– А я отвечу, – вкрадчиво сказал прокурор. – Тогда, при аресте, вы в пылу борьбы не подумали о том, что сейчас самый удобный момент прикончить вашего недруга. А спохватились лишь потом. И прикончили.
– Возражаю! – влез присяжный поверенный. – Обвинение навязывает свою бездоказательную точку зрения составу суда.
Но председатель отмел реплику адвоката и велел Устарговскому продолжать. Тот встал цицероном:
– Уважаемый суд! С каждым шагом истина представляется вам все яснее и яснее. Итак, подсудимый, логика ваших ответов такова. Ранее вы имели к покойнику неприязнь. Ранее вы неоднократно практиковали избиения арестантов. Ваша физическая сила общеизвестна, равно как и жестокий характер. И вы продолжаете утверждать, что не били вечером восьмого декабря Владимира Иванова-Мохова. А это сделали ваши недруги в камере ДПЗ, чтобы свести с вами счеты. Так?
– Так.
– И вы надеетесь, что мы в это поверим? Ах, как наивно. Только представьте, уважаемые судьи и сословные представители, такую картину. Двое бьют третьего смертным боем, ломают ребра, повреждают внутренние органы. Тот кричит, вырывается – он же не хочет умирать! А вдоль стенки стоят еще три человека и спокойно за этим наблюдают. Не зовут надзирателя, не пытаются остановить мучителей, а просто глазеют. Возможно ли такое?!
На этих словах прокурор вновь обратился к подсудимому и с издевкой переспросил:
– Таки не били?
– Я только что ответил: не бил.
Устарговский повернулся к судьям и картинно развел руками:
– Нет слов!
Глава 8Приговор
В процессе был сделан небольшой перерыв. По его окончании обвинитель выступил с речью. В ней он обобщил ранее сделанные выводы в пользу тяжкого приговора и повторил свое требование: наказать подсудимого десятью годами каторжных работ с лишением всех прав. Речь произвела впечатление: все ловко подогнано один к одному, Лыков кругом виноват… Всю жизнь пускал в ход кулаки, пустил и здесь. Заранее обдуманное намерение налицо. Нанесенные погибшему повреждения говорят об этом же: они не случайны, а неизбежно смертельны.
Устарговский сел, явно довольный своей речью, и свысока посмотрел на соперника. Настала очередь защиты.
Присяжный поверенный Сандрыгайло вышел на трибуну, разложил перед собой бумаги и начал неожиданно. Он зачитал из формуляра подсудимого длинный перечень его наград и еще более длинный список перевязочных свидетельств[63]. Один из судейских, а именно Нессель, при этом саркастично ухмылялся. Ему вторил прокурор: мол, чего перечислять прошлые заслуги… Но остальные судьи слушали внимательно, а лужский предводитель Тиран даже приставил ладонь к уху и кивал при упоминании каждой новой награды. Дюжина монарших благоволений, солдатский Георгий, шейная Анна с мечами «в виде совершенного исключения, за особенное мужество». Станиславская лента. Владимирские кресты четвертой и третьей степеней, причем петличный получен в двадцать два года от роду. И множество других отличий.
Малюта Скуратов пытался оборвать присяжного поверенного, заявив председателю:
– Все это не относится к делу, давайте беречь время.
Но председатель парировал:
– Еще как относится. Мы решаем судьбу заслуженного человека. И потом, вспомните статью тысяча сто девятую Устава. Как там? «При постановлении приговоров о должностных лицах надлежит всегда рассматривать их послужные списки или аттестаты о прежней службе, чтобы удостовериться, не заслуживает ли обвиняемый особого снисхождения по прежней долговременной и беспорочной службе или по каким-либо отличным заслугам и достоинствам».
Нессель сразу умолк. А ободренный Сандрыгайло дочитал свой кондуит до конца. Потом он отложил бумаги и заявил:
– Уважаемые господа! Вот такого человека вы собираетесь сейчас предать правосудию. Подумайте и взвесьте все еще раз. Кто свидетели обвинения? Два разбойника, грабитель и парочка воров. Ай да публику подобрал господин товарищ прокурора. Других-то не нашлось. Надзиратели в голос утверждают, что никаких странностей в поведении Мохова, когда он шел с допроса, не заметили…
– Позвольте! – вскочил с места коллежский советник. – А выводной Фуршатов? Вы его не считаете за человека?
– Ах, этот… – словно только что вспомнил адвокат. – Ваша честь! Вот ответ мезенского исправника на мой запрос. Никакой спичечной фабрики в городе Мезень нет и никогда не было. И человек с фамилией Фуршатов там не проживает. Ни в какие права наследства он в Мезени не вступал. Думаю, все догадались, что это значит. Из числа надзирателей этот свидетель единственный дал показания против моего подзащитного. Заранее, еще на стадии предварительного следствия. И сбежал, чтобы не быть уличенным во лжи на суде.
– Протестую! – снова воскликнул Устарговский. – Мало ли что бывает? Фуршатов мог заболеть, не доехать до города по иным обстоятельствам. Жизнь не укладывается в ваше прокрустово ложе, господин защитник.
