– Длинно. Я бы назвал покороче. Например, «Заживо погребенный».
– Ой, как здорово! – взвизгнул автор. – Прямо за душу схватит читателя. Только еще лучше назвать так: «Заживо погребенный. Из рассказов сыщика N». Согласны?
– Пожалуй. Можно целую серию таких рассказов сочинить, пропечатать их сначала в газете, а потом издать сборник.
– Точно! – ахнул Огарков. – Так я и сделаю, спасибо за идею. Но… под своей фамилией издаваться нельзя, нужен псевдоним. Я Огарков. А подпишусь, например, как Свечин.
– Не годится, – возразил Алексей Николаевич. – Слишком из жизни фамилия. Я знавал полковника Свечина, губернатора Тифлиса. В Генеральном штабе сидит другой Свечин, подполковник, а в штабе войск гвардии – его брат. Их как собак нерезаных. Возьмите лучше другой псевдоним.
– Хм. А какой? Может быть, Лампов? Нет, неблагозвучно. Лампионов? Лампадов?
– Попробуйте так: Факелов.
– Ой! – снова взвился писака. – И звучно, и подтекст есть. Я буду как факел освещать потаенные уголки жизни сыщиков и преступного мира. Как вам такой псевдоним, господа?
Сокамерники дружно одобрили, и даже пристав не стал смеяться над соседом. То ли правдивый и жутковатый рассказ Лыкова настроил его на серьезный лад, то ли по другой какой причине, но на этот раз Курган-Губенко повел себя корректно.
Однако на этом помощь Лыкова новому автору не закончилась. Он также написал письмо Меньшикову в «Новое время», в котором просил журналиста прочитать сей опус. Тем же вечером старший надзиратель получил от Огаркова полтинник и обещал переслать письмо с рукописью в редакцию газеты.
Но это случилось уже назавтра. В праздничный же день Лыков осваивался в тюремном замке. Он сходил на воскресную службу в трехъярусную Спасскую церковь и был ошарашен. Прихожане из мирских стояли внизу, мужчины-арестанты – на втором ярусе. А разбитные бабы с девками молились на самом верху. Но если бы только молились! Многие, когда батюшка отворачивался, задирали юбки до колена и трясли подолом, привлекая внимание мужчин. Бесстыдным образом выбирали себе хахаля прямо в храме! А потом через надзирателей сговаривались насчет свиданий. Вот чертовки… Возмущенный сыщик не достоял службу и ушел.
Остаток дня прошел в праздности. Перед ужином появилась Ольга Дмитриевна и принесла польские колбасы, французский паштет в жестянках и простоквашу для лучшего пищеварения узника. По правилам размер одной передачи не должен был превышать дневной потребности в пище. Кроме того, Лыкову как новичку первые две недели пребывания в тюрьме не дозволялось ни свиданий, ни передач. Но его особое положение отменяло эти правила.
Медицинское освидетельствование на годность к работам и поиск батрака были отложены до понедельника.
Наступил третий день пребывания Лыкова в тюрьме. По уставу, осмотр делал один из советников губернского правления совместно с членом врачебного отдела. Но Литовский замок подчинялся ГТУ, поэтому освидетельствовать нового арестанта приехал сам Трифонов. Компанию ему составил старший врач Литовского замка статский советник Миронов. Два высокородия осмотрели третьего, уже бывшего. Дело носило формальный, но важный характер. Если Алексея Николаевича не признают годным, то он лишится права на досрочное освобождение.
Миронов попросил заключенного раздеться до пояса и ахнул:
– Эк вас, однако. Один, два, три, четыре… вон там еще два. Сколько же всего?
– Сам не помню, Николай Николаевич. Но много.
– Кхе! А верно, что государь вас о том же спрашивал? И вы затруднились ответить?
Лыков натянул рубаху и пояснил:
– Верно. В тот момент я не знал, что Дурново ходатайствовал о награждении меня Станиславской лентой. И говорил как есть.
– И получили ленту.
– Получил. А потом тот же государь ее с меня снял.
После такой фразы разговор вернулся к болячкам. Алексей Николаевич был признан здоровым. По этому случаю три солидных господина выпили по рюмке рижского бальзама в кабинете Миронова. За разговором выяснилось, что сыщик с доктором земляки. Лыков родился в Нижнем Новгороде, а Миронов – в волостном селе Бутурлино Княгининского уезда. Пришлось пить вторую рюмку… И старший делопроизводитель ГТУ ненавязчиво поинтересовался у Лыкова, как ему сидится. Нет ли уже просьб? И как вообще в замке, на взгляд новенького, обстоят дела?
Алексей Николаевич мог бы рассказать Трифонову про махинации с арестантскими деньгами в обмундировальной мастерской. Что надзиратели сговорились с интендантами, грабят шпанку и в ус не дуют. Но пока у него не было фактов, только слова. А их к делу не подошьешь. И он не стал поднимать этот вопрос, решив сначала разобраться в нем досконально.
Зато он сказал Михаилу Михайловичу:
– За два дня я уже дважды подвел Кочеткова. Получил от него замечание.
– Да? А что произошло?
– Сначала на меня накинулся турманом капитан Сахтанский. Знаете такого?
– Из конвойной стражи переведен? Помню. Говорят, старательный.
