Илья достал из кармана пачку сигарет, прикинул расстояние до детской и, решив, что если закрыть дверь, то дым до Вероники не дойдет, все-таки закурил. И в тот момент, когда, открыв форточку, он прикуривал от зажигалки, сообразил вдруг с удивлением, что, обдумывая возможные варианты действий и контрдействий, совершенно игнорировал самое простое решение, которое, наверняка, еще сутки назад пришло бы ему в голову первым. Самым правильным теперь было бы исчезнуть. Уйти, тихо притворив за собой дверь, и раствориться в ночи, не ввязываясь ни в какие авантюры из-за совершенно чужой ему женщины. Но вот что интересно, мысль такая ему даже в голову не пришла. А когда все-таки мелькнула, то так же незаметно, как появилась, и сгинула.
В начале третьего, почти прикончив бутылку, которую он в конце концов унес из гостиной на кухню, Илья решил, что может уже, как давеча выразился, «прилечь с краю». Кровать в спальне широкая, так что «край» должен был оказаться вполне для него достаточным. Караваев докурил сигарету, поставил стакан и чашку в мойку, и, захватив по дороге смену чистого белья — его сумка так и стояла неразобранная в коридоре — отправился принимать душ.
Ванная комната оказалась просторная и если и не роскошная, то, во всяком случае, на такое определение претендующая. Она была отделана голубой метлахской плиткой и серовато-голубым мрамором. Впечатление дополняли темно-синие — кобальтовые — раковина и сложной формы широкая ванна, зеркало во всю стену и золотистый свет нескольких искусно упрятанных в неглубокие ниши ламп.
«Недурно». Илья бросил белье на стоящее в углу около крохотного столика полукресло — «А это здесь зачем?», — скользнул взглядом по расставленным на полочках синего с золотым узором стекла баночкам и бутылочкам, принадлежащим, по-видимому, его «жене», и, проверив, приготовлено ли и для него чистое полотенце, начал раздеваться. Потом он пустил воду и хотел уже встать под душ, но неожиданно остановился, задержав взгляд на своем отражении в зеркале. Обычно он этого не делал, так как все, что следует, знал о себе и так. И то, что сейчас поступил в разрез своим обыкновениям, было им тут же замечено.
«Ну что ж, — решил он, почти весело подмигнув своему двойнику, уставившемуся на него из вполне узнаваемого зазеркалья. — Если бес в ребро, то начинаешь внимательнее относиться к седине в бороде. Не так ли?»
Объективно говоря, седины у него пока было немного, да и та, что имелась, едва ли была сильно заметна в коротко стриженных светло-каштановых волосах. А в остальном он мог быть собою вполне доволен. Несмотря на возраст Караваев все еще был в форме. Поджарый, сухой и крепкий. Не красавец, но и не урод. Нормальный мужик, который, если его побрить, да приодеть, вполне мог бы сойти за молодого. Но это если не заглядывать в глаза. Впрочем, тот, кто заглянул бы в эти глаза, увидел бы там отнюдь не возраст, а кое-что пострашнее.
«Пожалуй, стоит завести очки, — решил Илья, без лишних эмоций принимая взгляд жестоких голубых глаз зазеркального близнеца. — Эдакие с дымкой, чтобы…»
Но додумать мысль до конца он не успел. За спиной скрипнула, отворяясь, дверь, и в рамке зеркала появилась Зоя. Вскидываться по этому поводу Илья не стал. Голый, значит, голый. Не юноша, чтобы «краснеть» по таким пустякам. И оборачиваться не стал, только посмотрел в отражения ее глаз, пытаясь понять, что привело ее сюда в середине ночи.
— Почему ты не спишь? — смакуя какое-то очень необычное выражение ее глаз, спросил Илья.
— Почему ты такой? — вопросом на вопрос ответила Зоя.
— Какой? — сухо осведомился Караваев, начиная кое-что понимать.
— Не знаю, — сказала она, не меняя выражения лица. — Не как другие? Так?
«Н-да…»
— Не такой, — сказал он медленно. — Не тех ты встречала, девочка. Вот в чем дело. Да и про меня много ли ты знаешь?
— Не много, — согласилась она. — Но достаточно. Ты… хороший.
«Ну вот, я уже и хороший. Анекдот…»
— Вообще-то, — сказал он, по-прежнему не оборачиваясь, — справедливости ради, тебе тоже следовало бы раздеться. А то я тут, понимаешь, стою перед тобой в чем мать родила, а ты философские вопросы со мной обсуждаешь. Как-то не по-людски это. Как полагаешь?
— Как скажешь. — Зоя одним, очень ловким и каким-то особенно женственным движением сбросила халат, полы которого придерживала до сих пор руками, и сразу же потянула через голову ночную рубашку, открывая взору Ильи свои колени, округлые бедра, плоский живот и небольшие упругие груди с повернутыми чуть вверх темными сосками. — Теперь все в порядке?
«Н-да, а сон-то в руку!»
— Нет, — покачал он головой. — Теперь как раз нет. — Он повернулся к ней лицом, секунду постоял, любуясь — но разве можно было ею налюбоваться? — потом шагнул ближе и обнял за плечи. — Ты еще можешь уйти спать, — сказал, глядя ей прямо в глаза и открывая перед ней то, что обычно пытался скрыть. — Я пойму.
