А вот мысли других людей относительно всего этого, не волновали его вовсе. Считал, что каждый должен разобраться с «этим» сам, поскольку, кто знает, возникала ли у кого-нибудь ещё, кроме него, подобная же проблема.
Одонич хорошо понимал, что, возможно, во всем мире, за исключением его самого, никто не обратил на «это» никакого внимания. Допускал даже, что большинство его любимых и близких прыснули бы ему в лицо характерным смехом, если бы решился кому-то из них доверить свои сомнения. Потому упорно молчал и сам боролся с «неизвестным».
Только через определенный промежуток времени заметил, что источником его общей тревоги был страх перед «тайной» — тем странным демоном, который испокон веков ходит между людьми, натянув на лицо маску. Одонича совсем не привлекала его загадочность, не чувствовал в себе в данное время зова Эдипа. Наоборот! Хотел жить, жить и еще раз жить! Потому избегал встречи и обеспечивал взаимное уклонение…
Со времен того внутреннего сопротивления, которое так неожиданно атаковало его на углу Полевой, у него появилась тотальное отвращение ко всем стенам, перегородкам, вообще к любым «преградам» краткосрочным и временным, которые только на определенный момент скрывали от него то, что за ними. В общем, считал, что любые так называемые экраны являются выдумкой пагубной, даже неэтичной, поскольку способствуют опасной игре «в прятки», будоража при этом недоверие и тревогу там, где наверняка нет ни следа чего-то сверхъестественного. Зачем загораживать вещи, которые не заслуживают укрытия? Зачем лишний раз будить подозрение, будто бы «там» есть нечто такое, что действительно стоит укрытия?..
А если это «что-то» существует на самом деле — зачем предоставлять ему возможность «прятаться»?
Одонич стал убеждённым сторонником далеко просматривающихся улиц, широких площадей, свободных и открытых, пространств, где не на чем остановиться взгляду. Поэтому не терпел той двусмысленности закоулков, предательски скрытых в полумраке чердачных навесов, обманов поперечных дорог и крутых «безвыходных улочек» большого города, которые, кажется, вечно подстерегают одинокого прохожего. Если бы это зависело от него, то строил бы города по совершенно новому плану, основой которого были бы простота и искренность; было бы там много, очень много солнца и широко раскинувшегося пространства.
Поэтому с удовольствием прогуливался за город просторными малолюдными бульварами или в предвечернее время выбирался на пригородный выгон, который тихо исчезал во мгле бесконечной дали.
И квартира Одонича за это время подверглась радикальным изменениям.
Исходя из принципов простоты и искренности, выбросил всё, что любым способом могло владеть манерой «укрывания и загораживания».
Поэтому исчезли старые персидские ковры, пушистая «Бухара» и «волосатики», которые приглушали эхо шагов, безвозвратно сошли со стен складчатые портьеры и драпировки. Освободил окна от жалюзи, выбросил шёлковые экраны. Даже ширма из зеленой китайки, которую когда-то так любила Ядвига, перестала закрывать тройным крылом интерьер спальни. Даже шкафы оказались предметами, которые были заподозрены в принадлежности к категории «тайников». Поэтому приказал вынести их на чердак, довольствуясь обычными вешалками и плечиками.
Так, перевернутая вверх дном квартира приобрела характер странной, граничащей с нищетой простоты. Знакомые, которых у него было очень мало, начали обращать его внимание на чрезмерную примитивность меблировки, рассказывая что-то о госпитально-казарменном стиле, но Одонич принимал эти замечания со снисходительной улыбкой и не поддавался на убеждения. Напротив, с каждым днем ему всё больше нравился интерьер его жилища, которое покидал все реже и реже, избегая таким образом «неожиданностей», подстерегавших снаружи. Любил это свое тихое прямолинейное помещение, где не приходилось пугаться задних мыслей, где все было ясно и открыто «как на ладони».
Здесь ничего не скрывалось за шторами, ничто не таилось в тени лишних предметов меблировки. Не было здесь никакого эмоционального полумрака и полусвета, никаких недомолвок и проблематичных умолчаний. Все было на глазах, как «кусок хлеба на тарелке или поваренная книга, раскрытая на столе».
Днем помещение заливали мощные потоки солнечного света, от первых лучей до вечерних сумерек разливался яркий свет ламп накаливания. Хозяйский взгляд мог свободно и безнаказанно путешествовать по гладким стенам, не увешанным драпировками, лишь кое-где украшенными парой английских гравюр спокойного содержания. Ничто здесь не могло застать врасплох, ничто не сидело незаметно на корточках за углом.
«Как в чистом поле, — не раз думал Одонич, любуясь натуральностью обстановки, — бесспорно, мой дом не является подходящей для укрытия территорией».
