
всё ещё
отчётливо
видны.
Став
хламьём давно
в житейском гуле,
все они помечены
войной:
то на них
пробоина
от пули,
то осколка
рваный
след
шальной.
И в окопе,
что могила,
братском
кружки
никудышные
лежат,
как теперь
под городом
Луганском
вещи позабытые
солдат.
…Двинулось опять
в атаку лето,
резко
разделяются миры.
Зримее
становятся приметы
той эпохи.
Значит,
той поры.
У Вечного Огня
За все
страданья
наши
и увечья,
за годы
длинные
и дни —
горят
и полыхают
Вечные,
как поминальные,
огни.
Там
на лету
снежинки
плавятся.
И слёзы
катятся из глаз.
…Надолго ль
Вечность
здесь
протянется?
Покуда
не отключен газ!
Счета
В майской
осторожной
тишине
стану
размышлять,
не буду
спать я.
У меня
свои счета
к войне:
дед мой
и его
родные
братья…
У Волховстроя
Когда шагали вы
за Волховстроем