– И что же дальше?
Я смотрела, как ты ерзаешь на подлокотнике, соображая, что ответить. Мне нравилось видеть, как тебе неловко. Хоть какое-то разнообразие. Возникла мысль, что эти ответы я смогу использовать против тебя, когда меня спасут, а тебя упекут за решетку. Ты грыз ноготь на большом пальце, глядя на закат.
– Поначалу отец справлялся, – сказал ты. – Видимо, тогда он был не в полной заднице. Он даже нанимал людей на работу – пастухов, какую-то женщину, чтобы присматривала за мной… Не помню, как ее звали. – Осекся, пытаясь вспомнить. – Миссис Джи или как-то так. – Повернулся ко мне и вскинул бровь. – Да какая разница?
Я пожала плечами.
– Вроде как была у меня за учительницу. И она, и кореша, и пастухи.
– Кореша?
– Местные аборигены, которые трудились у отца на ферме, – настоящие хозяева тех мест. Они и учили меня работе на земле, пока миссис Джи пыталась вдолбить мне в голову математику и еще какую-то хрень, а остальные – приохотить к выпивке. Так себе образование, да? – Ты криво усмехнулся. – Хотя для здешней жизни пригодилось.
Странно было слушать, как ты разговорился: ты отличался немногословностью. Я даже не задумывалась, что и у тебя есть прошлое. До этого момента ты был для меня просто похитителем. Без каких-либо причин и мотивов забравшим мою свободу. Ты был всего лишь безмозглым злым душевнобольным человеком. Только и всего. Но ты разговорился, и всё начало меняться.
– А другие дети там были? Когда ты рос?
Ты с недоверием взглянул на меня. А мне понравилось, как сердито и требовательно прозвучал мой голос и как ты на миг смутился, услышав вопрос. Понравилась власть, которую он дал.
Ты помотал головой. По-моему, тебе не хотелось отвечать, но теперь, когда я наконец снова заговорила с тобой, отмалчиваться ты не мог.
– Не-а. Я не видел ни единого ребенка, пока не уехал оттуда, – наконец признался ты. – Казалось, я один такой во всем мире. То есть миссис Джи объясняла мне, что есть и другие, но я ей не верил. – У тебя дрогнул уголок губ, получилась почти улыбка. – Я привык считать, что это у меня есть особая способность – быть незаметней всех вокруг. Мне даже в голову не приходило, что я младше всех – потому и незаметней.
– И ты никогда не играл с другими детьми?
– Нет, только с землей.
– А как же твой отец?
Ты недовольно фыркнул:
– Он отстранился, когда уехала мать.
Я умолкла и задумалась. Меня в детстве всегда окружали другие дети. А может, нет? В школе – да, само собой, а до того? Если вдуматься, не припомню, чтобы я общалась с ровесниками. Я была болезненным ребенком, мама держала меня при себе. А до меня с ней случилось что-то вроде нервного срыва. Так однажды сказал папа. У нее был выкидыш или, кажется, два; она не хотела потерять и меня. Я нахмурилась, осознав, что это и произошло – в конце концов она меня потеряла.
Я перевела взгляд на тебя, снова переполнившись ненавистью. Ты уже допил воду и теперь смотрел на пустой стакан в руке. И сидел так долго-долго, прежде чем опять заговорил. Твой голос был таким тихим, что мне пришлось придвинуться ближе, чтобы различить слова.
– Немного погодя отец стал уезжать в город. Сбывать скот, но не продавать за деньги, а выменивать на выпивку и наркоту – всё, что помогало ему забыться. С тех пор он переменился. Никогда не обходил свои земли, не присматривал за скотом… и обо мне не заботился.
Ты заглянул в свой стакан. Как будто подумывал сходить и снова наполнить его. Не знаю почему, но вдруг захотелось продолжить разговор. Может, меня наконец одолела скука или просто потребность хоть в каком-то общении… пусть даже с тобой. Не знаю. Или же возникло желание заполнить пробелы в твоем прошлом.
– А ты чем занимался? – поспешила спросить я. – Во время отлучек отца ты наверняка что-нибудь да делал.
Ты нахмурился, пытаясь понять, к чему я клоню.
– Ты не веришь мне? – спросил ты. Задумался, постучал стаканом по тростниковой спинке дивана. Пожал плечами. – Неважно.
Ты достал сушеные листья, бумагу, свернул самокрутку. Сверчки завели песню, ты скурил сигарету почти до половины, прежде чем заговорил вновь.
– Стало быть, хочешь знать, чем я занимался, – сипло произнес ты. – В основном болтался в буше, пытался жить как обычный человек. Отощал, ослабел, спал под открытым небом. Пропадал целыми днями, иногда неделями. Однажды не выдержал и убил одного из отцовских телят; правда, ему так и не сказал. – Ты вдруг усмехнулся, и твое лицо снова помолодело. – А обычно питался одними ящерицами… если повезет. – Ты засмотрелся на небо так, будто выискивал на нем что-то. – Там я мог составлять картины из звезд – настолько хорошо я их знал. Шедевры из звезд, соединенных линиями.
Мне вспомнились звезды, на которые я смотрела той ночью в Отдельностях. Есть места и менее пригодные для сна – вот если бы там не было так холодно…
– Как ты нашел воду? – спросила я.
– Легко. Если сумеешь найти растения, то и воду найдешь. Такую, как родник в Отдельностях.
Я вспомнила маленький прозрачный пруд и то, как боялась пить из него из-за рыбки, пожирающей внутренности.
