Вечер потек по ускоренной программе: «мужа надо покормить и отдохнуть». Ну да, а меня «кормить и отдыхать» не надо, хотя эпилептичка Зайцева из четвертой палаты дала тяжелую серию, и я скакала вокруг нее еще три часа после конца рабочего дня. Но ведь я не принесла ста долларов…
Дальше – больше. Деньги проявлялись в непредсказуемых суммах, по непонятному графику. Генка продолжал молчать, молчала и я, потому что без них мы, пожалуй, просто сдохли бы от голода.
Финал наступил через три месяца. Генка не пришел домой и не позвонил, что задерживается. Впрочем, он и не задержался в отделении: когда я туда дозвонилась, его там давно не было. Дашку я уложила, но сама уснуть не могла. До полуночи обзванивала приемные покои, до двух часов ночи – отделения милиции. В морги звонить не смогла.
Чтобы не разбудить Дашку бесконечной топотней по квартире, я убралась на балкон, где мне полагалось бы нервно курить – да вот беда, я в жизни не выкурила ни одной сигареты и не собиралась начинать. Так что я просто сидела в старом кресле, скорчившись в позе эмбриона, бессмысленно смотрела в пространство и твердила про себя: «Был бы только жив, был бы только жив…»
В четвертом часу утра во двор въехала машина. Хлопок дверцы выдернул меня из ступора. В серой предрассветной мгле я углядела Генку, вылезающего из черного «мерса», и тут же обнаружила, что безуспешно пытаюсь открыть в другую сторону дверь собственного балкона. Наконец справилась и бросилась в прихожую. Страх перешел в ярость, и, когда Генка переступил порог, я чуть не кинулась на него с кулаками.
Мой муж едва стоял на ногах. Серое измученное лицо, мешки под глазами… И вместо вопля: «Где ты шлялся, черт возьми?» – я только и смогла сказать:
– Что случилось? Почему не позвонил?
– Оль, не было времени. Давай спать, утром все объясню. Сегодня же воскресенье или я совсем того?
– Еще не совсем. Воскресенье.
Уснул он мгновенно. А я еще долго вертелась, но в конце концов тоже отрубилась и спала без снов до тех пор, пока меня не подергала за руку Дашка.
Генка проснулся далеко за полдень и сразу схватился за телефон. Я слышала, что он требует отчета о том, как кто-то вышел из наркоза, – в своей обычной манере, четко по пунктам: пульс, давление, температура, объем мочи, объем введенной жидкости, контактный или нет… Интонации говорили, что он сейчас, скорее всего, подхватится и исчезнет – может, до вечера. Ну что ж, я знала, за кого выхожу. Будь он акушером, наверное, было бы еще круче.
Когда Генка вышел на кухню, к нам с Дашкой, он уже не походил на ту серую ночную маску усталости, но и до себя обычного ему было далеко.
– Оль, свари мне овсянку, желудок болит, последний раз ел вчера утром.
– Уже сварила.
– Не злись, сейчас заморю червячка и расскажу.
Замаривать ему, похоже, пришлось не червячка, а удава. Дашка лезла отцу на колени, требовала недополученного внимания – едва-едва мне удалось отвлечь ее предложением сыграть в лото.
– А папа? Я с папой хочу!
– Даш, папа всю ночь работал и устал, пусть поест спокойно, отдохнет, а потом сыграем все вместе.
– Операция, да? Грыжа?
Она совсем недавно научилась выговаривать звук «р» и с таким упоением произнесла «гр-р-р-рыжа», что я невольно улыбнулась. Генка улыбнулся тоже, но как-то криво.
Мне все же удалось загнать Дашку на послеобеденный сон. Будь жива бабушка… нет, прабабушка Стефа, Дашка давно бы улеглась – сама, без моих хитрых стратегических измышлений! – и мирно посапывала бы, обняв любимого плюшевого медведя. Пятясь на цыпочках из ее комнаты, я чуть не столкнулась с Генкой. Он молча сгреб меня в охапку, прижал к себе и обнял так, что стало понятно: все прошло, он здесь, жив-здоров, не хрен было дергаться, сама виновата, вечно тревожусь по пустякам…
– Ну, что это было, гр-р-р-рыжа? Ущемление?
– Нет. Множественные пулевые… проникающие, некоторые с повреждением внутренних органов – разных.
– Ты что, в БСМП взял подработку?
– Нет, у бандитов. Оль, ну что ты как ребенок. Думаешь, мне в БСМП столько бы заплатили? Кстати, вот, – он протянул мне тонкую стопку купюр.
– Чем ты думаешь? Нашел с кем связаться!
– Оль, чтобы заработать, я хоть с чертом свяжусь, хоть с дьяволом. Я не виноват, что бандюки платят лучше, чем государство. Мне все равно кого оперировать – бандита или работягу. Я вижу операционное поле – и все.
– А ты подумал, чем это может кончиться?
– Я им нужен. Их верхушку я не знаю, она под пули не лезет. Я «быков» оперирую, пехоту. Они ничего важного не знают, да и не могут проболтаться ни о чем: либо без сознания, либо под наркозом. Меня привозят, увозят. Операционная сестра – жена кого-то из них. Ничего, толковая. Ты не сердись, что я не позвонил, правда, не до того было. Четверо, один совсем тяжелый был. Умер.
– И?..
