Николай Викторович сообщил, что их отделения все это не касается. Днем камеры открыты и запираются после вечерней поверки. А «легавую» камеру оставляют открытой и на ночь, из уважения к бывшим полицейским. Ходить от подъема до отбоя можно свободно, в Четвертом коридоре в своем платье, а если выходишь в другие отделения, то следует накинуть сверху арестантский бушлат. Стражники знают, что под надзором Непокупного сидят разные тертые люди, и стараются к ним не цепляться. Хотя бывает всякое. Например, старший надзиратель Шестого отделения, где квартируют «иваны», злой и придирчивый человек, но лишь по отношению к чужим. «Иваны» его купили и делают что хотят. А посторонним, даже бывшим благородиям, Лясота – так фамилия опричника – может нахамить. Лучше лишний раз ему не попадаться, чтобы избежать оскорбления.
В целом в Литовском замке много вольностей по части режима. Тюрьма немаленькая, большинство арестантов заняты работами, ходят туда-сюда за нарядами, или получать материалы, или точить инструмент… Поэтому строгости, прописанные в Уставе о содержащихся под стражей, здесь невозможны. Арестанта, идущего из своего отделения в чужое, обязан сопровождать выводной надзиратель. Но они всегда заняты, ждать их замучишься, и сидельцы ходят сами по себе. На входе и выходе их облают, но пропускают. Иной раз наорет капитан Сахтанский, известный грубиян. Не дай бог попадется кто-то из прокурорского надзора. Этим надо сразу говорить, что следуешь к доктору или в аптеку, тогда они махнут рукой.
– А что с работами, – не унимался Лыков. – Вы тоже кого-то наняли вместо себя?
– Нет, – вздохнул Огарков. – Такому батраку надо платить, а из чего? Имения нет, капиталов не нажил. Вот, может, книжки когда-нибудь станут кормить? А так…
Алексей Николаевич решил, что сочинитель вынужден ходить на работы. Однако Николай Викторович опроверг его догадку. Работать – это подло, лучше следовать вдохновению и оттачивать литературное мастерство. Поэтому он взял справку у тюремного доктора, что страдает желудочно-кишечным катаром и потому не может трудиться в мастерских. Отдал эскулапу последнюю красненькую, но выхлопотал освобождение. И хотя теперь не сможет выйти досрочно, но хотя бы избавлен от соседства простолюдинов.
– А деньги тут нужны, – со вздохом продолжил свою лекцию Огарков. – Парашу из камеры выносят рабочие из числа арестантов, им приходится платить за это рубль в месяц. Они же раз в неделю убирают камеру, а это стоит еще тридцать копеек. Вот, считайте. У Федьки денег нету, поэтому он сам выливает парашу по средам и раз в месяц лично моет пол в камере.
– Что за Федька? – уточнил сыщик. – Это тот, кого третья кровать?
– Да. Федор Пакора, бывший околоточный. Человек не нашего круга, однако приходится его терпеть.
– Но ведь околоточные надзиратели – главная опора пристава, – возразил Лыков и обратился за поддержкой к Курган-Губенко. Но тот на сей раз принял сторону Огаркова.
– А вот вернется парень из мастерской, сами увидите, что за зеваный черт. Да он курит полуотборную махорку!
– Ну и что?
– А то! Я человек благородных привычек. Обращение ценю, тонкие ароматы, белье чтоб было первый класс…
– Кстати, о белье, – перебил бывшего пристава бывший чиновник особых поручений. – А чего вы средь бела дня по камере в кальсонах ходите? Если человек благородных привычек…
– Вон вы как, – тут же взъелся Губенко. – С ними заодно?
– С кем?
Огарков засмеялся и пояснил:
– И я, и Непокупной, и даже сам смотритель уговаривали Леонида Панфиловича не эпатировать окружающих своими подштанниками. Однако не преуспели. Хочу так ходить и буду – вот и весь его сказ.
– Не обижайтесь, пристав, – примирительно сказал Алексей Николаевич. – Это действительно режет глаз. Но в тюрьме многие распускаются, вот и вы дали слабину. Скажите лучше, а откуда у вас средства на егерское белье и петцольдовское пиво? Имеете капитал?
Неожиданно тема оказалась для Курган-Губенко интересной, он перестал дуться и поддержал разговор.
– Капитала не было, но здесь есть возможность его составить. Как говорится, там и стой, где кисель густой.
– Составить капитал? В тюрьме? Каким образом?
– Я заведую шпилевочно-пришивочным отделением сапожной мастерской. Мы поставляем войскам Петербургского военного округа обувь для нижних чинов. Большие обороты, и есть где… как бы сказать, чтобы быть правильно понятым…
– Словчить?
– Ну…
– Обмишурить?
– Ах нет же! – с досадой воскликнул сокамерник. – Это военная поставка!
– Что это меняет? – Сыщик сделал вид, что не понял.
– Ну, платит за все казна. Она богатая, денежек в ней много. Несильно их убавится, если чуть-чуть засунуть руку.
– Это возможно, только если делиться с интендантами.
– Я и делюсь. Вы правы, без них никак. Такая дырявая команда! Видите ли, доход от арестантских работ распределяется на три части…
Лыков перебил собеседника:
– Да, Хрулев мне рассказывал. Три десятых от выручки получает сам арестант, а остальное делится пополам между тюрьмой и казначейством.