– Вы меня не слышите, господин обвинитель. Я только что сообщил со ссылкой на официальную бумагу, что нет ни фабрики, ни человека. Нету! И на суде его тоже нету. Где он?
Товарищ прокурора замешкался с ответом, а присяжный поверенный продолжил:
– Конечно, он сбежал… Свидетельские показания доктора Окошкович-Яцыны тоже нельзя полностью принять на веру. Он безапелляционно утверждал, что смертельные повреждения подследственный Мохов мог получить только на допросе у обвиняемого. Но точно такой же доктор медицины по фамилии Зильберберг с уверенностью говорит, что мог и в камере, от других арестантов. Кому верить? Ясно кому.
– Вам ясно, а нам нет, – сердито сообщил Устарговский.
Август Мефодьевич живо повернулся к нему и переспросил:
– Нет? Ай-ай-ай… Буква и дух русских законов утверждают: в случае сомнений надо выбирать то объяснение, которое в пользу защиты. Вспомните хотя бы ситуацию с голосованием судей. Если они, эти голоса, разделились поровну и даже голос председателя не дает перевеса ни одной из сторон, то устав прямо обязывает принять мнение, которое снисходительнее к участи подсудимого.
– А ведь верно, – будто бы про себя сказал один из коронных судей, действительный статский советник Деларов.
– Идем дальше, – подхватил адвокат. – Что же мы имеем против обвиняемого? Самый мизер. Пять с половиной свидетелей один бессовестнее другого, и мнение врача, которое не разделяют даже его коллеги.
– Но ведь даже министр подтвердил, что ваш клиент постоянно избивал арестованных! – уже совсем неприлично выкрикнул товарищ прокурора.
– Министр витает высоко и поэтому может добросовестно ошибаться.
– Протестую!
– Против чего? – опять развернулся к оппоненту защитник. – Вы считаете, что министр, как Господь Бог, ошибаться не может? Оттого только, что он министр?
В зале раздались смех и аплодисменты.
– Вот таковы доводы обвинения. Какие свидетели, такие и доводы. А что у защиты? Вы видели наших свидетелей. Порядочные люди, стоящие на охранении закона. У Александрова два ордена и одно ранение. У Азвестопуло один орден и два ранения. И взгляните на лица этих…
Все невольно покосились на скамью свидетелей. Сокамерники Вовки и правда выглядели как шайка уголовных. И они – опора обвинения.
– Мой подзащитный сказал, что является жертвой оговора со стороны преступников. Это действительно часто случается. Всякий сыщик, да и всякий полицейский вообще хорошо это знают. Преступники, чтобы затянуть дело и облегчить свою участь, врут безбожно. Старо как день – для всех, кроме обвинителя, который почему-то принимает такую ложь на веру. Итак!
Сандрыгайло сделал многозначительную паузу и закончил свою речь следующим образом:
– Подследственный Мохов в самом деле скончался у себя в камере от побоев. Это факт. А вот кто нанес ему эти жуткие увечья? Статский советник Лыков? Да еще и с обдуманным заранее намерением, как это ничтоже сумняшеся заявляет обвинитель? Нет, говорю я вам. Это не доказано в настоящем судебном следствии. Господа судьи, господин председатель. Вам скоро предстоит решить судьбу достойного человека, храбреца, много раз смотревшего смерти в глаза. Человека, который тридцать три года с постоянным риском для жизни ограждал ваш покой. Взвесьте еще раз на весах вашей совести, вашего жизненного опыта: доказательны ли те улики, что вам предъявили, чтобы отправить его на десять лет в каторжные работы? У меня все.
Август Мефодьевич сошел с конторки и отправился на свое место. Лыков смотрел ему в спину и думал: защитник сделал то, что было в его силах. Но убедил ли он судей? Ох, недолго осталось гадать…
Между тем процесс приближался к завершению. Председатель спросил у Лыкова, может ли он представить еще что-то в свое оправдание. Тот ответил – нет. А последнее слово? Тоже нет.
Тогда суд приступил к постановке вопросов, подлежащих разрешению. Для этого Крашенинников выступил с речью, которая у судейских называлась «руководящее разъяснение председателя суда». Сенатор сжато изложил существенные обстоятельства дела и силу доказательств в пользу и против подсудимого. Из разъяснения нельзя было понять личную точку зрения оратора. Потом он определил главный и частные вопросы, на которые судьи должны будут ответить в совещательной комнате. Главным, понятно, был вопрос, виновен или нет подсудимый. Частные сводились к обстоятельствам, которые уменьшают или увеличивают степень вины. Одновременно ставился вопрос о наказании и других законных последствиях преступления.
Прямо на глазах у всех судьи сформулировали вопросы и зачитали их вслух. Ни обвинитель, ни защитник не высказали дополнений или возражений. Члены суда по очереди подписали вопросный лист и удалились совещаться. В заседании был объявлен очередной перерыв.
Алексей Николаевич сидел напряженный и смотрел – на жену, на сына, на друзей. Что ему сейчас предстоит услышать? Речь Августа Мефодьевича внушила сыщику надежду. Ему казалось, что обвинение против него слабое, а доводы защиты убедительны. Но ведь так кажется всем подсудимым. Они надеются до последнего, а потом вдруг крах надежд и страшный приговор…