– Так это питьевая вода? – спросила я.
Ты кивнул на стакан у моих ног.
– А откуда же вот это? Куда, по-твоему, тянется труба? – Ты указал на длинную трубу, ведущую от дома. – Это я ее проложил.
– Я тебе не верю.
– Вечно ты не веришь.
Ты соскользнул с подлокотника на сиденье дивана, уселся ближе ко мне. Я сразу отшатнулась – скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине. Увидев это, ты усмехнулся. Откинулся на спинку дивана, не пытаясь придвинуться еще на чуть-чуть. И вскоре заговорил так же тихо, как прежде.
– Как только отец открыл для себя большой город и так далее, всё было кончено… ферма пропала. Он забыл про землю, забыл про меня… Выгнал и пастухов, и миссис Джи. Иногда я видел его – в те ночи, которые проводил дома, но сомневаюсь, что он видел меня, одурманенный выпивкой и наркотой. Так продолжалось некоторое время. Потом отец просто не вернулся из города. – Ты бросил быстрый взгляд на мой стакан с водой и спросил: – Не будешь пить?
Я посмотрела на коричневатую воду с какими-то чернушками, всплывшими на поверхность. Покачала головой. Ты наклонился ко мне, чтобы забрать стакан. Я смотрела, как ты пьешь воду и как кадык ходит вверх-вниз, точно поршень.
– То есть как не вернулся?
Ты почмокал губами, так что обе они стали мокрыми.
– Не вернулся вообще. Исчез. Свалил!
– Сколько тебе тогда было?
– Вообще без понятия, – ответил ты. – Мои дни рождения не очень-то праздновали. Лет одиннадцать, кажется. Все остальные к тому времени давно покинули ферму, там жил один только я. Примерно год прошел, прежде чем кто-то очухался и явился ловить меня.
– Ловить тебя? – повторила я. Ты смущенно пожал плечами. – Неужели ты не хотел, чтобы о тебе заботились?
– Не-а, а с чего вдруг? Я лучше сам. – Ты прищурился. – Я долго не поддавался ни на какие уговоры. Что только они не пробовали: подкуп, даже священника вызывали. В конце концов меня поймали сетью, как зверя. Да еще успокаивали всякими звуками. Поначалу думали, что я не говорю – или не говорю по-английски. Может, приняли меня за аборигена… Я ведь загорел на солнце до черноты. – И ты улыбнулся этим воспоминаниям.
– Что они с тобой сделали?
Твои глаза сразу затуманились, губы сжались, будто ты рассердился на меня за этот вопрос.
– Меня увезли в большой город, запихнули в крытый грузовик – знаешь, в каких возят преступников. Привезли в какой-то приют. Поселили в комнате без окон, где было полно других детей. Хотели узнать мое имя, но я им не говорил – я вообще ничего им не рассказывал. И меня стали звать Том.
– Том?
– Ага, и так несколько месяцев. Сами решили, сколько мне лет и как следует одеваться. Поскольку я с ними не разговаривал, из меня старались сделать другого человека. Лучше бы они вообще меня не поймали.
Я задумалась, что стало бы тогда. Неужели ты так и бегал бы по ферме отца, как самый дикий из ее обитателей? И окончательно забыл бы человеческий язык? А может, для тебя это было бы неважно.
– Когда же ты снова начал говорить?
– Когда ко мне подослали мозгоправа. Я тогда вмиг его раскусил. – Ты пожал плечами. – В том приюте я здорово научился драться.
– Но из тебя все-таки что-то вытянули?
– Вытянули. Мое имя, – отрывисто сказал ты. – А потом узнали, что мать уехала из страны, а отец откинулся в каком-то пабе. К тому времени ферму уже раздербанили за долги. – Ты по-прежнему зло смотрел на меня, сжимая край дивана, пока тростник не захрустел. – Никто не знал, кто я, – добавил ты. – На самом деле. Когда меня привезли в город, вся моя жизнь началась заново, из грязи – и вверх.
Глубокая морщина залегла у тебя посреди лба. Плечи и шея напряглись. Я вдруг поняла, что начинаю считывать твои сигналы – понимать, когда ты взволнован, недоволен или расстроен. Ты провел ладонью по лбу, словно разглаживая морщины. Я слегка придвинулась к тебе.
– Значит и тебя вроде как украли, – тихонько сказала я, собравшись с духом. Я не сводила с тебя пристального взгляда. Твои глаза превратились в щелки. Ты прекрасно понял, что я имела в виду. Тебя украли так же, как ты украл меня. – Я твой способ свести с ними счеты?
Ты долго молчал. Но я упорно буравила тебя взглядом. Как только я поняла, что ты не взбесишься и не сорвешь зло на мне, то осмелела. В конце концов ты первый сдался.
– Нет, – ответил ты. – Не так. Я спас тебя от всего этого. Спас. А не украл.
– Лучше бы ты ничего не делал.
– Не говори так.
В этот момент твой взгляд был почти умоляющим.
– Здесь гораздо лучше, чем на отцовской ферме, – твердо заявил ты. – Никто не покупал эту землю. Никому она и не понадобится. Это умирающая, одинокая земля.
– Прямо как я.
– Да, как ты. – И ты закусил губу. – Вас надо спасать.
Той ночью мне не спалось. Впрочем, обычное дело. Я пялилась в потолок и прислушивалась к тому, как стонет дом. Как живой. Как здоровенное животное, лежащее среди песка, а в брюхе у него – мы.