— Все будет хорошо. Все будет хорошо. Они уйдут. Еще чуть-чуть и уйдут. Все будет хорошо.
"Ты хорошо спала"? — пишет Кайн в своем блокноте и адресует вопрос мне. Выглядит он озабоченно, в глазах искорками плещется тревога.
"Амелия, — вновь пишет. — Что случилось?"
В ответ лишь опускаю стыдливый взгляд и качаю головой. Трусиха.
Приглушенный стук раздается вскоре, и я вновь смотрю на Кайна из-под ресниц.
Новый вопрос написан в блокноте:
"Они снова приходили"?
Киваю. Чувствую, как бороться со жжением в глазах становится невозможно, и вот горячие слезы уже рисуют на щеках мокрые дорожки.
Они стали слишком часто приходить. Практически каждую ночь. Тени… жуткие до дрожи костей.
— Мне страшно, Кайн… Мне так страшно… — бормочу себе под нос, отчасти радуясь, что Кайн не слышит. — Боюсь, что однажды они доберутся до меня. Утащат за собой.
Ловлю на себе пристальный взгляд моего друга, и вновь удивляюсь, каким взрослым не по годам этот мальчик кажется, каким глубоко задумчивым, каким уверенным в себе и сильным.
Кайн не боится. О, нет, Кайн ничего не боится. Ни теней. Ни заточения в шаре, о котором я ничего не знаю — местность за его спиной всегда окутана плотной туманной дымкой, словно… словно и нет там ничего… Ни деревянной лачужки подобной моей, ни пушистого снега, ни зеркальной реки, ни редкого лесочка. Словно и тени ночью не пугают его своим присутствием. Словно и Кайн… лишь часть моей фантазии.
Ледяные мурашки проносятся по коже от этой мысли, и я, не отдавая отчета действиями, бросаюсь к прозрачной стене, оставляя на ней пятна от вспотевших ладоней.
— Ты ведь есть? — шепчу, а слезы нещадно опаляют щеки, срываются с подбородка большими каплями, не несут с собой облегчения — еще больнее становится, еще страшнее становится. — Кайн… Ты ведь есть? Ты, правда, есть?
И словно колючий жгут затягивается на шее, глядя на застывшее холодной маской лицо моего дорогого друга. В глазах больше нет ласки, в чертах лица мягкости и доброты. Этот Кайн пугает своей решительностью, сжатыми в кулаки ладонями, и венами, что жгутами вздулись на шее.
Это… это не мой Кайн.
"Сегодня ночью", — новая надпись появляется в блокнотике, на которую смотрю, не отрываясь. Что сказать, — не знаю. Как понимать это, — не знаю.
Пряча блокнот в нагрудный карман и, не отрывая взгляда от моего застывшего в недоумении лица, Кайн делает шаг вперед и осторожно касается стекла подушечками пальцев, точно то из пыльцы соткано, точно рассыпаться в любую секунду способно.
Его полные губы дрожат и приоткрываются. Одинокая слезинка вырывается из уголка его голубых глаз, и я провожаю ее испуганным взглядом, до тех пор, пока она пушистой снежинкой не срывается с его острого подбородка, а в следующее мгновение, минуя нерушимый барьер, опускается на мою ладонь.
— Я люблю тебя, Амелия, — звучит… и вправду ЗВУЧИТ мелодичный голос Кайна, который хочется сравнить с журчанием ручейка по весне, и я падаю на колени, больше не в силах сдерживать громких рыданий.
Кайн прощается.
Мой Кайн больше не придет.
— И что было потом, бабушка?
— Да. Что было дальше. Не томи.
— А дальше, мои хорошие, вы двое отправляетесь спать по своим теплым постелькам, — добро улыбнулась женщина в кресле-качалке у камина, и взъерошила волосы двум девочкам-близняшкам в пестрых пижамах, что в каждый канун Рождества требуют свою бабушку рассказывать одну и ту же сказочную историю, словно никогда раньше ее не слышали.
— Нет, мы хотим услышать продолжение, — малютки и не думают отправляться в спальную, пока не дослушают сказку до конца — такими были условия, — и бабушка, вздыхая, сдается.
Раскачиваясь в кресле-качалке, обратив взор к пламени, что острыми язычками играл в камине, женщина сжала в ладони крохотный кулон-снежинку, что с детства носит на шее и, добро улыбнувшись внучкам, решила закончить рассказ:
— Каждый раз, по зову метели, приходя к стеклянному шару, в котором давным-давно темная магия заточила его невесту, превратив в ребенка и лишив памяти, волшебник по крупицам терял волшебство, рискуя однажды навеки-вечные исчезнуть, но любовь к девочке была настолько сильна, что он готов был заплатить любую цену за ее освобождение. И он заплатил. Той ночью, волшебник выполнил свое обещание…
— А вот и нет, — звонко перебила Эмма. — Волшебник обещал, что однажды он и его возлюбленная будут вместе, а вышло, как-то неправильно.
— Ничего ты не понимаешь, — фыркнула Пэм, — волшебник потратил все оставшееся у него волшебство, чтобы разрушить чары и освободить свою любимую из заточения. Это называется — жертва, принесенная во имя любви. Глупая ты.
— Сама ты глупая, — Эмма показала Пэм язык и, сложив руки на груди, демонстративно отвернулась к камину.
