– Да я не об этом. Тут случались самоубийства?
– Было однажды три года назад. Посадили мошенника, а он взял и удавился. Недосмотрели.
– А как тот мошенник сумел? Почему не отобрали ремень и все прочее?
Филиппов пояснил:
– Отобрали. Только он разодрал на полосы рубаху, сделал петлю и того… на трубе отопления.
Титус пощупал рубашку на воре и одобрительно сказал:
– Годится.
Несытов чуть не завыл от страха.
– Что вы делаете, господа? Скажите, что вам надо! Убивать зачем?
Тут заговорил однорукий генерал, и все сразу почтительно замолчали. Генерал сказал веско:
– Ты оболгал нашего друга Алексея Николаевича Лыкова. За какие-то жалкие семьдесят пять рублей. И теперь у тебя лишь два выхода. Или сказать правду, как все было на самом деле. Или тебя сживут со свету. Что выбираешь?
Ванька молчал. Перед глазами у него встал Лука Кайзеров, страшный, с ледяными глазами. Он махал перед лицом вора финкой и говорил:
– Или заявишь, что требую, или перо в бок. И на суде, и после – держись на своем. Понял? Никого не бойся, а бойся меня. Сыскные законники, чем бы ни пугали, ничего тебе не сделают. А у меня закон один: моя воля.
Генерал будто прочитал мысли Несытова.
– Боишься мести Кайзерова с Дригой? Зря. Они уже в каторгу едут. Надолго. А тебе теперь надо думать, как отсюда живым выбраться. – Генерал сказал последние слова с такой ледяной интонацией, что у вора мороз пробежал по спине. – Меня зовут Таубе. Остальных тебе знать ни к чему, но поверь: любой из нас прикончит тебя с большим удовольствием. Наверняка в камере убийцы тебе говорили, что мы законники и потому не опасны. Хочу огорчить: я в своей жизни столько раз переступал через закон, что сбился со счету. Вот ты вякнул о прокурорском надзоре. Нас тут шестеро, от генерал-майора до коллежского асессора. Есть жандармский полковник, капитан из военной контрразведки, начальник сыскной части, чиновник особых поручений Департамента полиции и один обыватель. Что будет твой голос против наших шести? Тьфу, смешно представить.
– А я следы истязаний предъявлю.
– Ха-ха. Мы умеем бить так, что следов не останется. Только душа вон вылетит, а с виду будешь как огурчик. В пупырышках.
Вор озадаченно молчал. Он стал приходить в себя и уже не так боялся. Шансы, что тебя удавят в столице, смехотворны. Его привезли в сыскную из Домзака. Ну посадят в камеру при части. Если там арестант повесится, будет большой скандал. Филиппов замучается оправдываться. Начальство, газетчики, надзор, попечительство о тюрьмах… Сообразив все это, Несытов расправил плечи. Что не укрылось от внимания генерал-майора. Он кивнул Азвестопуло, и тот заговорил иначе:
– Можно и по-другому, если у тебя еще остались мозги. Обвинительный акт получил? Прокурор хочет четыре года исправительных отделений. А отчего? Вы с Бабкиным украли имущество у вдовы надворного советника князя Девлет-Кильдеева на сумму пятьсот два рубля. И все!
– Что «все»? – сделал вид, что не понял, Несытов.
– Сам кумекай. Пятьсот рублей – граница. Два рубля сверху – и уже арестантские роты. Но у господина Филиппова есть к тебе предложение. Дай правдивые показания по делу Лыкова, и в протоколе вместо пятисот двух рублей останется, к примеру, четыреста восемьдесят три. И вы с Бабкиным получите год тюрьмы. Вместо четырех лет в Литовском замке и лишения прав.
– Как так? – выпучил глаза Ванька.
– Да вот так, братское чувырло. Господин статский советник сделает тебе облегчение. Огромное! И после года, как выйдешь на свободу, тебя не турнут из столицы. Чуешь выгоду?
– Эта…
Филиппов ударил ладонью по столешнице:
– Чего ты не понял? Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло. Я начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга. Напишу в протоколе одну сумму, и сядешь надолго. Знаешь, когда мы с тобой увидимся? На ту осень, годов через восемь. А могу другую сумму указать. Об этом тебе и говорит коллежский асессор Азвестопуло. Или ты не знал, что с полицией нужно дружить?
Фартовый соображал, а остальные ждали. Покумекав, он возразил:
– Как же я сейчас изменю показания? Мне же срок добавят. За лжесвидетельство могут и каторжные работы дать. Хотите, чтобы я сам себе каторгу нарисовал?
Разговор перешел в спокойное русло. И Филиппов сменил тон с угрожающего на деловой:
– Если мы докажем твое ложное свидетельство, то, конечно, выгоним до четырех лет рудников. Но тебе предлагают сделать признание добровольно. Совсем другой коленкор получится. Дал показания, никто тебя не принуждал, сам сообщил. Совесть вдруг заела! Присяжные это зачтут, а с прокурором я договорюсь, чтобы не зверствовал. Глянь сюда.
