Он полагал, что большинство людей в зале все еще сохраняет надежду на спасение. Он — нет. Он привык смотреть неопровержимым фактам в лицо. Стараться не принимать их в расчет было пустым занятием. До какой степени будет повреждено здание, он не мог даже представить, но еще задолго до того, как оно окончательно погибнет, все в этом зале уже будут мертвы. С этим он давно смирился. И его ничто не волновало, потому что большая часть его личности уже была мертва.
Башня была его детищем, его видением, его волшебным сном. И теперь она погибала.
На чьи плечи ложится главная вина, у него не было сомнений. Но это его не слишком интересовало. Какая разница, чья рука выковала молот, изуродовавший Пьету? Да, общество, возможно, захочет отомстить, но великое творение уже ничем не вернуть.
В Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе, в Чикаго, в Питтсбурге и в дюжине других меньших городов он оставил по себе памятники, которые будут стоять еще долго после того, как его не станет. Но это здание было его шедевром, и теперь уже ничто не может его спасти; озарения, расчеты, компромиссы, работа, любовь, кровь и пот творчества — все зря.
Когда утром этого дня он стоял в своем кабинете перед грудой извещений на изменения, валявшихся на столе, вызвав Ната, — было ли у него тогда предчувствие беды? Трудно сказать: прозрения всегда подозрительны. Ну что же. Беда не заставила себя ждать.
Тут к нему подошел сенатор Петерс, продолжавший как ни в чем не бывало улыбаться.
— Погрузились в мечты, — спросил он. — Есть идеи?
— Весьма сожалею, но что касается идей, ничем не могу помочь.
— Вы это говорите так, как будто извиняетесь за промах.
Улыбка Колдуэлла стала виноватой:
— За этот промах, боюсь, некому будет прощать.
— И я так думаю. — Сенатор помолчал. — Но, кажется, вас это не волнует.
— А вас?
— Знаете, — ответил сенатор, — я уже некоторое время пытаюсь найти ответ. Но не совсем в нем уверен. — Он сокрушенно махнул рукой. — Я, разумеется, не хочу сказать, что не испытываю страха перед смертью. Нет, я имею в виду нечто совсем иное.
— Например? — Колдуэлл невольно заинтересовался. — Некую веру?
Сенатор улыбнулся.
— Не в обычном смысле слова. Я всегда был язычником. Нет… — он покачал головой, — это связано со всем моим жизненным опытом, что некоторых вещей нельзя избежать, некоторые битвы нельзя выиграть, с некоторыми приговорами человек должен смириться…
— Одним словом, — заметил Колдуэлл, — с политикой? С искусством возможного?
Сенатор кивнул.
— Нас формируют наши дела. — Он улыбнулся. — Бент не сможет избавиться от командирских привычек, даже если захочет. Он, как отставной пилот, который сам не свой оттого, что за штурвалом сидит кто-то другой.
Чем дальше, тем интереснее.
— А Поль Норрис? — спросил Колдуэлл. — Гровер Фрэзи? Как вы объясните их поведение?
Сенатор улыбнулся.
— О Поле Норрисе я вам расскажу одну историю. Во время учебы в университете он занимал чудную квартиру в колледже Адамса. Из окон его спальни открывался вид прямо на колокольню католического костела. Однажды кому-то из нас пришла в голову идея, к которой присоединился и Поль. Мы поставили у него штатив, прикрепили к нему пневматическую винтовку, навели ее на колокольню, и когда в полночь колокол пробил двенадцать, мы нажали на спуск и прозвучал тринадцатый удар.
Колдуэлл улыбался и кивал. В душе он вернулся на сорок лет назад в годы своей буйной молодости.
— И что дальше?
— На следующую ночь мы это повторили, — продолжал сенатор. — Несколько католиков, живших в колледже Адамса, придя на мессу, принесли новость, которая святого отца изрядно вывела из равновесия. Пошли слухи о привидениях. — Сенатор задумался. — На третью ночь приехал епископ из Бостона, чтобы проверить все самому. Мы не обманули его ожиданий. Часы пробили тринадцать. Потом мы убрали штатив и спрятали винтовку.
Колдуэлл, который все еще улыбался, спросил:
— Ну, а что было с Полем Норрисом?
Сенатор покачал головой.
— Он собирался все это продолжать. Ночь за ночью. Не мог понять, что будет лучше, если все оставим, как есть, — если это останется загадкой. Среди прочих недостатков Поля было и то, что он был глуп, а я не люблю тратить время на споры с глупцами. — Он опять помолчал. — Хотя видит Бог, что политик никогда не может надеяться, что сумеет этого избежать.
Колдуэлл ответил:
— Вы сказали, что смиряетесь с этим отчасти потому, что некоторых вещей избежать просто нельзя, что с некоторыми явлениями нужно просто смириться. Ну, а как с остальными?
— Знаете, — неторопливо ответил сенатор, — у меня какое-то смутное ощущение, что это к лучшему. Почему — не спрашивайте, у меня нет никакого разумного объяснения. — И после короткого раздумья спросил: — Помните, когда в Афинах дела были плохи, царь должен был умереть? Отец Тезея бросился со скалы, потому что черные паруса Тезеевой ладьи были приняты за сигнал неудачи. — Он виновато улыбнулся. — Может быть, мы — просто огромная жертва? Смешная мысль, да?
— Чтобы умилостивить богов за наши прегрешения?
