– Деньги – по цене, цена – по слову. А это ваше.
– То есть?..
– То есть не нужно мне ваших денег. Материал даровой, а своей работе я сам хозяин. У меня отец тоже без вести пропал. Под Севастополем. Ну, будете смотреть, или как?
Он сунул деньги мне в руку и пошел к скале, а я ошеломленно поплелась за ним.
– Берите вот за угол. Раз, два, три!
Он уже держал другой угол жесткой ткани. Мы синхронно дернули, ткань упала, и Христо стащил замызганную капитанку.
На темно-красном, цвета запекшейся крови, граните блестели врезанные и позолоченные слова:
«Героям-десантникам, погибшим в этой бухте 13.09.1943, проложившим путь для победы десанта, высадившегося здесь 18.11.1943.
Экипажам торпедных катеров под командованием старшего лейтенанта М. Н. Колокольчикова и капитан-лейтенанта С. А. Корзинкина, чьи отвага и мастерство обеспечили высадку десанта.
Кому орден, кому слава,
Кому черная вода –
Ни приметы, ни следа…
Мы помним».
Чуть ниже последней строчки были вырезаны два скрещенных якоря – символ спасения и надежды, по краю плиты вился скупой изящный орнамент из лавровых листьев. Два вбитых в скалу костыля удерживали под плитой кусок якорной цепи. В одно из звеньев я продела гвоздики, и лепестки зашевелились под легким ветром.
Надо было что-то сказать, но слова не шли с языка. Молчание нарушил Христо.
– Ну как?
– Что скажешь… Дело мастера боится. И не думала, что так здорово будет.
– Стойте здесь, я сейчас.
Христо с неожиданной легкостью скользнул к камню, на котором сидел раньше, а я, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся желанию, осторожно погладила надпись кончиками пальцев. Подушечки покалывало, словно током. Я не успела подумать, что это могло бы быть, как рядом возник Христо – с бутылкой водки.
– Сейчас крестить будем! – объявил он. – Держите здесь.
Повинуясь ему, я взяла бутылку за горлышко, а его здоровенная лапа легла поверх моих пальцев.
– Ну, поехали!
Стекло звякнуло о камень, разлетелись осколки, запахло спиртом. Христо довольно осклабился.
– Теперь будет держаться. Ну, пошли обмывать.
– Я ничего не захватила, не подумала…
– И не надо, у меня все с собой.
Он уже раскладывал на расстеленной газете громадные розовые помидоры, брынзу, хлеб, ветчину, еще какую-то снедь, при виде которой у меня засосало под ложечкой. Голод стал привычным, возвращался чуть не сразу после еды, а ветчина пахла так вкусно. Неужели я сейчас потеряю контроль над собой и слопаю все это, ведь здесь мне на один зуб… Дома съедаю пятилитровую кастрюлю макарон по-флотски за пару дней. И сейчас, нарезая закуски бритвенно-острым ножом, который сунул мне в руку Христо, с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить в рот ломтик-другой.
– Ну, давайте. Не чокаясь.
Христо протягивал пластиковый стаканчик с водкой. Граммов сто пятьдесят – это что же со мной будет? И что будет с живущим во мне оборотнем? Вдруг я спьяну начну плеваться огнем? Но отказаться было невозможно.
– Вечная память! – провозгласил Христо и осушил свой стаканчик.
– Вечная память! – отозвалась я и, содрогаясь от ужаса, опрокинула водку в рот.
Ни вкуса, ни запаха я не ощутила, словно выпила воду. Поспешно закусывая и следя, чтобы не проглотить все, что лежало на газете, не сразу поняла, что говорит Христо.
– …как твоих-то звали?
– Зелинские, Анджей и Тадеуш.
– Это по-каковски?
– По-польски. Андрей и… Федор, кажется.
– Давай за них, земля им пухом.
– И вода. Анджей под Керчью пропал.
– Да, и вода. И за Костаса Георгиади.
– Отец?
– Отец. Под Севастополем сгинул. Меня дед с бабкой вырастили.
– Расскажите.
– Расскажу, только выпьем.
И мы выпили. И закусили. Я слышала, как в голове шумит, нарастая, рев огня, заполняет меня изнутри – и обнаружила, что пою вместе с Христо:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
Медвежий рев Христо, наверное, был слышен на другом берегу моря. Выпуклые глаза в красных жилках налиты слезами – да, он плачет, слезы стекают по морщинам в седые усы. Плачет и поет, ревет густым басом… Но этой песни я не знаю.
Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке последний патрон.
В рваных шинелях, дырявых лаптях
Били мы немца на разных путях.
Всю Украину он грабил и жег,
Так что за нами остался должок.
Час подошел, началася война,
Время, друзья, расплатиться сполна!
В голове все плыло и путалось, голос Христо давил на барабанные перепонки:
– …нет, ты слушай, слушай! Отца в сорок первом призвали, мне три года было, мы с матерью у ее родителей приткнулись. Отец на «Червоной Украине» служил. Когда утопили ее, команду на берег списали, кто жив остался. Так и пропал без вести под Севастополем – ты как там написала: «кому орден, кому слава, кому черная вода»…
– Это не я, это Твардовский.