— Я не хочу спать. — Она вдруг качнулась к нему, прижалась к груди и запрокинула голову, подставляя полураскрытые губы для поцелуя. Глаза ее были закрыты.
Спал он всего часа три, но ему этого вполне хватило. Много спать — жизни не видать, как говаривали старики в их станице.
Илья осторожно снял со своей груди руку спящей Зои, выбрался из-под одеяла и огляделся вокруг в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть срам. Но все его вещи так и остались в ванной комнате. Пришлось воспользоваться банным полотенцем Зои, с вечера брошенном на стуле перед трюмо. И, как оказалось, поступил он совершенно правильно, потому что, едва только выскользнул из спальни, как встретил заинтересованный взгляд больших лазоревых глаз, наблюдавших за ним сквозь щель приоткрытой двери в детскую.
— Доброе утро, — заговорщицким тоном сказал Илья. — Как спалось, почивалось, сударыня?
Но девочка его, разумеется, не поняла.
— Извини, — улыбнулся Караваев, переходя на «американа»[24]. — Совсем твой папка дурной! Ты же по-русски не понимаешь. Доброе утро!
— Здравствуй, — сказала девочка, но дверь шире не открыла.
— Я хочу маму, — сообщила она через мгновение и поджала губы.
— Мама спит, — объяснил Илья, присаживаясь перед Вероникой на корточки и придерживая на бедрах, норовящее слететь полотенце. — Давай дадим ей поспать. Она вчера устала, знаешь ли. Пусть поспит, хорошо?
— Я хочу кушать, — сказала девочка и посмотрела на Караваева с вызовом.
— Сейчас я тебя накормлю, — пообещал Илья. — Давай, я только умоюсь быстренько, оденусь и пойдем кушать.
Вероника на секунду задумалась, очень смешно нахмурив при этом брови, но, видимо, решила, что немного подождать может.
— Только ты не долго, — строго предупредила она. — А то я буду плакать.
— Я мигом! — пообещал Илья и едва ли не бегом бросился в ванную.
Он действительно действовал быстро и споро, как когда-то в учебке Второго казачьего корпуса. Сполоснул лицо и руки, почистил зубы, оделся, и уже через минуту — до норматива в сорок пять секунд он все же не дотянул — снова был в коридоре.
— Ну вот и я, — сообщил Караваев с приличествующей случаю улыбкой, но благодарности не дождался.
— Тебя долго не было, — категоричным тоном сообщила Вероника, и распахнув дверь шире, шагнула в коридор. — Где ты был?
— Я был в ванной, — объяснил Караваев. — Извини, но надо же мне одеться? Пойдем!
И первым двинулся в сторону кухни, прислушиваясь к топотку детских ножек и какому-то, то ли веселому, то ли совсем наоборот, сопению.
— Так, — сказал Караваев, останавливаясь посередине кухни. — Что будем есть?
— Цони! — заявила девочка, залезая на один из стульев у кухонного стола.
— Что такое «цони»? — спросил Илья, понимая уже, что влип. Он не имел ровным счетом никакого представления, что сейчас, в конце двадцатого века, едят дети.
— Цони, — ответила девочка, глядя на Караваева как на сумасшедшего, и снова нахмурилась.
«Черт!»
— Цони это слоник, — объяснила из коридора очень вовремя пришедшая ему на помощь Зоя. — Это такой йогурт с фруктами.
«Ну да, — сообразил вдруг Илья, вспомнив обычные рекламные заставки на телевидении. — Это такие баночки…»
Но какие именно это баночки, он, разумеется, не знал.
— Боюсь, что у нас этого нет, — сказал он и, подойдя к холодильнику, удостоверился, что прав. Какие-то продукты в холодильнике, конечно, наличествовали, но отсутствие детских йогуртов, было очевидно и без дополнительной проверки.
Вероника захныкала.
— А может быть, кукурузные хлопья? — Но, уже спрашивая, Караваев знал, что хлопья — это паллиатив, а на паллиатив ни один уважающий себя ребенок не пойдет.
— Вот что, — сказал он через пару минут, когда выяснилось, что все попытки склонить девочку к омлету, гречневой каше, которую он готов был сварить ей сам, и даже пирожному «эклер», покрытому шоколадной глазурью, тщетны. — Я выскочу на улицу. Кажется, напротив есть магазин…
Вообще-то, оставлять своих женщин одних он категорически не хотел, но в сложившихся обстоятельствах готов был пойти на компромисс. Тем более, что ночь прошла спокойно, и это обнадеживало.
— Никому не открывай! — предупредил он Зою, выходя на лестницу.
— Почему? — совершенно искренне удивилась она, глядя при этом на Илью как-то по-особому, что было вполне понятно. Суть их отношений после прошедшей ночи ничуть не прояснилась, а объясниться они пока просто не успели.
«А может быть, — подумал он, успокаивающе ей улыбаясь, — а может быть и хорошо, что не успели. Пусть все идет, как идет. А там, как бог решит!»
— Потому что мы в чужом городе, — уклончиво объяснил он свою просьбу-приказ. — Нравов местных не знаем, и вообще…
Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Погода за ночь лучше не стала. По-прежнему накрапывал мелкий дождь, и сырой холодный воздух пах бензином