– Чё встал, будто эмир бухарский? Дай дорогу!
Лыков сначала опешил, потом осерчал. Он развернулся и увидел перед собой огромного детину, чуть не с сажень ростом, с дерзкой физиономией варнака. Тот стоял фертом, уперев в бока гигантские кулачищи.
– Новенький? Так знай свое место. А то в карман спрячу.
– И где же оно, мое место? – поинтересовался Алексей Николаевич. Ему очень хотелось проучить нахала, и в то же время он помнил, что обещал смотрителю сохранять хладнокровие.
– Да возле параши, где же еще?! – засмеялся детина. Ему вторили несколько голосов из числа подпевал. Это еще более разозлило сыщика. Как быть? Он ведь решил не спускать оскорблений уголовным. Но и вызывать досады Кочеткова нельзя.
– Как зовут халамидника? – небрежно поинтересовался сыщик у околоточного.
– Вася Долбни Башка, – ответил тот вполголоса. – Вы бы, Алексей Николаевич, того… аккуратнее. Опасный.
– Этот? Да не смеши меня, Федор. Я таких опасных на свинячий корм пускаю.
Гигант вперился в заурядного на вид арестанта:
– Чё-чё? Меня на корм? Ты?
Он навалился всей тушей на Лыкова и схватил за плечи. А тот стоял как ни в чем не бывало и смотрел на противника равнодушно. Правда, для этого ему пришлось задрать голову.
– Аль не слыхал, смерд, как я вчера двух твоих товарищей уделал? Вовку с Жоржиком. Было бы у них сотрясение мозгов, да только мозгов при ревизии не нашлось. У тебя, я вижу, в голове тоже рано смеркается. Что ж, диагноз ясен. Будем лечить.
– Ну… – Долбни Башка зафырчал, как паровоз, набирающий пары. – Ну… Так узнай же паленого чижа!
Но сделать ничего фартовый не успел. В одну секунду мелькнули его ноги и оказались под потолком. А сам он вдруг обнаружил себя в горизонтальном положении, на весу, под мышкой у Лыкова, наподобие чемодана. Новенький сжал его с такой силой, что Вася заскрипел зубами. Попробовал вырваться, но без опоры это было трудно. Тут Лыков еще сильнее сжал, словно плющил жертву в кулек. Детина закричал от боли, а противник понес его в дальний угол мастерской. Там сидели сапожники и с интересом наблюдали сцену.
– Ребята, хотите шкуру на подметки? Дешево отдам. Вот из этого шванди и наделаете. Корпусный, надолго хватит. А?
Мастеровые растерянно молчали, не решаясь заговорить с неведомым силачом. Откуда он взялся? А сыщик еще прижал Долбни Башку, так что тот уже завыл в голос. Причем даже не завыл, а заблеял, тонко, навроде барана. Вася по-прежнему умещался под боком у сыщика, и из огромного и страшного превратился в жалкого и помятого. Саженный парень висел параллельно полу, болтал ногами в воздухе – руки у него были плотно прижаты к телу – и пускал пузыри…
Наконец Лыков сжалился. Он приложил Васю спиной об верстак, вызвав очередной всхлип, и взял лежащего за бороду. Потянул как следует, наклонился над жертвой и ласково спросил:
– Ну? Наступило просветление или еще поучить?
Долбни Башка уже плохо соображал и только булькал горлом.
– Ребята, – вновь обратился сыщик к мастеровым, – что это с юношей? Вроде бойкий был, развязный. Вдруг слова не допросишься. Часто у малого такие припадки?
– Только после встречи с господином Лыковым, – раздалось от окна. Алексей Николаевич присмотрелся и воскликнул:
– Ба! Пахом Переверзев. И ты здесь?
– Здравия желаю, ваше высокородие, – откликнулся арестант в драном бушлате, снимая с головы бескозырку. – Второй год как.
– Эх, а ведь ты сын старосты…
Переверзев был из семьи справных мужиков в бывшей вотчине помещиков Нефедьевых. Но уехал в столицу и там приобщился к лихой жизни. Лыков слышал, что Пахом связался с ворами. И вот он у тюремного окна подшивает дратвой подошву…
Вася Долбни Башка пришел в себя и попробовал сесть на верстаке. Но стал заваливаться на бок, пришлось сыщику его удерживать. Он продолжил строгое внушение:
– Что, Маланья, голова баранья, осознал?
– Так точно, вашество… Виноват…
– В чем виноват, уточни.
Фартовый тяжело задумался:
– Так знамо в чем… Полез на ваше высокородие, вот в чем. В наглости еще…
– Ну, верно подметил. Так запомни, Вася, в следующий раз, как увидишь статского советника Лыкова идущим по коридору, встань во фрунт. А руки вытяни по швам. Договорились?
Парень замешкался с ответом и получил сильную затрещину.
– Ай! Так точно!
Лыков махнул рукой Федору и пошел дальше. К побитому гиганту тут же кинулись товарищи подать воды. А Пакора пробормотал:
– Ух, как я за вас испугался. Он же самый сильный в Литовском замке. Всех застращал. Прут от решетки узлом завязывает, сам видел!
– Из Шестого отделения?
– Оттуда, шильник. При особе самого Господи-Помилуй состоит.
Лыков остановился и развернулся к околоточному:
– Который Господи-Помилуй? Их двое было. Один сейчас в Бутырской тюрьме сидит, в «сахалинском» коридоре. Иван Мошков. А второй…
– Тимофей Елуферьев зовут здешнего.
