— Где у вас ящик для мусора? — спросил Вайнгартнер.
Хесслер величественным жестом указал во двор.
— Там, — но сегодня утром мусор увезли, и я его весь вымыл — запах был жуткий.
— Ничего, все равно мы его проверим, — решил Вайнгартнер. Он прекрасно знал, что полностью следы никогда уничтожить не удается. Хотя и было неприятное ощущение, что предстоит найти иголку в стоге сена.
— Я просто не могу представить, что Хайнц Хорстман мог быть отчего-то несчастен, — заметил фон Гота. — По крайней мере судя по тому, что я о нем узнал до сих пор. Мне он представлялся скорее энергичным, иногда и бесшабашным парнем.
— Но одно не исключает другого, — заметила Генриетта Шмельц.
Они сидели друг напротив друга на вилле на озере Аммер. В бокалах опять благоухало старое шерри лучшего сорта.
— За ту летнюю ночь я сблизилась с Хорстманом больше, чем с кем бы то ни было, — начала свои откровения Генриетта. — Хорстман понял всю безысходность моей предыдущей жизни. И притом понимал, что сам в таком же положении.
Сумрак проникал в комнату, мебель и стены словно теряли свои очертания. Но лица Генриетты он не коснулся.
— Когда уже приближался рассвет, мне захотелось пройтись до пристани. Я огляделась в поисках провожатого, но большинство гостей куда-то исчезли. И Амадея нигде не было. И тут рядом со мной появился Хорстман. Не говоря ни слова, он пошел за мной к мосткам. Там была приготовлена бутылка шампанского, как когда-то… Господи, сколько же минуло лет? Пятнадцать? Двадцать? За эти годы многое изменилось в отношениях между мной и Анатолем, мы растеряли наши былые чувства… Наверно, я плакала. Тихо, только слезы текли по лицу.
И Хайнц понял, что со мной происходит. Подсел ко мне, словно собираясь поддержать меня, которая ему в матери годилась. И потом вдруг сказал:
— Я больше видеть этого не могу!
А я ответила:
— Не нужно, прошу вас, оставьте меня одну!
Но он не тронулся с места, только сказал:
— Поймите, я не могу спокойно смотреть, когда человека обижают и унижают. Он вас использовал, и теперь собирается избавиться. Это отвратительно. Со мной произошло то же самое. Но я буду защищать и себя, и вас! Использую все средства, что у меня есть и еще будут!
— Теперь понимаю, — тихо заметил фон Гота. — Это был какой-то напряженный до крайности и небезопасный позыв человеколюбия.
— Любовь, — грустно остановила его Генриетта, — в любой жизненной ситуации несет с собой опасность. Но человек не должен из-за нее лишаться жизни.
Мнение Рут К. об Анатоле Шмельце.
«Мои муж — архитектор, известный и в международном масштабе. Шмельц познакомился с ним и часто нас навещал. При этих визитах с ним познакомилась и я. И очень скоро почувствовала к нему искреннюю симпатию. Он необычайно чуткий человек. Любовь — главный смысл и светоч его жизни. Он жаждет любить и быть любимым. Никогда не забуду, как однажды поздно вечером у него вдруг прорвался отчаянный вопрос:
— Есть ли хоть какой смысл в моей жизни, которую я трачу таким образом?
А мой муж, который тоже любил Анатоля, сказал мне:
— Этот человек слишком хорош для нашего мира. Эти гиены вокруг него чуют его слабость, знают бесконечную доброту и бесстыдно ей пользуются. И Анатоль все платит и платит, ничего не получая взамен, и прежде всего того, что ему нужнее всего, — любви!»
Доклад доктора юриспруденции Штайнера генеральному прокурору доктору юриспруденции Гляйхеру.
«Я ознакомил Вардайнера и Гольднера с решением о возбуждении уголовного дела. А также сообщил им основные положения закона. После этого предложил дать объяснения.
Вардайнер, как отмечено в стенограмме, заявил:
— Не намерен слушать ваши измышления и тем более отвечать вам. Ваше поведение — типичное превышение власти!
Гольднер отреагировал так:
— Вы явно из юридических крючкотворов и попали по верному адресу, ведь я — в каждую бочку затычка!
Теперь нам нужно с обоими задержанными провести предварительное слушание. Существует опасность, что это не уложится в установленные законом двадцать четыре часа. Особенно поскольку оба, несмотря на неоднократные требования, не сообщили имена своих адвокатов.
Доктор Гляйхер:
— А что выяснила полиция?
Доктор Штайнер:
— Достаточно, чтобы подтвердить и даже дополнить имеющиеся доказательства. Факты говорят о том, что Вардайнер не меньше пяти раз встречался в квартире Карла Гольднера с несовершеннолетней Ингеборг Файнер, которая является его подчиненной.
Доктор Гляйхер:
— А что насчет родителей этой девицы?
Доктор Штайнер:
— Они готовы подать в суд. Заявление у нас уже есть.
Доктор Гляйхер:
— Прекрасно, коллега! Теперь осталось только заставить эту Файнер дать показания в том же духе — и дело сделано!»
Капитана Крамер-Марайна вызвали по радио на место аварии с пятью трупами. Когда, разобравшись в этой трагедии, он вернулся в гараж Шмельца, встретил его хмурый Вайнгартнер.
