Скоро узнаешь ты этот секрет!
Собаке не нужно меня видеть, чтобы следовать за мной по пятам. Но кто сейчас против меня – люди или собаки? Или они разделились на группы: одна на двух ногах, другая на четырех?
Где они? Кто они? Этот плотный мужик в несвежей майке, с полторашкой пива и пакетом сушеных кальмаров? Этот смуглый парень, поигрывающий бицепсами с татуировкой – кельтскими браслетами? Та невзрачная толстуха, безостановочно трещащая по мобильнику? Или сладко раскинувшийся под скамейкой уличный пес непонятной масти?
Я с трудом удерживалась, чтобы не смотреть вокруг сквозь пальцы. Оборотни не должны заподозрить, что я не просто шатаюсь в праздничной толпе, глазея по сторонам. Что я не жертва, а живец, который готов стать охотником.
С моря тянуло сырой прохладой, все сильнее хотелось домой, в тепло, к сонному дыханию Катьки и Дашки за стеной, закипающему чайнику, горячей ванне.
«Мы тебя достанем, сука! И тебя, и щенков твоих!» – так, кажется, сказал рыжий?
Я доверху застегнула ветровку и вновь ощутила тяжесть пистолета в сумке. Готовность тридцать минут. Пора есть шоколад.
Не чувствуя вкуса, я методично расправилась с плиткой горького шоколада, купила в ближайшем ларьке банку энергетика и стала потягивать его, стоя у парапета набережной. Мимо прошла компания подростков, галдящих на таком компьютерном новоязе, что я не понимала ни слова, потом пара средних лет – мужчина поддерживает женщину под руку, а она бережно несет живот, на котором не сходится куртка… Меня накрыло воспоминанием: Генка выгуливает меня – и Дашку в моем животе – по набережной Енисея, гордый и довольный, вот так же держа меня под руку.
– До того дерева и назад. Ты не устала?
– Нет!
– А то смотри у меня… Дышишь, как паровоз.
– Скоро живот опустится, легче будет. А пока диафрагму подпирает, никуда не денешься.
– Интересно, как это…
– Тебе это не грозит!
Что мы тогда так расхохотались? Наверное, от молодости, от счастья быть вместе. От предвкушения чего-то нового и легкого страха перед ним. Но мы были вместе и знали, что справимся.
Мы с Генкой и сейчас вместе – где бы он ни был, что бы с ним ни было. Мы справимся, он там, а я здесь.
Я смяла пустую банку, бросила ее в переполненную урну и направилась к кабинке биотуалета, выбрав ту, куда стояла очередь подлиннее, – благо она была ближе. Постояла пару минут, демонстративно переминаясь с ноги на ногу, и решительно направилась к темнеющему совсем рядом парку. Кто-то хихикнул мне вслед.
Парк был густой, старый и неухоженный. Пахло морем, солью, сыростью. Фонари горели по одному-два на аллею – лучше бы их вообще не было… Я определенно стала неплохо видеть в темноте, но к перепадам освещения зрение адаптировалось дольше. Ускоряя и ускоряя шаг, прошла до второго поворота налево, прижав локтем сумку. В конце аллеи стоит допотопная летняя эстрада-«ракушка». Когда побегу, стая бросится следом, теряя человеческий разум, заменяя его звериным желанием догнать и растерзать. Там, у самой эстрады, горит фонарь, я их увижу из темноты, а меня им сразу не разглядеть в глубине этого дощатого сарая. Пора…
Боковым зрением я увидела мелькнувшую в кустах серую тень, неожиданно для себя придушенно взвизгнула и бросилась бежать. Из кустов выскочили и кинулись наперерез две кошки, сзади донесся и тут же смолк возбужденный лай. Конечно, они давно взяли мой след, а погоня должна отключить у человека в собачьем теле способность думать. Если не добегу туда раньше них, мне каюк – значит, я обязана добежать! Сердце колотилось где-то в горле, в боку нарастала режущая боль, но я наддала еще, через две ступеньки взлетела на помост эстрады, пронеслась по скрипучим доскам и прижалась спиной к щелястой стенке. Натянув перчатки, достала из сумочки пистолет, сняла с предохранителя, обхватила рукоятку обеими руками – левой снизу, под магазин, как учили, – и стала ждать.
Я еще не успела отдышаться, а они уже вылетели из-за поворота – трое крупных разномастных дворняг. Атаку вел могучий серо-желтый метис овчарки, за ним кто-то тупомордый, мощный, непонятной масти, рыжий был замыкающим. Они не лаяли, и это делало ситуацию еще страшнее: молчаливо-остервенелая устремленность у собак… Но ведь они и не были собаками.
«Цель в корпус!» – говорил Толик. Я так и поступила. Вожака пуля отбросила назад. Он взвыл и пополз в темные кусты. В следующего промазала, но после второго выстрела он упал и остался лежать неподвижно. А рыжий успел остановиться на бегу – так, что задние лапы занесло. Петляя, он бросился назад, в темноту, и я, теряя голову от страха, что он уйдет, выпускала пулю за пулей, пока затвор, клацнув, не застыл в заднем положении – кончились патроны. И все же я успела достать рыжего – на границе тусклого света от фонаря и густой тьмы, уходящей в аллею.
Когда он упал и забился на асфальте, я съехала спиной по облезлым доскам стены, осев на корточки, и на несколько секунд отключилась. Из полуобморока выдернула мысль, что еще ничего не сделано. Нужно убедиться, что все мертвы, и уносить ноги. Я тупо взглянула на пистолет в руке – затвор так и был в заднем положении. Память не подсказала, что надо делать, но руки сами достали пустой магазин и вставили запасной. Затвор тут же резко скользнул вперед, пистолет дернулся, и я едва не выстрелила себе в ногу. Дура! Предупреждал же Толик – убирай палец со спускового крючка! Хороша была бы картина: три трупа и рядом я – с пистолетом и простреленной ногой! Дура! Дура! Дура!