Именно поэтому казалось, что применяемые средства предупреждения позволили добиться желаемого результата. Одонич заметно успокоился и даже чувствовал себя вполне счастливо. И ничто бы не нарушало святой тишины, если бы не некие детали, в конце концов, достаточно невинные по своей натуре, если бы не некоторые, такие смешные детальки…
Однажды вечером Одонич несколько часов без перерыва работал не смыкая глаз над довольно значительным научным трудом, который планировал напечатать в ближайшем будущем. Работа из раздела естественной науки, опровергала некоторые новейшие биологические гипотезы, демонстрируя их беспомощность относительно феноменов, которые наблюдались в жизни созданий на границе между миром растений и животных.
Утомленный долгим буйством мыслей, отложил на минуту перо, склонил голову на кресло, положив правую руку на письменный стол и выпрямив уставшие от писания пальцы…
Но — содрогнулся, ощутив под ними что-то мягкое и податливое. Невольно отдернул руку и посмотрел внимательно на правую часть стола, где всегда лежало тяжелое массивное порфировое пресс-папье. И с удивлением увидел, что вместо камня лежит кусок сухой пористой губки.
Протер глаза и дотронулся рукой до предмета. То была губка! Типичная, светло-жёлтая губка — spongia vulgaris…
— Что за чёрт? — произнёс вполголоса, вращая её в пальцах во все стороны. — Откуда она у меня взялась? Я никогда не моюсь губкой. В конце концов, маловата для такого использования. Хм… особенно… Но где же, чёрт побери, подевалось пресс-папье? Всегда годами лежало на этом самом месте.
И начал искать по всему столу, заглянул в ящик, под стол: напрасно; камень исчез без следа. На его месте лежала губка, обычная, будничная губка… Нечисть шалит, что ли?
Встал из-за стола и начал нервно ходить по комнате.
— Почему губка? — размышлял обеспокоенно. — Почему именно губка? Настолько же уместно мог бы быть утюг или кусок бревна с плота.
— С твоего разрешения, дорогой, — отозвался в нем неожиданно какой-то непрошеный голос, — это не то же самое. Даже такие появления имеют вполне определенные причины. Забываешь о том, что уже несколько часов находишься исключительно в мире гидр, актиний, губок и им подобных кишечнополостных.
Одонич остановился в центре комнаты, поражённый таким выводом.
— Гм, — буркнул, — действительно, такие мысли терзают меня уже несколько часов. Но что с того, к чёрту?! — крикнул вдруг во весь голос. — Это еще не объяснение!
И снова покосился на стол. Но с огромным удивлением увидел здесь вместо губки исчезнувшее пресс-папье. Лежало себе тихо и спокойно, совершенно невинно, на определенном для него раз и навсегда месте. Одонич провел рукой по лбу, протер еще раз глаза и убедился, что не грезит: на столе лежало пресс-папье, порфировое пресс-папье с гладким, точёным шариком посередине. И ни следа губки — так, будто никогда её здесь и не было.
— Призрак! — подытожил. — Галлюцинация под влиянием перенапряжения.
И вернулся за стол. Но как-то не удалось ему уже собрать воедино ни одной связной мысли в ту ночь; «призрак» не давал ему покоя и, несмотря на усилия, не мог сосредоточиться на работе…
История с губкой была как бы вступлением к другим подобным явлениям, которые с тех пор всё чаще стали его преследовать. Вскоре заметил, что и другие предметы в комнате «исчезают» на время с его глаз, чтобы через минуту появиться снова на своем месте. Кроме этого, неоднократно находил на письменном столе самые разнообразные вещи, которых там никогда прежде не было.
Однако самым интересным в этом всём была та особенность, что феномены возникали одновременно с интересом, который вызвали предметы перед моментом их исчезновения в воображении Одонича: действительно, перед тем он размышлял о них весьма активно.
Достаточно было ему с некоторой долей внутренней уверенности подумать, скажем, что, какая-то книжка потерялась — как через минуту, действительно, подтверждалось ее отсутствие в книжном шкафу. Так же, как только представлял себе путем возможной пластичной экзистенции какой-то предмет на столе, то сразу же и убеждался наглядно, что тот предмет на самом деле появлялся там, как по заказу.
Эти феномены очень его встревожили, пробуждая серьёзные подозрения. Кто знает, не новая ли то загадка? Порой возникало впечатление, что это новое наступление «неизвестного», только запущенное с другой стороны и в иной форме. Медленно вырисовывались определенные выводы, с неумолимой уверенностью формировалось определенное мировоззрение.
— Существует ли на самом деле окружающий меня мир? А если существует, то не является ли он произведением мысли, которая его формирует? А может, всё является только лишь вымыслом некоего глубоко задумавшегося естества? Там, где-то, за краем мира, кто-то постоянно, кто-то от начала времён мыслит — а весь мир, и вместе с ним бедный человеческий народец является всего лишь результатом тех вековечных дум!..
Бывало, что Одонич впадал в эгоцентрическую ярость и сомневался в существовании чего угодно вне себя. Да, только он постоянно мыслит, он, доктор Томаш Одонич, а всё, на что смотрит и за чем наблюдает, есть всего лишь порождение его размышлений. Ха, ха, ха! Чудесно! Мир как замерший продукт индивидуальной мысли, мир как кристаллизация мыслящего разума какого-то безумного существа!..