– А это не мои проблемы. Увезли, похоронят… Купят свидетельство о смерти, место на кладбище, памятник отгрохают – «от братвы». Все продается, Оль, все! А я вот только руки могу продать, ничего другого у меня нет. Ничего больше не умею: ни воровать, ни торговать. Кончится же это когда-нибудь! Только если я их латать не буду, до того времени, когда нам станут платить нормальные деньги, мы просто не доживем.
– А ты не боишься, что из-за этого мы не доживем?
– Не боюсь. Я же тебе говорю: это разменная монета. Только проще этих подремонтировать, пока смена подрастет. Вот тем, кто пластику одному местному дону Корлеоне сделал, – им стоит бояться. А эти все равно скоро от ширева перемрут. Не делай большие глаза, лучше подумай, как мне их вести после операции. Детокс, что ли, параллельно проводить – так почки могут не выдержать. Подумай, ладно? Ты же у меня умница.
– А ты гнусный льстец.
– Да, но ты-то все равно умница. Посмотришь, ладно? Я пошел, машина уже выехала. Когда вернусь – не знаю, если что – ложитесь без меня.
Те трое выжили, и Генкино положение укрепилось. Уложив Дашку спать, мы вполголоса обсуждали дальнейший план действий.
– Нужно срочно искать путевого анестезиолога. Олегу из травматологии я говорил, без подробностей, он сказал, что подумает.
– И лаборанта. Возможность делать рентген с описанием – пусть хоть в БСМП.
– Хотя бы двух постовых медсестер…
– Вот ты и завотделением.
– Не обязательно. Просто все должно быть ам шнюрхен.
– Лучше даст ист фантастиш…
– Сейчас…
Шутки шутками, но где-то на окраине в небольшом домике за двухметровым забором постепенно сложилось нормальное хирургическое отделение – пусть работающее по непредсказуемому графику и всего на пять коек. Генка называл его виварием, но снабжение там было безукоризненное: медикаменты, расходные материалы, оборудование – разве что без рентгеновского аппарата. Но рентгенологи в БСМП тоже хотели есть, а есть, как всегда, на ставку было нечего, на полторы – некогда. Да и те гроши платили раз в несколько месяцев. В своем кругу всегда точно известно, кто чего стоит, и Генка знал, где найти лучших. Ну, а про то, что нужно помалкивать, нам, потомкам ссыльнопоселенцев, напоминать не приходилось.
Хуже всего была непредсказуемость. Простояв у стола вечер и ночь, Генка выдерживал вслед за тем операционные дни только за счет своей двужильности. Хорошо еще, что это случалось нечасто. А второго хирурга он так и не нашел – может, и не искал.
Сюрпризы продолжались. Когда после очередного визита в домик на окраине Генка выложил на кухонный стол пистолет, я в очередной раз потеряла дар речи.
– Что это?
– «Макаров». Сказали, что чистый.
– Откуда?
– Все оттуда же.
– Ты соображаешь, что делаешь?
– Да. И давай не будем разговаривать в таком тоне. Оль, я вижу больше, чем ты, не обижайся. Иногда кажется, что работаю в прифронтовом госпитале. Колотые, резаные, стреляные – и это обычная хирургия в городской больнице. Глеб в травме работает, у них вообще помесь Бурденко со Склифом. Так что я не стал отказываться, когда ствол предложили, да еще даром.
– Твои бандюки?
– Мои пациенты.
– Здравствуйте, доктор Гааз!
– Оль, давай не будем ссориться. На эту тему уже разговаривали. А ствол – я просто хочу, чтобы мы пережили это время, и все. Я устал за тебя бояться. Вспомни этого, последнего – ну, что в бред-то тебя включил.
Я как наяву увидела могучего, словно Илья Муромец, мужика в разгромленной квартире, и по спине пробежал холодок.
– Ты что, хочешь, чтобы я ходила с пистолетом в кармане?
– Нет, хочу, чтобы ты умела с ним обращаться.
– А ты?
– И я. Нас научат. И предлагаю закрыть эту тему. Дай какую-нибудь коробку под него. Потом сделаю тайник.
Я покопалась в шкафчике и достала жестяную коробку из-под печенья. Расписанная яркими клубничинами, она настолько не сочеталась с вороненым металлом пистолета, что поневоле делалось смешно. Да и «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Я подошла к мужу сзади и обняла его за плечи.
– Давай мириться.
– А я и не ссорился, – он обнял меня и прижал к себе. – Потом позвонят, скажут, где тренироваться.
Так я познакомилась с Толиком. Крепкий парень с невыразительным лицом, одетый в спортивный костюм, пуховик и шапочку-петушок, явно вырос на рабочей окраине, а завершил образование в ПТУ и армии. Чем он занимался сейчас, я старалась не думать. Просто приходила в школьный тир к назначенному времени и выполняла инструкции.
– Смотри, показываю. Сняла с предохранителя, навела на цель, нажала на спуск – вот так – выстрелила, перевела на другую цель – выстрелила, на третью – выстрелила. На цель направляй не рукой, а всем корпусом. И так полчаса без остановки. Завтра покажешь, что получилось.
Ничего не получилось. Уже через пять минут заболел сустав, стало невыносимо трудно фиксировать внимание на приколотой к стене открытке-мишени. Назавтра Толик сразу понял, что я не выполнила задания. Постучал мне по лбу пальцем и сказал:
– Дура! Зачем тогда тебе ствол, если ты из него и выстрелить не сможешь, а выстрелишь – не попадешь. Смотри, еще раз не сделаешь так, как говорю, больше учить не буду. Сказано – делай полчаса, значит, делай полчаса.