Статский советник помуслякал палец и открыл свод законов:
– Перечень смягчающих вину обстоятельств. Слушай, что написано. Если виновный, то есть ты, «был вовлечен в преступление убеждениями, приказаниями или дурным примером людей, имевших над ним по природе или по закону высшую сильную власть…». Чуешь, к чему клоню? Ведь, когда гайменники убивали на ваших глазах Вовку Держивморду, наверняка они вам угрожали? Ножи показывали, запугивали. Но также и деньги предлагали. Вот вы и смутились…
Несытов открыл рот и некоторое время молчал. Потом выдавил:
– Ваше высокородие… Вы будто там под нарой прятались…
Главный сыщик кивнул и продолжил:
– Все ваше дело шито белыми нитками. Просто замахнулись вы не по чину. Оболгать Алексея Николаевича Лыкова и укатать его в тюрьму – это смело. Чересчур смело! Сразу полицию и тюремную стражу против себя настроить. Ты хоть понимаешь, что натворил? Дурак! Тебя ни в одной тюрьме не пощадят.
Но вор снова заупрямился. Бывалый человек, не из робких, он хорошо знал свои права:
– Так уж и не пощадят… Ментам дела нет до сыщиков, министерства разные, начальники разные. Если хотите торговаться, то говорите дело. На испуг меня не возьмете.
Филиппов снова покосился на грека. Сергей Манолович извлек из кармана сюртука два крохотных листка бумаги:
– Так, что тут у нас? Ага. Письмо подследственного Несытова подследственному Бабкину. Это когда вас рассадили по одиночкам. Зачитываю: «Вовка, дело табак, прокурор лепит дядину дачу. Сядем подле Лыкова, которого мы с тобой смешали с грязью. Боюсь я, он станет мстить». Ну, каково?
Вор еще держался:
– И что? Я же не признаю, будто мы соврали. «Смешали с грязью» как угодно можно понять.
Азвестопуло осклабился:
– Мы знаем, что тебя и дубиной не ублажить. Но вот слушай, что тебе отвечает Бабкин: «Мы соврали на суде, и тюремщики могут обозлиться. Заплатим боками за семьдесят пять рублей всего. Нельзя ли перевести обвинение на крепость? Все что угодно сделаю, иначе хана».
– Видишь, пустоболт, – вступил в разговор полковник Запасов, – у тебя есть соперник. Вовка Бабкин умнее себя ведет. Мы его враз расколем. Он уже готов дать показания! Как только даст, тебе цена будет грош. Трунтаев следующий. Так вообще без тебя обойдемся, получишь по верхнему пределу.
– Трунтаев из нас самый упрямый, – стал спорить вор. Но жандарм его грубо оборвал:
– Заткнись. И не таких раскалывали. Посидит в темном карцере на хлебе и воде, станет как шелковый. А ты думал, мы не знаем про арестантскую почту? Вот, улика. Бабкин прямо пишет: соврали на суде. Мы устроим состязание, кто скорее скажет правду. И самого лживого сгноим. Кто раньше даст нужные показания, тот раньше выйдет. Трое, или двое, и даже один. Лучше трое, но кем-то можно пожертвовать. И уж такого вруна тюремщики жалеть не станут.
Несытов затравленно оглянулся. Вот нажил себе врагов! Одного Филиппова за глаза хватит. А тут еще жандарм и мрачный капитан из военной разведки. Запишут в шпионы, замучишься доказывать…
– Владимир Гаврилович, – обратился к главному сыщику Таубе, – кто у вас в камерах? Есть весельчаки? Такие, чтобы нашему убогому небо с овчинку показалось.
– Как не быть, Виктор Рейнгольдович. Три туземца у меня сидят, к примеру. Совсем дикие, им кого угодно подавай, хоть козу.
– Вот и представьте им вместо козы Ваньку Несытова. А потом в тюрьме слух пустите, с кем он в камере вечерял.
– Ваше высокородие, нельзя же так… – прошептал вор. Филиппов налился красным, встал со стула, шагнул к подследственному и отвесил ему звонкую пощечину.
– А так, как ты, – можно? Еще стыдить меня будешь? Ты хоть понимаешь, что мы с тобой можем сделать? А давай я иначе перепишу протокол! И словишь не четыре года, а все шесть! И потом прочь из столицы навсегда.
Несытов был раздавлен. Уж про начальника ПСП было известно, что он словами не бросается. Генерала с полковником вор видел впервые. Чего стоят их угрозы, не знал. А главный сыщик способен отравить жизнь не только рядовому красному, но и любому «ивану».
– Что я должен сделать?
– Дать правдивые показания. И убедить двух других сделать то же самое.
– Кайзеров меня зарежет за такое.
– Лука едет на Амур строить железную дорогу.
– Он сбежит!
– Сбежит – опять поймаю, – грозно посулил Филиппов. – А ты сядешь или в Литовский замок на шесть годков, с пожизненным запретом проживать в столицах. Или в арестный дом на год. Выбирай.
Ванька зажмурился.
– Дикие туземцы скучают, – напомнил ему Продан. – Будешь у них трудиться козой.
– Дайте мне поговорить с коренником[127].
– С Вовкой Бабкиным? – уточнил Филиппов. – Да он здесь, сидит в моей приемной. Позвать?
– Ага.
Вошел второй вор, оглядел комитет по спасению Лыкова и напрягся.
– Здравия желаю.
Господа угрюмо молчали, игнорируя его приветствие. Несытов сказал компаньону:
– Вовка, надо признаться.
– В чем?
– Сам знаешь. Мне тут за Лыкова чуть голову не отшибли. Страсть чего обещали. Это все его приятели.
Бабкин особенно внимательно изучил Таубе и Запасова:
– Что, и генерал с жандармским полковником тоже?
– Угу.
– С жандармами связываться себе дороже…