Улыбка на лице сенатора медленно погасла.
— Но вы упрямы, а?
— Если вы имеете в виду, — резко ответил Колдуэлл, — мировые проблемы, проблемы нашей страны, бедности, бездомных и тому подобное — что у меня с этим общего? Я здесь решительно ни при чем.
— Это удобная позиция.
Жест Колдуэлла охватил весь зал.
— И за их проблемы я тоже не отвечаю. Правда, теперь это и мои проблемы тоже.
Сенатор молчал.
— Если вы думаете, — продолжал Колдуэлл, — что раз я проектировал это здание, то отвечаю за его дефекты, то я решительно против. Проект был и остается хорошим. Не знаю всех причин происшедшего, которые привели к тому, что случилось, но мой проект здесь ни при чем.
— По-моему, вашей репутации ничто не угрожает, — сказал сенатор. — А это важнее всего, не так ли?
Колдуэлл внимательно посмотрел сенатору в лицо, пытаясь найти там следы иронии. Не нашел. Ему немного полегчало.
— Вы меня спрашивали, — продолжал сенатор, — чем объяснить поведение Гровера Фрэзи. Я думаю, можно объяснить всего двумя словами: панический страх. — И он обвел взглядом зал.
В противоположном углу уже снова гремел из транзистора твердый ритм рока. Почти нагая девушка продолжала извиваться. Глаза ее были закрыты, движения полны эротизма; она была далеко отсюда. В другом углу пестрая группка людей что-то пела. Сенатор внимательно прислушался.
— То ли это «Боевая песня республики», — сказал он, — то ли «Вперед, братья, под знаменем Христа». Мои старые уши уже не могут их различить.
У бара совещались три духовных пастыря, которые участвовали в торжестве на площади: раввин, католический и протестантский священники.
— Я знаю очень актуальную тему для проповеди, — сказал сенатор. — Об избавлении из печи огненной. Навуходоносор был бы в восторге, вам не кажется?
Колдуэлл неожиданно заметил:
— Ну ладно. Видимо, мне придется допустить, что есть и моя вина. Не только, но в том числе.
Сенатор спрятал усмешку.
— В эти минуты это уже неважно, не так ли? — осторожно спросил он.
— Важно, особенно мне.
— А, — сказал сенатор, — это другое дело.
— В проекте нет никаких просчетов.
— Я в этом убежден.
— Но другое дело — исполнение. Там начинаются все проблемы. Как только человек передает свое детище в чужие руки, он теряет на него всякое влияние.
— Вероятно, это мучительное ощущение, — спросил сенатор, — когда человек отдает в чужие руки то, что стоило ему столько пота и крови?
Наступила долгая пауза.
— В своем роде, — неторопливо ответил Колдуэлл, — вы очень умный человек. И понимающий. Мне уже лучше. Я чувствую себя чище. Благодарю вас. — Он хотел отвернуться и уйти.
— К какой группе вы присоединитесь, — спросил сенатор, перестав скрывать усмешку, — к танцующим, поющим или к тем, кто молится?
Узкие плечи Колдуэлла облегченно распрямились. Он полуобернулся и совсем непринужденно улыбнулся.
— Возможно, я попробую все по очереди.
— Отлично, — ответил сенатор. И снова направился в канцелярию. — А теперь, целитель, попробуй исцелить самого себя.
Из канцелярии вышел губернатор. Его лицо оставалось непроницаемым.
— Пойдемте, Джейк, — сказал он. — Думаю, у нас есть хорошие новости. — Он помолчал. — Но если сорвется и эта попытка, то начнется настоящая паника. Возможно, она нас ожидает в любом случае. — Он снова помолчал. — Традиционная схватка у спасательных шлюпок.
Губернатор нашел стул и взобрался на него. Повысил голос.
— Я обещал вам, что если будут новости, я вам все сообщу. Теперь я хотел бы попросить вашего внимания.
Пение смолкло. Кто-то уменьшил громкость транзистора. В помещении все стихло.
— Сейчас начнется новая попытка перебросить к нам спасательный трос, — сказал губернатор. — На этот раз…
— Новые бредни! — В пронзительном голосе Кэрри Уайкоффа ярость смешалась со страхом. — Очередная успокоительная пилюля!
— На этот раз, — сказал губернатор перекрывая голос Кэрри Уайкоффа, — они попытаются выстрелить гарпун с вертолета. — Он сделал паузу. — Всю эту сторону помещения нужно освободить, чтобы никто не пострадал.
Кивком он подозвал к себе шефа пожарной охраны.
— Поставьте здесь двух-трех мужчин, которые будут ловить линь, если он пролетит в окно. Тогда…
— Что? — выкрикнул Кэрри. — Хотите сказать, если пролетит? А вы ведь прекрасно знаете, что этого не будет. — Слова вырывались из него так быстро, что одно обгоняло другое. — Все это время вы скрываете правду, решаете все сами, делаете все по-своему… — он глубоко вздохнул и содрогнулся. — Мы здесь в ловушке! С самого начала нас обманывают! Как всегда! Вы, как всегда, ведете нечестную игру!
Из толпы за спиной Кэрри Уайкоффа раздалось тихое, злое ворчание.
— Только потише, Кэрри, — сказал Боб Рамсей, который протолкался через толпу и теперь высился над Кэрри Уайкоффом. — Потише, я вам говорю, мы сделали все, что могли, а теперь…