– И все же?
– Скажите, что я получил Знак отличия Военного ордена четвертой степени за службу в Кобулетском отряде. Сначала он назывался Рионским.
– Ясно. Ну-с, Алексей Николаевич, ждать уже недолго. Осталось всего чуть-чуть, процесс начнется с минуты на минуту. Побегу сообщить Тирану. Встретимся там…
Действительно, через пятнадцать минут Лыкова позвали в зал судебных заседаний. Сколько часов он провел в этом зале! Часто как свидетель обвинения, иногда по своей воле. И вот до чего дошло дело…
Председатель Крашенинников прекрасно знал сыщика и прятал глаза. Алексей Николаевич не стал его искушать. Он быстро осмотрелся: знакомая до боли картина. Портрет государя на одной стене, образ Спасителя на другой. Судебные приставы застыли как статуи, секретарь суда торопливо пробует перо… Полный зал народу, репортеров больше, чем обычно. Первые ряды забиты так называемыми судебными дамами, которые от безделья и из глупого любопытства шляются на Литейный как на службу. Но есть и серьезные мужчины в сюртуках, и студенты юридического факультета, и ученые правоведы… Эгнью уселся в третьем ряду и скалился до ушей. Из-за его плеча соколом глядел Азвестопуло.
Все четверо коронных судей смотрелись на одно лицо: суровые и неподкупные. Из сословных представителей выделялся седовласый капитан с солдатским Георгием на мундире. Не иначе это был лужский предводитель; вот почему он заинтересовался наградой подсудимого. Член управы глядел равнодушно, отбывая скучный номер. Волостной старшина, наоборот, развлекался, пуская глазенапа по сторонам. Он с любопытством осмотрел вошедшего и тут же углубился в чтение лежащих перед ним материалов обвинения. Хмыкнул, почесал в бороде, поднял голову и глядел теперь на сыщика сочувственно.
Председатель уже открыл заседание, по уставу это делалось в отсутствие подсудимого. Сенатор обратился к Лыкову. Он задал вопросы о его фамилии, имени и отчестве, звании, летах, исповедании, месте жительства и занятиях. Алексей Николаевич ответил, стараясь унять волнение.
Затем Крашенинников спросил, получил ли подсудимый на руки копию обвинительного акта. Тот подтвердил, что получил.
После обязательных вопросов председатель зачитал список лиц, вызванных свидетелями, и сообщил, что они все явились и ждут в отведенной для них комнате.
Ритуальная часть заседания на этом закончилась. По предложению Крашенинникова, судья Нессель, он же Малюта Скуратов, зачитал обвинительный акт. Делал он это громко и четко, с привычными казенными интонациями. Будто поэму декламировал, а не решал судьбу человека. Тоже, видать, душа зарубцевалась, иначе как судить человеков из года в год?
Из акта выходило, что статский советник Лыков кругом виноват и это фактически доказано. Пятеро свидетелей в голос сообщают одно и то же. Мутное прошлое зубодробителя также было упомянуто. Множество прокурорских проверок по жалобам арестантов ничем не кончились, и это развило в чиновнике чувство вседозволенности и безнаказанности. Особенно выделил Малюта слова министра внутренних дел Макарова. Тот добровольно сообщил следователю о своей беседе с подсудимым, в которой Лыков признавался в неоднократном применении силы при арестах и допросах! Чего уж яснее: собственный министр свидетельствует против… А тут еще добавилось желание свести счеты с преступником, убившим его товарища. Таким манером обвинение подошло к самому главному. Лыков калечил подследственного Мохова с обдуманным заранее намерением. Увечья нанес с умыслом причинить смерть, отомстив таким образом за Фороскова. Поэтому его действия явно подпадают под первую часть статьи 1484 Уложения. Подобное преступление наказывается каторжными работами пятой степени по высшему пределу, то есть от восьми до десяти лет. В злом умысле нет и не может быть сомнений, учитывая обстоятельства, а также многочисленные рецидивы подсудимого. Кроме того, задета репутация власти и нарушены обычаи человеколюбия.
Речь товарища прокурора вызвала одобрение у репортеров и либерально настроенных зевак. Немногочисленные сторонники сыщика промолчали.
Когда Нессель закончил, председатель в кратких предложениях изложил суть обвинения и спросил:
– Подсудимый, признаете ли вы свою вину?
– Нет, – ответил Лыков. – Это оговор, я ничего не делал из того, в чем меня здесь обвиняют.
По залу прошел шум. Дамы закудахтали, председатель потряс колокольчиком и назидательно сказал сыщику:
– Подробности вы сможете изложить в ходе судебных прений, сейчас надо было просто ограничиться словом «нет».
После ответа подсудимого открылось собственно судебное следствие. До этого шел обычный регламент. Теперь заседание стало изучать дело по существу. Начали с вызова и заслушивания свидетелей обвинения.
Первым в зале появился Степан Дрига. Он был в замызганном платье, а рожу состроил, как у страдающего Христа… Председатель попытался было привести его к присяге, но защита возразила. Дрига уже успел отбыть исправительное отделение. Наказание включало в себя лишение некоторых прав, в частности права приносить присягу; слову арестанта не было веры. Лыков с Сандрыгайло заранее продумали этот ход, чтобы снизить цену показаниям бандита в глазах и суда и зрителей.