– Какой Хрулев? – насторожился пристав.
– Степан Степанович, начальник Главного тюремного управления.
– Так вы с ним знакомы?
– И довольно близко.
– Вон как… Надо запомнить. Вдруг пригодится. Не откажете похлопотать, ежели приспичит?
– Смотря о чем будете просить. Но договаривайте насчет сапог.
Однако Курган-Губенко вдруг резко расхотел откровенничать с сыщиком. Он перевел разговор на работы вообще и долго мусолил, какие у него в отделении мастеровые. До семидесяти рублей в год вырабатывают; таких высоких заработков нет больше ни в одной российской тюрьме. Лыков понял, что не услышит ничего интересного, и махнул рукой. Он вспомнил о третьем соседе и спросил:
– За что укатали Федора Пакору?
– Да он, как и вы, заколотил человека до смерти.
Алексей Николаевич пропустил мимо ушей слова «как и вы». И узнал, что Пакора во время задержания конокрада помял его так сильно, что тот через три дня отдал богу душу. Об этом пронюхал какой-то газетчик, раздул историю о жестокости полиции, и околоточный надзиратель в результате оказался в Литовском замке на три с половиной года. Точно так же, как и бывший статский советник.
– Хочу с ним познакомиться, – заявил он. – Конокрады – наиболее опасное сословие в преступном мире. Всегда с оружием, друг за дружку горой. Для крестьянина хуже злодеев нет, ведь лишиться лошади – конец всему. Газетчик хоть знает, что такое арестовать конокрада? Я всего лишь раз в этом участвовал, и мне распороли бок копытным ножом. Полвершка левее – и я бы сейчас беседовал не с вами, а с праотцами.
Но и пристав, и помощник пристава выказали прежнее высокомерие. Курган-Губенко раздражало, что Федька курит полуотборную махорку. Некультурно! Хотя сам он ходил по камере в кальсонах, листал порнографический журнал, а пиво пил из стакана с надписью «Его же и монаси приемлют» – куда уж культурнее… Огаркова же злило превосходство, с которым относился к соседям Пакора. Он будто бы заявил, что таким, как Огарков, в полиции делать нечего. Там серьезная служба, близко к людям, к обывателям. Надо быть с ними заодно, понимать заботы и трудности простого человека. И тогда полицию будут уважать. А если вместо службы писать романы или портить девок (это уже был камень в огород Курган-Губенко), то об уважении народа нечего и мечтать.
Таким образом, выяснилось, за что два сокамерника невзлюбили третьего. Они не хотели признавать, что Федька честнее их обоих, и валили все на его плебейские привычки и отсутствие образования. Околоточный надзиратель – чин четырнадцатого класса, пусть и самый нижний, но уже «ваше благородие». Он стоит между городовыми и чиновниками как важное связующее звено. Лыков всегда понимал значение околоточных и частенько встречал среди них людей весьма толковых и порядочных. Похоже, его новый сосед был из таких.
До вечера новенький обживался. Он сходил в ретирадное и убедился, что там более-менее сносно. Какие-то арестанты прибирались, чистили параши отвоцким порошком[76]. Ребята тут же подступили к прибывшему с вопросом, готов ли он сам таскать камерную вазу, как Федька, или будет платить им. Получили согласие на денежный расчет и подобрели.
Затем Алексей Николаевич прогулялся по коридору. Он был невелик: сорок саженей в длину. Благородное отделение малочисленное, потому и места занимало всего ничего. Коридорный, завидев сыщика, подобрался и вежливо титуловал высокородием. Значит, Непокупной дал необходимые инструкции. Это было приятно и улучшило настроение узника. В народе говорят: и в аду, как обживешься, то и ничего…
Лыков осмелел и даже вышел за пределы отделения. Выходной надзиратель на вопрос, где тут можно размять ноги, попросил сначала накинуть сверху бушлат. Алексей Николаевич извинился: мол, не привык еще. Приоделся и отправился на прогулку. Шапку сунул в карман, чтобы не ломать ее перед каждым встречным. Далеко он не пошел, обследовал сначала близлежащие помещения. В одном оказалось аптечное заведение, в другом – духовная библиотека. Гуляка заглянул туда и туда, купил валериановых капель, а книг ему не дали: он не сумел предъявить разрешение от начальства. Забыл, что в тюрьме все выдается лишь по команде…
Когда сыщик вернулся в камеру, следом за ним тут же вошел крепкого сложения мужчина в полном арестантском одеянии. Невысокий, скуластый, лицо будто из камня резали – облик типично полицейский. Лыков сразу угадал в нем коллегу и протянул руку:
– Здравствуйте. Я ваш новый сосед, звать Алексей Николаевич Лыков.
– Очень приятно. Федор Пакора.
– А по батюшке как?
Околоточный смутился:
– Да можно просто Федор.
– И все-таки?
– Автономович.
– Федор Автономович, мне нужен ваш совет. Вы единственный в камере, кто по-настоящему работает в мастерских…
– Вы тоже хотите работать?
– Нет, возраст и чин не позволяют, – усмехнулся Лыков. – Чина, правда, лишили, но это мы еще поглядим.