– Да и хрен с ним! Хоть Твардовский, хоть Шмардовский… Слова-то какие!
– Это «Переправа» из…
– Молчи, когда старшие говорят! Молчи и слушай. Мать от тифа померла в первую же зиму, а мы остались бедовать с дедом и бабкой. Я с голодухи ходить перестал, думали, что до весны не доживу. Пока доску делал, волей-неволей вспоминал, век бы этого не помнить. Два десанта было, точно! После первого на площади троих повесили, с табличками на груди «шпион». Подпольщики, наверное. Народ сгоняли смотреть, дед тоже там был… Потом два дня пил, материну шаль пропил. Как мы ту зиму пережили, до лебеды дотянули, до сих пор не пойму. А потом куда про отца ни писали, ответ один: пропал без вести. Другие хоть пенсию получали, а мы ничего. Я даже школу не закончил, семь классов у меня всего. Босиком в школу не походишь… Рисовал хорошо, хвалил меня наш Валентин Иваныч однорукий, говорил: способности у тебя, дальше учиться надо. А на какие шиши? Дед пристроил к старому Мгеру – эх, мастер был, нет таких больше… Камень понимал как никто и меня всему научил. Я ему потом такой хачкар на могилу поставил – увидел бы, так точно бы сказал: ай, молодец, Христо! Пока молодой был, думал: денег поднакоплю, поеду в академию. Валентин Иваныч обещал написать дружкам, с кем учился – его с третьего курса забрали. Говорил: с одной рукой я уже не скульптор, хоть тебя на дорогу выпихну, ты за себя и за меня работать будешь. Где там: женился, дети, стариков надо досмотреть, потом реформа эта, потом… Валентин Иваныч спился и помер, я его и похоронил, тогда еще и могильщиком подрабатывал, здоровый был. Так на всю жизнь на кладбище и остался. Все мои здесь лежат: мать, дед с бабкой, жена, учителя… А отца нет, я его и не помню почти. Вот песенку помню, он ее пел, а я подпевал, когда на демонстрацию ходили в Первомай. Я у него еще на плечах сидел.
– А эта, про десять винтовок?
– Из кино, показывали его, когда уже наши пришли. Я потом всю ночь ревел, думал, что отец поет. Мотив тот же самый, ага… Давай запевай!
И я запела:
Крутится, вертится шар голубой…
– Крутится, вертится над головой… – оглушил меня рокочущий бас Христо.
С пляжа мы ушли, когда стало темнеть. Христо аккуратно вынул из пакета толстую туристскую свечу в стеклянной банке, поставил ее на гальку и огляделся. Поблизости лежал небольшой валун с плоской верхушкой. Его-то Христо и приволок к скале, поставил под доской, пристроил сверху свечу и зажег. Оранжевый язычок пламени разогнал густеющие сумерки, и показалось, что стало теплее.
– Ну, посидели, помянули, пора и по домам. Подвезти? У меня машина там наверху.
– Нет, спасибо, мне тут близко.
Христо одобрительно хмыкнул и вдруг стукнул меня по плечу, да так, что я чуть не упала – подогнулось колено.
– Ну, бывай! Спасибо тебе.
– И вам спасибо, Христо.
Он заломил капитанку на правую бровь и исчез в темноте.
Оставшись одна, я подошла к скале, провела рукой по надписи. Пальцы определенно покалывало, но почему это происходит, думать не хотелось. Не хотелось и смотреть из-под руки через левое плечо. Даже если опять увижу безымянный призрак, то что ему сказать? Просто завершено намеченное дело, выполнено обещание, данное – кому? Себе, прежде всего. Ну, и бабушке.
Не оставляло ощущение, что я здесь не одна, что на огонек, горящий под скалой, собираются тени. Спину буравил чей-то неотступный взгляд, но страха не было. После всего, что произошло за последние недели, способность бояться как-то усохла, атрофировалась. Или, может быть, переросла в способность броситься навстречу страху, а не бежать от него.
Я еще раз погладила доску и направилась к лестнице.
Следующий день не задался с самого утра. Я проспала, слишком поздно подняла Дашку с Катькой, не успела побрить шерсть на ногах… Все цеплялось одно за другое, и когда удалось не только втиснуться в автобус, но и занять освободившееся сиденье, показалось, что полоса неудач закончилась. Правда, плеер разрядился окончательно, и волей-неволей пришлось слушать радио. Шофер решил узнать новости. Генеральная ассамблея ООН приняла решение… Президент Соединенных Штатов заявил… В Перу произошло землетрясение силой в шесть баллов… Судану грозит гуманитарная катастрофа… В Кот-д’Ивуаре совершен военный переворот… Утешительные новости, что и говорить.
Я извернулась ужом, вылезая из автобуса.
Прием выдался тяжелым, и к концу его я мечтала только об одном: поскорее заняться документацией. Пять инвалидов на переосвидетельствование – это несколько часов писанины. Но день не зря начался с неудач. За десять минут до конца приема появилась бабка Запорожец. Год назад она с пристрастием допытывалась, стоит ли ей прописывать у себя сына-алкоголика. Услышала мое мнение, поступила наоборот и теперь раз в пару месяцев приходит поплакаться.