Я еще вернусь – с одеялом, сухим пайком и хорошо наточенной лопаткой. А пока надо убираться отсюда: дел до черта, а времени все меньше и меньше.
Изрядно поплутав, я все же выбралась на главную аллею, ведущую к выходу. Здесь хоронили недавно, несколько лет назад, и могилы были ухожены. Шагая, я рассматривала памятники, читала надписи: «Помним. Любим. Скорбим», «От жены, детей и внуков», «Покойся с миром», «Поленька, зачем ты нас оставила?»
Я подошла к оградке и перечитала еще раз. Да, именно так. Кто задавал вопрос, на который нет ответа? Позолоченные буквы глубоко врезаны в белый мрамор. На узкой стеле выгравирован портрет. Лицо девочки-подростка в три четверти: точеные высокие скулы, стройная шея, глаза чуть прищурены, словно от солнца. В приподнятых уголках губ тень улыбки, будто ей шепнули что-то смешное, но сейчас смеяться нельзя – зато потом она будет хохотать во весь голос, встряхивать распущенными волосами, чувствуя, что кто-то ею любуется, не отводя восхищенных глаз… Как художник несколькими штрихами показал тяжелую гриву волос – кажется, что они уходят в толщу камня? Что-то подобное уже было когда-то… ну да, Бунин, «Легкое дыхание», Оля Мещерская. «Этот венок, этот бугор, этот дубовый крест… Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют с этого фарфорового медальона?»
Ах, Иван Алексеевич, неужели вы надеялись, что вам ответят?
Ветер подхватил ветки плакучей ивы, посаженной у памятника, тени заиграли на камне, и лицо девочки стало совершенно живым – настолько, что я погладила рисунок. Камень обжег таким холодом, что я с трудом удержала крик, отдернула руку и принялась дышать на ладонь, как в детстве, когда стягиваешь с уже ничего не ощущающей руки мокрую от растаявшего снега варежку.
Когда чувствительность восстановилась, я осторожно прикоснулась к памятнику – не к портрету, а к полированному участку стелы. Гладкий прогретый камень, ни следа пронизывающего до костей холода – и откуда бы ему взяться? Памятник залит солнцем, и, похоже, не первый час. Позолоченные буквы продолжают задавать свой вопрос в никуда. Сколько же ей было? Я отняла одну дату от второй. До шестнадцати она не дожила. Почему? Какая теперь разница…
В этой же ограде второе надгробие – меньше и проще, из черного гранита. Та же фамилия, старше на двадцать шесть лет, и пережила девочку на год. Мать, конечно. Видно, все деньги вбухала в памятник дочери, на свой осталось куда меньше. В оградке хватит места еще на одного – кого? Кто-то остался, могилы ухоженные. Каково ему приходится?
Проницательная ты наша… Вернись на землю и займись своей жизнью.
– Здрасьте, Ольгадреивна, а че-то вы тут делаити?
Коля-Штых был известным и уважаемым человеком – в узких кругах, куда входила и я. Этому не мешали ни его молодость – всего двадцать пять лет, – ни то, что он с трудом читал по слогам и не знал таблицы умножения. В конце концов, вспомогательную школу-интернат он закончил без единой тройки. А еще он не пил и не курил, был надежен, порядочен, трудолюбив и аккуратен. Он уже успел стать мастером в своем деле и зарабатывал куда больше меня – с моим красным дипломом, первой категорией и стопкой свидетельств о повышении квалификации.
Коля-Штых был могильщиком, и его услуги ценились очень высоко. Они того стоили.
– Я всегда на штых глубже копаю! – говорил он. И это было правдой.
Несмотря на дефект речи и вспомогательную школу за плечами, Коля считался завидным женихом на барачной окраине города. «Настоящий мужик» – был вердикт тамошних старожилов. А то, что Колины мозги родители пропили еще до его зачатия, так это с каждым может случиться. Они пили и сейчас, поскольку ничего другого на людской памяти делать не умели. Коля держал их в строгости: в огородную пору запирал в сарае для вытрезвления, а потом сдавал посуточно в аренду по твердой таксе. Сам он пахал как трактор «Катерпиллер». Деньги ему были нужны: он купил в рассрочку домик и собирался жениться.
На этой почве мы с ним и познакомились. Сразу после приезда я калымила в той школе, которую Коля закончил и куда приходил на свидания с невестой. Круглолицая, миловидная, недалекая Яна страшно стеснялась своей эпилепсии, а мне удалось ощутимо снизить частоту приступов. Коля оценил мои усилия и пожелал «познакомиться и отблагодарить». Когда я отказалась от «благодарности» (пакет винограда и неподъемный арбуз), Коля слегка растерялся, но быстро нашел нужную линию поведения и предложил «обращаться, если что, за бесплатно». Я пообещала, скрестив пальцы в кармане халата – на всякий случай. Коля окончательно уверовал в мою мудрость и иногда приходил посоветоваться по житейским вопросам.
– Ольгадреивна, я че хотел спросить… Мать с отцом хотят со мной жить, а свой дом сдавать. Вы как скажити?
– Не надо, Коля. Живите отдельно, вы с Яной сами по себе, они сами по себе.
– А люди что скажут?
– А люди все равно что-нибудь скажут. Пусть себе говорят, что хотят. Вы умный человек, делайте по-своему, кому что не нравится – не ваши проблемы.