Устарговский понял их мотивы, скривился, но возразить не мог – защита действовала в своем праве[59]. Председатель велел свидетелю дать показания без присяги. Тот ободрился, подбоченился и бросил на сыщика победительный взгляд.
Допрос бандита прошел предсказуемо. Он ответил на вопросы председателя о том, как было дело. И повторил всю ту ложь, что сообщил на предварительном следствии. Ни разу не сбился, не запутался, шпарил как по писаному, уверенно и внятно. В нужных местах Степка закатывал глаза и взывал к совести…
Обвинитель начал задавать свидетелю уточняющие вопросы: как именно умирал подследственный Мохов и что при этом говорил. Дрига охотно сыграл предложенную ему партию. Мучался бедолага сильно, да… Страдал не знай как. И все честил палача Лыкова оскорбительными словами. Как раз тогда Вовка и про вину свою перед сыщиком поведал. Будучи уже при смерти. Какого-то товарища лыковского убили в его, Вовкином, присутствии. В Москве не то три, не то четыре года назад. Сам Вовка не убивал, только рядом стоял. Но сыщик не простил. Бил в живот и приговаривал: «Это тебе за него, за товарища!» Форосков вроде была ему фамилия…
Товарищ прокурора задал очередной вопрос с подковыркой:
– Свидетель, а правда ли, что вы на себе испытали способы допроса обвиняемого? И сами подвергались ранее от него побоям?
– Истинная правда, ваше высокоблагородие, – со вздохом ответил Дрига. – В той же Москве в восьмом годе, в помещении сыскной полиции. Ох и лют этот Лыков, ох и лют… Думаю я так промеж себя, что Вовка Держивморду не первый, кого он в гроб загнал. Не первый. Только управы на полицию у нас нет, вот беззакония и продолжаются.
После прокурора пришла очередь адвокату задать свои вопросы. Сандрыгайло спросил бандита, почему сокамерники не позвали надзирателя, чтобы тот привел к пострадавшему доктора. Тот ответил, как прежде следователю, что караул в тюрьме строгий и шибко не любит, когда его среди ночи беспокоят по пустякам. Вот они и побоялись… Кто ж знал, что Вовка помрет? Думали, отлежится.
Дрига сел на скамью свидетелей, и в зал вызвали по очереди остальных сокамерников Мохова. В отношении Кайзерова и Трунтаева повторилась вся та же история с присягой. Лука отбыл десять лет каторги и сбежал с поселения, а Ванька побывал в арестантских ротах. Их словам тоже не было веры, и адвокат акцентировал на этом внимание суда. Вот, мол, какие свидетели у обвинения: дрянцо с пыльцой. Оба свидетеля повторили свои показания, данные на предварительном следствии.
Лишь против воров у защиты не было возражений. Те отсидели по году тюрьмы и обладали пока всеми правами. По окончании суда над ними Несытов и Бабкин должны были оказаться в Литовском замке, и тогда уже их нельзя будет приводить к присяге. Но пока они лишь подследственные. Поэтому в зал позвали священника с иконой и Евангелием.
Несытов, вор-рецидивист, сделал благостное лицо. Батюшка стал громко читать клятвенное обещание:
– «Обещаю и клянусь всемогущим Богом пред святым Его Евангелием и животворящим крестом, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ниже ожиданием выгод, или иными какими-либо видами, я по совести покажу в сем деле сущую о всем правду и не утаю ничего мне известного, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ пред законом и пред Богом на страшном суде Его. В удостоверение же сей моей клятвы целую Слова и крест Спасителя моего. Аминь!»
Ворюга приложился к Евангелию и к кресту, после чего произнес:
– Клянусь!
Сенатор Крашенинников предупредил свидетеля об уголовной ответственности за ложные показания и велел ответить на вопросы. Фарс повторился в очередной раз, с теми же деталями. Актеры из арестантов вышли никудышные, они пересказывали свои роли одними и теми же заученными словами. Даже зрители, настроенные против Лыкова, обратили на это внимание. Когда последний из сокамерников, Бабкин, после клятвы опять начал бубнить знакомые обороты, в зале стали смеяться.
Следующим свидетелем являлся городовой врач[60] Окошкович-Яцына, который в присутствии следователя делал вскрытие тела умершего Мохова. Замогильным голосом доктор перечислил нанесенные раны, упирая на детали. Все они были не в пользу Лыкова: побои тяжкие, подвергающие жизнь опасности; повреждения не случайно смертельные, а неизбежно смертельные[61]; увечья – тяжкие. Прозвучало и слово «истязания», особенно плохо принятое публикой. Вывод доктора был однозначен: смерть наступила в результате вышеперечисленных повреждений. Они были нанесены тупым орудием или орудиями, скорее всего кулаками и ногами. В совокупности два главных повреждения привели к прекращению жизненных функций: разрыв селезенки и тонкой кишки. Утыкновение сломанного четвертого ребра в сердечную сумку не было смертельным, но затруднило работу сердца, что ускорило гибель.