Стоп, прекрати истерику, некогда!
На ватных ногах я спустилась с эстрады. Тупомордый лежал прямо возле нее. Здесь было достаточно светло, чтобы увидеть: передняя лапа заканчивается человеческой ладонью, пальцы застыли, вцепившись в выбоину асфальта, между большим и указательным на глазах проступают синие буквы «ВДВ». Подойдя еще ближе, я выстрелила прямо между глаз и только потом поняла, что и глаза тоже человеческие – остановившиеся, серые. Рыжий еще повизгивал, когда, подойдя сзади, я дострелила его в голову. А вожак уполз в кусты – правда, недалеко. Броситься не мог – я попала в позвоночник, и задние лапы бессильно тащились по земле, – но он полз навстречу, оскалясь, рыча, захлебываясь кровавой пеной, а в голове у меня звучало: «Сука! Сука!» Я вяло удивилась: собака ругает меня собакой… – и выстрелила два раза. А чтоб не ругался… Вожак уронил голову на передние лапы, вздрогнул и вытянулся. Голос в голове умолк.
В ушах звенело после стрельбы в резонирующей «ракушке». Я прислушалась, но вокруг было тихо. Все равно надо быстрее уходить. Вытащила из сумки приготовленные скотч и пластиковый пакет и быстро пошла по аллее к морю, на ходу упаковывая ствол. Еще метров двести – и спуск выведет к старой лестнице. Генка меня похвалил бы. Он-то аккуратист, всегда все просчитывает заранее… Где ты, Генка…
Лестница была удобная: пологая, с широкими ступенями. Соль и сырость давно облупили краску, заменили ее ржавчиной, но, если крепко держаться за перила и считать марши, все будет хорошо. Мне кажется, или я стала видеть в темноте? Не так давно ничего бы не различала впереди, кроме сплошной тьмы. А сейчас вижу черную воду, чуть более светлую гальку на берегу. Все же я отпустила перила, только ступив на сырой песок. Шагов через десять начнется полоса гальки, а там рукой подать до цели. Недалеко от уреза воды торчит груда обломков толстенного бетона, поросшая редким кустарником. Прошлым летом мы выбрались сюда всей толпой – и с Максом, конечно. Он упоенно лаял на ящериц, гревшихся на бетоне, а они бросались врассыпную, исчезая в щелях. Вот тогда я и заметила, что в расщелину, доходящую до самой земли, еле видную в серебристой листве низкого кустарника, можно просунуть руку. Катька запихнула туда свою Барби, а потом не могла ее достать и принялась реветь. И Генка, всегда решавший все Катькины проблемы, ничего не мог сделать, потому что его рука туда не пролезала. А вот моя – пролезла, и я кончиками пальцев подцепила Катькино лупоглазое сокровище. И заодно обнаружила, что в расщелине сухо и видно ее только с определенной точки.
Сюда, в эту расщелину, я и решила спрятать пистолет.
От сырости, холода и страха знобило. Казалось, что кто-то смотрит на меня тяжелым немигающим взглядом, отслеживает каждое мое движение, зная его наперед. Не этот ли взгляд заставлял меня ссутулиться, надвинув на лицо капюшон ветровки, держать руки в карманах? Хотелось свернуться в клубок, стать маленькой и незаметной, оказаться как можно дальше отсюда.
Когда я убила Гургена, то хотела только испугать собаку. Я понятия не имела, что способна извергать пламя. А сейчас хладнокровно убила троих, зная, что убиваю людей – пусть оборотней, но людей.
Стали убитые собаки человеческими трупами или еще нет? Если кто-то их найдет до того, как завершится превращение, то…
То ему никто не поверит. В гомонящей наверху толпе нет ни одного трезвого человека. Если он сразу не свалится в обморок, не успеет сфотографировать человеко-пса на мобильник…
Не думай о том, чего не можешь изменить. Помни: тебя там не было. Единственное, что может связать тебя с трупами, – пистолет. Любая экспертиза подтвердит, что пули выпущены из него.
Я оступилась на сырой гальке, подвернула ногу и зашипела от боли в лодыжке. Шум толпы и музыка сливались в далекий нестройный гул. В полночь будет фейерверк, а потом все начнут разбредаться по домам… Через полкилометра еще одна лестница наверх, нужно успеть туда, чтобы смешаться с толпой идущих с гулянья.
Бесформенная груда бетонных обломков была темнее моря. Я долго елозила руками по жухлой траве, пока нашарила узкую расщелину. Замок сумки негромко щелкнул, из ее темного нутра кисло пахнуло сгоревшим порохом – тревогой и бедой. Сверток глухо стукнул, словно брошенная в неполную копилку монета, – и тут небо разорвал такой ослепительный свет, что я инстинктивно упала ничком, вжалась в холодную гальку, прикрывая голову руками.
Словно кто-то громадный нажал на выключатель, и в темной промозглой ночи стало светло. С обрыва по морю и небу лупили мощные прожекторы. Край обрыва был оцеплен вспышками ярко-оранжевого пламени, будто по нему протянули гигантскую елочную гирлянду и ее лампочки беспорядочно вспыхивали, разрывая темноту. Груда бетона, за которой я притулилась, извергала такое же оранжевое пламя, только вспышки были чаще и мельче. А навстречу этим вспышкам выходили из воды, бе