— Девочки, — мягкая улыбка коснулась губ бабушки, а глаза наполнились влагой, которую женщина старательно пыталась сморгнуть. — Вам пора спать, мои хорошие. Уже очень поздно.
— Невеста просто исчезла. Не освободилась, с любимым не осталась, а просто взяла и растаяла в воздухе, как бабушка говорит, — продолжала стоять на своем Эмма. Широко зевнула, поцеловала бабушку в щеку и потянулась к двери. — Какой в этом смысл? — продолжила спор с сестрой.
— Невеста обрела свободу, — раздраженно вздохнула Пэм. — В этом и есть смысл. Волшебник, пожертвовав силой и своей свободой, спас от ужасной судьбы возлюбленную.
— Он мог бы просто попросить кого-нибудь разбить этот шар.
— Это сказка. Глупая ты. Никого он не мог попросить.
— Сама ты глупая.
Бабушка умиленно улыбалась, наблюдая за спором любимых внучек, пока те, тихонько, чтобы не разбудить родителей в соседней комнате, прошмыгнули в приоткрытую дверь и на том смолки. А следом, в гостиную, вальяжно и широко зевая, зашел огромный рыжий кот, который живет в этом доме столько, сколько старая женщина себя помнит. Все гости, узнав, сколько этому пушистику лет, диву даются, и принимают столько странную информацию за неудачную шутку хозяев, ведь коты попросту столько не живут.
"Верно, коты столько и не живут", — мягко улыбаясь, всегда соглашается женщина, и никто не замечает хитрых искорок, что в этот момент блестят в ее глазах.
Хорошенько потянувшись, и зевнув еще пару-тройку раз, усатый житель дома потерся о ногу своей пожилой хозяйки, недолго, но ласково помурлыкал, прыгнул на пуфик у камина, свернулся калачиком, подобрав под себя чудной хвостик кисточкой, и громко, так по-человечески захрапел.
— Опять по лесу за зайцами бегал, а, Шуршила? — усмехнулась женщина, ласково потрепав своего питомца за ушком, и тот отозвался забавным: "Пвфффрррр". — Спи, проказник.
Алые язычки пламени заплясали в блестящих от слез глазах Амелии, стоило ей пройти к длинной каминной полке и взглянуть на один из множеств стеклянных шаров, что ежегодно дарят ей дети и внуки в канун Рождества.
Внутри каждого из сувениров жила зима, но только один из шаров был особенным. Он был самым большим, самым красивым, и самым значимым для Амелии.
Этот шар был бесценным.
Тот самый, где небольшую холмистую местность припорашивал снежок, редкий лесок огибал половину территории елями и соснами, параллельно ему пробегала узкая речушка с каменистым берегом, вода в которой всегда — замерзшее зеркало. На одном из холмов стояла одинокая деревянная лачужка окаймленная старым покосившимся забором, а на другом — на самом высоком из холмов, сидела маленькая пластиковая фигурка юноши, что словно после долгой пешей прогулки, просто присел отдохнуть.
Белоснежная рубашка юноши казалось непомерно большой для его худощавого тела, как и мешковатые штаны, закатанные по колено, а из-под серой шляпы с полями выбивались угольно-черные локоны и так забавно торчали во все стороны, что Амелия вновь не смогла сдержать хоть и полной грусти, но улыбки.
Осторожно, будто прочное стекло из пыльцы соткано, Амелия несколько раз потрясла шар, и внутри метелью закружился рой из снежинок. С любовью и непосильной тяжестью на сердце, с которой живет уже много-много лет, женщина провела подушечкой пальца по гладкой поверхности, выведя невидимый узор, и достала карандаш и маленький блокнотик на пружинке из кармана теплого халата.
"Здравствуй, мой дорогой Кайн."
"Первейшая из человеческих добродетелей — это способность и воля к самопожертвованию, к тому, чтобы отодвинуть на задний план свое "я", если этого требует долг, требует любовь."
КОНЕЦ
ЧАСТЬ 2. "Обратный ход"
Мы выбираем не случайно друг друга… Мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании.
Говорят, любая встреча не случайна.
Говорят, есть такая связь на свете, которую можно разрывать сотни раз… но вы все равно встретитесь.
Снова.
До бесконечности.
Сегодня ветер завывает бессовестно громко. Ударяет по стеклам — бродяга, — посылая в них разряды тяжелых дождевых струй. Не небо, а бездна — сплошная, черная; чем дольше смотришь, тем сильнее засасывает куда-то, будто турбина: вот-вот и в полет отправит, затянет вместе с коттеджем соседей, вместе с ржавым корытом мистера Касински, которое он преувеличенно называет автомобилем, и вместе с будкой вечно тявкающего пуделя Чаппи, который завел привычку удобрять мою единственную клумбу с Гиацинтами.
Кстати, цветы стали расти лучше.
Еще один взгляд на небо бросаю, обнимаю себя руками, ежусь, будто от холода. Будто осень не только там — снаружи, но и внутри меня поселилась.
— Дурацкая осень.
Задергиваю занавески поплотнее, чтобы "черная бездна" глаза не мозолила, устраиваюсь поудобнее на продавленном кухонном диванчике и, закинув в рот мятный леденец, с досадой думаю о том, как было хорошо и уютно под одеялом. Ведь там — под одеялом, — целая вселенная, уникальная, замена унылой реальности; во сне одиночество и вовсе не ощущается и даже рыдать навзрыд не хочется от жалости к собственной персоне.