— Чертовски крепкий орешек, капитан. Гараж и мастерская стерильны, как операционная. Этот тип промыл все щелочью и даже кислотой. Чистота — его слабость, как он утверждает.
— Насколько я знаю, вы тут работаете всего два часа, — сказал капитан.
— И за это время мы не нашли абсолютно ничего!
— Ищите дальше! — распорядился капитан. — И даже если это займет весь день, найдите то, что нужно!
Тут Крамер-Марайн заметил Ганса Хесслера, стоявшего у гаража, словно наготове по первому призыву прийти на помощь. Неподалеку от него незаметно держался Ляйтнер.
— Мы с вами знакомы?
Хесслер кивнул:
— Тогда еще вы были лейтенантом.
— Теперь припоминаю, — капитан чуть отступил, словно желая лучше разглядеть Хесслера. — Дорожное происшествие с одним погибшим, вашу вину доказать не удалось. Вы тогда якобы сбили какого-то зверя и вышли сухим из воды. Как вы считаете, на этот раз эта история повторится?
— Значит, вы о Гансе Хесслере не знаете ничего, кроме того что он отличный шофер. И для вас он просто работник, как любой другой. — Так Циммерман завершил серию вопросов, на которые вынужден был отвечать Шмельц. — Или я должен понимать это так, что вы о нем и знать ничего не хотите, что вас не интересует, что он за человек и чем занимается?
Шмельц, лежавший на постели в спальне баронессы, обиженно покосился на Циммермана.
— Неужели вы не понимаете, что я тяжелобольной человек, что моя жизнь — настоящий крестный путь?
— Не понимаю и верить этому не хочу, — резко оборвал его комиссар.
Шмельц, которого неутомимый Циммерман допрашивал уже почти час, успел выпить две бутылки минеральной, подкрепив ее почти полбутылкой виски. Глаза у него налились кровью.
— Вы сознательно создаете вокруг себя фальшивую видимость сладкой жизни достойных людей. Делаете вид, что за рулем машины и за дверью спальни вам прислуживает любезный, преданный и честный Хесслер. И не желаете допустить, что человек этот способен на любую мерзость.
— Но, комиссар, поймите, я же человек, который любит жизнь, природу и людей и доверяет всем вокруг, — защищался Шмельц. — И чем мне платят за добро? Тем, что никто меня не понимает и никто не любит!
— Все эти ваши излияния в точности соответствуют ситуации, в которой вы оказались, — заметил Циммерман. — Как сказано в Библии, вы умываете руки и теперь невинны, как агнец, ведь вы всегда хотели как лучше. А то, что у других руки в грязи и крови, вас не касается! Ваши — чисты!
— О Господи, о чем вы говорите?
— Да вы прекрасно знаете. Все это время мы ведем речь только об одном человеке. О вашем Гансе Хесслере.
К прокурору Штайнеру доставили Ингеборг Файнер. Опытный юрист был несколько удивлен, когда перед ним предстала нежная, очень красивая девушка, словно сошедшая с одной из картин мюнхенской галереи.
Отечески улыбаясь, Штайнер предложил ей сесть. Потом попытался убедить, что способен понять человеческие слабости и что с ним можно говорить совершенно откровенно. Хотя она, конечно, понимает, что вся эта печальная ситуация…
— А что в ней печального? — с виду наивно спросила Ингеборг.
— Ну, необычна уже даже разница в возрасте, фроляйн Файнер…
Но фроляйн Файнер продолжала тем же тоном:
— Послушайте, ну кто сейчас судит так старомодно? Он нравился мне, а я ему. Этого ведь достаточно?
— Милая фроляйн Файнер, — поучающим тоном начал прокурор, — ввиду своей молодости вы не можете как следует осознать, что существуют определенные требования морали и права, за соблюдением которых мы следим.
Штайнер вошел в роль ангела-хранителя, бдящего над невинностью юных дев.
— Вы работаете в отделе объявлений «Мюнхенских вечерних вестей» и Вардайнер — ваш работодатель, так? С правовой точки зрения вы находитесь в зависимости от него как подчиненная…
— Да, в редакции я от него завишу, но только не в постели, — без обиняков заявила Ингеборг. — Там это мое чисто личное дело!
— Вы ошибаетесь, законодательство смотрит на это иначе. Но вам не нужно беспокоиться. Вас непосредственно это не касается, вы выступаете в этом деле как жертва совратителя. Я уже объяснил это вашим расстроенным родителям.
— Да Господи, что они понимают? Они живут позавчерашним днем!
— Но они собираются подать на Вардайнера в суд!
— И я должна быть этому свидетельницей? — взвыла Ингеборг. — Да никогда! Не добьетесь! Я сплю когда хочу и с кем хочу. А вот с Вардайнером… нет, этого вам не понять… у нас все было по любви!
Закончив свою беседу со Шмельцем, Циммерман снова вернулся в гараж, где обнаружил нервничавшего капитана Крамер-Марайна и донельзя расстроенного Вайнгартнера. Из-за их спин с победоносной ухмылкой выглядывал Хесслер.
В углу за мусорными ящиками они наскоро обменялись мнениями. Нервозность нарастала еще и потому, что время подошло к шести. Между спорящими криминалистами и Хесслером стеной стоял инспектор Ляйтнер.