– Верно. Главарь банды налетчиков. Его же Филиппов в прошлом году поймал! Почему он не на каторге? На нем не то три, не то четыре убийства.
– Свидетели на суде, как один, отказались, – вздохнул околоточный. – Так часто бывает, вы же знаете.
– У Владимира Гавриловича в делах полный порядок. Я сам читал акт дознания, там все улики налицо. Как же он упустил?
– Не могу знать. Но Елуферьев у нас. Шесть лет дали. И те кое-как натянули по тысяча пятьсот сорок шестой[83] – все, что сумели доказать. Теперь он правит Литовским замком.
Это была плохая новость. Лыков некоторое время шел молча, обдумывая ее. Если он по-прежнему не будет давать спуску фартовым, столкновение с «иванами» неизбежно. Они за власть над тюрьмой зарежут любого. А власть их держится на страхе. И тут вдруг главного богатыря публично унизили. Выставили в жалком виде, блеющим, как баран. Очень скоро главари Шестого отделения узнают об этом, и ребята встанут перед выбором. Побили Вовку с Жоржиком, это еще можно было спустить. Но Вася Долбни Башка – близкий человек к заправилам. Потому что страхолюдный. Так-так… Жди проблем…
Кроме того, Лыков обещал разведать и сообщить в ГТУ подробности насчет воровства. В таком деле без «иванов» тоже обойтись не могло. Получалось, что сыщик и тут неизбежно встанет ребятам на мозоль. Мало того что он находился в рискованной ситуации: старые дружки захотят предъявить счета, которые англичане охотно оплатят, так еще дополнительные проблемы Алексей Николаевич навлекал на свою голову. Как будто прежних мало. И как теперь быть? Он уже был не рад, что прижал Васю. Ладно хоть обошлось без телесных повреждений, детина в больницу не пойдет, не с чего. Но стычка серьезная. М-да…
Пакора увидел перемену в настроении Лыкова и понял ее правильно.
– Алексей Николаевич, вы нажили себе новых врагов. Позвольте, я примкну?
– К кому? – удивился тот.
– К вам, конечно. Буду вашу спину прикрывать. Я ведь тоже честный служака. Не стану смотреть, как порядочного человека аспиды резать будут…
– Федор, а зачем тебе жизнью рисковать из-за меня? Я-то понятное дело, из амбиции в это влез. И то вот думаю, не зря ли.
– Не зря! – горячо возразил околоточный. – Никак не зря. Тюрьма все видит и все знает. Арестанты только с виду одинаковые. Но рецидивисты всем заправляют, а шпанка, или которые от сохи на время[84], те страдают от них. А тут увидят, что есть управа и на фартовых. Люди приободрятся. Выйдут когда на волю, одумаются, вернутся к честной жизни. И будут знать, что правда иной раз да пересилит зло. Вот ради них, не совсем порченных, и стоит предъявить нашу силу на их черную силу.
– Да ты философ, – усмехнулся Алексей Николаевич. Но сам немного воспрял духом. Пакора сказал то, что сыщик себе давно перестал говорить. А напрасно. Разочарование в начальстве, в государственном устройстве, более того – в личности монарха, подтачивало Лыкова. Все меньше в нем с годами оставалось уверенности, что зло можно победить. Романтизм молодости давно улетучился. Вера в торжество закона – наркотик, который подпитывает первое время, но потом он уже не действует. Если тридцать лет давить всякую нечисть, а она все лезет и лезет – кто угодно усомнится. И полицейские первые устают от нескончаемой борьбы между добром и злом. Начинают служить формально, спустя рукава, без благородной идеи высокого порядка. Какие идеи, ну их к лешему; дожить бы до пенсии.
– Ты, Федор Автономович, не только философ, но к тому же идеалист. В тюрьме вершить добро. В тюрьме, которая сама есть ад…
– Идеалисты – это кто?
– Навроде нас с тобой дураки, которые верят, что правда выше всего.
За таким разговором двое бывших полицейских пришли в закройный отдел сапожной мастерской. Пакора поднял с места щуплого еврея с абсолютно седой шевелюрой.
– Вот, Алексей Николаевич, знакомьтесь: Абрам Ребус. Первоклассный сапожник, хоть и с дипломом зубного техника. Легко выработает и свою норму, и вашу.
– Здравствуйте, Абрам… а по отчеству?
– Можно и без отчества, – ответил арестант. – Хотя так, конечно, лучше. Абрам Моисеевич я.
– А почему оказались здесь? Неправильно зубы лечили? – пошутил Лыков. Но Ребус шутки не принял и грустно пояснил:
– Попал сюда за укрывательство дезертира.
– Погодите, но почему же сюда? За укрывательство полагается четыре месяца тюрьмы. Или арестный дом сроком на три месяца, а обычно дают меньше.
Сапожник вздохнул:
– Правительство несправедливо к нам. Русскому действительно дадут арест на короткий срок. А еврею за укрывательство единоверца полагается полтора года арестантских рот. Где же здесь правда? Чем мы хуже вас?
– Согласен, власти перегибают палку, – согласился сыщик. – Как же вас поймали?
– Сосед донес. Лейба, мой племянник, всегда странный был. Нельзя таким служить в войске. Он это знал, да и я тоже. Лейба вытянул жребий[85]