Коля польщенно засопел и отказал родителям наотрез, не объясняя причин. И не пожалел об этом.
Все это промелькнуло у меня в голове, прежде чем я услышала собственный голос:
– Здравствуйте, Коля. Да вот, искала, где памятную доску заказать, и загляделась, уж очень красиво сделано.
Коля расплылся в улыбке.
– Это старого Христо работа, к нему даже из этой, как ее… Армении едут. Лучше него никто здесь не сделает.
– А как к нему попасть?
– Да пойдемти, он в сторожке был, можить, еще не ушел… Вот вы мне скажити, Ольгадреивна, а Янка здорового родить сможет? Или только с припадками?
Он шел рядом, приноравливаясь к моему шагу, кивая в особенно значимых для него местах моей лекции об эпилепсии вообще и у беременных в частности. Я рассказывала, думала, что сама поймала себя в ловушку, – и осознавала, что на ловца и зверь бежит.
Христо обнаружился в старом пляжном шезлонге перед хибарой, сложенной из ракушечника если не до революции, то до войны точно. Рядом на врытой в землю скамье лежали нарды. Похоже, он играл сам с собой – по крайней мере, заслышав шаги, выбросил кубики из кулака на доску и оглянулся на нас с Колей.
Он походил на старого сатира, который для шутки вырядился в камуфляжные шорты, сетчатую майку и замызганную фуражку-капитанку. Сатир, конечно, мог отрастить такие толстенные полуседые усы и кустистые брови. И икры у него тоже были бы покрыты такой же густой шерстью, как у Христо. Вот только здоровенный золотой крест с «гимнастом» на цепи чуть тоньше моего мизинца сатир вряд ли бы нацепил. А больше всего походил он на Папу Сатыроса. Именно таким я его всегда представляла.
– Где ходишь, Коля? Я уже уходить собрался, думал, завтра доиграем.
– Заказ есть, Христо.
– А что надо-то?
– Мемориальную доску, – почему-то сипло сказала я и прокашлялась. – Только чтобы успеть до конца месяца. И установить на место.
– Куда установить?
– На Каменном берегу, на склоне.
– Хозяин – барин… А надпись какая?
– Могу прямо сейчас написать.
– Ну, сейчас так сейчас… Коля, дай что-нибудь.
Коля принес из хибарки потрепанную двенадцатилистовую тетрадку, выдрал из нее двойной листок и подал мне вместе с огрызком карандаша. Пока я корябала им по бумаге, Христо о чем-то тихо переговаривался с Колей. Когда протянула ему листок, старик выудил из кармана шортов очки, криво насадил их на нос и стал читать, собрав толстые губы трубкой.
– Вот, значит, как, – резюмировал он, закончив чтение. – А что еще будет? Рисунки какие? Материал какой?
– Там сыро и ветер, так что камень попрочнее, какой – сами знаете. Лучше красный. Рисунки на ваш вкус. Я вашу работу видела, мастеру грех указывать.
Старик остро глянул на меня сквозь очки.
– Вы из какой конторы?
– Я сама от себя.
– Дело, конечно, не мое, но зачем оно вам надо?
– Обещание дала, – сказала я, начиная злиться.
– Экс-вото, значит?
Я с трудом скрыла удивление. Ай да дед!
– Можно и так сказать. Сколько это будет стоить?
Старик назвал сумму, и мне стало нехорошо. Месяц работать на полторы ставки, не пить, не есть… Но я пообещала.
– Идет.
– Половину вперед.
– С собой нет, могу на днях занести.
– Ольгадреивна, я заплачу, а потом рассчитаемся, – сказал рыцарственный Коля.
– Хорошо, Коля, спасибо вам.
– Тогда завтра начну.
– А камень какой будет?
– Как сказали, красный гранит. У меня как раз подходящий кусок остался – помнишь, Коля, от Овсепянов.
Коля прикрыл глаза, вспоминая, и закивал.
– Не беспокойтесь, Ольгадреивна, первый сорт! Они такой склеп отгрохали, ни у кого такого нет! Христо, где они камень-то заказывали?
– В Карелии. А откуда вы все это узнали? Я местный, кое-что слышал про это, а вы вроде нездешняя?
– В Интернете нашла.
– У меня внуков из-за компьютера не выгонишь, но они все в игры играют. А сам я с этом делом не дружу.
– Хотите, распечатаю, принесу.
– Через Колю передадите. Ну ладно, пойду. Телефончик-то дайте.
Мы обменялись телефонами, и Христо ушел – грузный, коротконогий, мощный. Я украдкой глянула ему вслед сквозь пальцы: человек. Что за каменотес, который знает, что такое ex-voto[3]?
Коля проводил меня до ворот, и я отправилась домой, размышляя, откуда у человека с ай-кью меньше семидесяти баллов и начальным образованием такая воспитанность. Уж не от родителей, конечно. Коля не только «сделал», но и воспитал себя сам. Яне очень повезло. Хоть бы ребенок родился здоровым… Надо будет поговорить с гинекологами.
В витрине газетного киоска на остановке обнаружилась городская малотиражка. Кроме броского заголовка на первой полосе «Перестрелка в парке: девяностые возвращаются?», ничего не разглядеть. Сердце зачастило, и я купила дешевый журнал, «Известия» и «ну, еще вот это». Мой голос прозвучал так делано-безразлично, что самой было противно слышать. Но сонная киоскерша, казалось, ничего не заподозрила.