– Хамить бесправным людям он старательный, – отрезал сыщик. – Рявкнул мне на «ты», стал гнать в камеру. Я вскипел, чуть не обиделся с непривычки. Никак не могу смириться с мыслью, что теперь всякая дрянь может мне дерзить…
– А Кочетков как отреагировал? – спросил о важном Трифонов. – Заступился или смолчал?
– Заступился, сделал внушение капитану. А на другой день вышло вот что…
И сыщик рассказал старшему делопроизводителю про стычку с фартовыми. И про то, как Сахтанский пытался ее раздуть, чтобы наказать Лыкова.
– Два дня и два инцидента… – констатировал Трифонов. – Да, трудно вам будет, Алексей Николаевич. И учтите, они нарочно станут вас провокировать. Чтобы заставить выказать характер, а потом за это же и ущучить.
– Кто «они»?
Трифонов покосился на старшего врача и спросил его в лоб:
– Правду говорят, что в Петербургском исправительном отделении все продается и покупается?
Миронов бухнул:
– Правду.
– Кочетков распустил тюрьму?
– На его месте любой бы не справился. Почти сто надзирателей, из них восемь старших. Настоящие хозяева замка они.
– И еще «иваны», – добавил Лыков. – И эти две силы, похоже, сговорились.
Михаил Михайлович скривился:
– Эх-ма… Говорят, так везде, по всем русским узилищам?
– Везде, – хором подтвердили врач и арестант.
Лыков припомнил, как он неоднократно ловил уголовных на переписке. Если требовалось расколоть подследственного, найти новые улики, достаточно было проследить за его «малявами». В Варшаве, Москве, Ростове-на-Дону – везде одно и то же. Надзиратели передавали запрещенную почту, помогая задержанным сговариваться до суда. Проносили в тюремный замок водку, карты, табак. Закрывали глаза на притеснения, которые терпели от фартовых случайные узники. И тут ничего нельзя было поделать. У верхушки на руках имелись немалые деньги, полученные от преступлений. И соблазн для тюремного стражника оказывался сильнее долга.
– Но Сахтанский не рядовой надзиратель, а старший помощник смотрителя, – возразил Трифонов. – Или он просто усердный дурак?
– Еще не знаю, – ответил Алексей Николаевич. – Буду следить за ним.
– А он за вами!
– Пока Кочетков на должности, я в относительной безопасности. Сверху прикрывает Никанор Нилович, снизу Непокупной. А вот за пределами Четвертого коридора…
Лыков придвинулся к Трифонову и сказал:
– Давайте смотреть на мою отсидку как на служебную командировку. Я оказался внутри закрытого мира. В том числе и от вас закрытого. Начну его изучать и копить материал, которым вы потом воспользуетесь. Вот, например, есть сведения, что в замке шельмуют с арестантскими работами. И в этом участвуют те же старшие надзиратели, да еще и в сговоре с чинами интендантского ведомства Петербургского военного округа…
– Обирают заключенных? – опешил Михаил Михайлович. – Но как такое возможно?
– Вы имеете в виду по совести или с технической точки зрения?
– И то, и другое. Грабить голых – что бить лежачих.
– И грабят, Михаил Михайлович, и бьют.
Старший делопроизводитель ГТУ смутился окончательно:
– Нам со Степаном Степановичем ничего об этом не известно. Ни разу не было даже намеков. Вы уверены в своих подозрениях? Это же бессовестно!
Лыков грустно улыбнулся:
– Совесть не ходовой товар в тюрьме. А что касается фактов – ждите, стану их выведывать.
После разговора Трифонов уехал, а контора родила новую бумагу. Сыщику вручили квитанционную книгу, куда записываются заработки от арестантских работ. Лишь половину из них сиделец может тратить на выписку из лавки, вторую ему вручат в день освобождения.
Закончив с бумаготворчеством, Лыков попросил Пакору отвести его в мастерские, искать батрака.
Всего в Литовском замке имелось более десятка различных ремесел. Тюремное население даже выполняло частные заказы, особенно в переплетной и картонажной мастерских. Значительная часть арестантов трудилась на хозяйственных работах. Они убирались в камерах, чистили дворы, таскали уголь в котельную, топили баню или стирали белье в прачечной. Такие работы официально не оплачивались. По обычаю, затраты на уборку несли сидельцы. Именно поэтому Лыков за вынос параши добавлял из своего кармана.
Однако ремесленные занятия администрация поощряла охотнее. Человек должен выйти на волю с навыками к труду! Вот главная цель создания исправительных отделений. Поэтому все рукастые сидели по мастерским, а не таскали параши. И Алексей Николаевич попросил отвести его именно к таким.
Знаменитая Центральная военно-обмундировальная мастерская, гордость тюремного управления, выходила окнами на Мойку. Специально для нее во дворе была построена электростанция с двумя нефтяными двигателями Дизеля. Она питала энергией весь ремесленный корпус, и еще оставалось на квартиры служителей.
Лыков в сопровождении Пакоры шел по тесноватым мастерским и с любопытством смотрел по сторонам. Тут клеили коробки для папиросных гильз, там переплетали отчеты, в другой комнате тачали сапоги… Вдруг кто-то сзади толкнул сыщика так сильно, что он отлетел в сторону. И грубый голос крикнул: