кользнул за дверь. В коридоре второго этажа было темно и страшно холодно, во всяком случае по сравнению с хорошо протопленной с вечера спальней, и Реутов тут же начал одеваться.
Завершив процедуру в рекордно короткие сроки, он с облегчением вздохнул и хотел уже спуститься вниз, но неожиданно вспомнил одну мысль, мелькнувшую у него накануне, и вместо залы отправился в кабинет покойного хозяина дома. Здесь он включил свет, закурил, плюнув на приличия, тем более что на столе у Леонида Егоровича помещалась огромная и страшно тяжелая чугунная пепельница в виде половины раковины-жемчужницы, и сел перед терминалом. Идея, возникшая у Вадима накануне вечером, была проста до примитивности. Он решил найти других своих сослуживцев, во всяком случае тех, кого помнил, а помнил он, как оказалось, многих.
Вообще, если разобраться, состояние, в котором он пребывал с того момента, когда к нему неожиданно — вот уж действительно, неожиданно — пришел Марик Греч, было крайне странное. Ощущение такое, как будто с глаз спала пелена и он внезапно увидел мир не таким, каким привык видеть, а таким, каков он — мир, на самом деле. Словно действие наркоза кончилось или в сознание после беспамятства пришел. Ведь действительно странно. С войны, как ни крути, прошло двадцать девять лет, и, не то чтобы он отрицал сам факт того, что вот, дескать, была война и он был на этой войне. Вовсе нет. Реутов всегда это знал, и, более того, не раз и не два писал в анкетах, что с 1958 по 1962 год находился в действующей армии и принимал участие в боевых действиях в составе 2-го казачьего корпуса. Это был факт его биографии, точно так же, как и девять правительственных наград, которые он на той войне получил. Вернее, правительственными являлись только восемь, девятая (строго говоря, третья по счету) — была императорской, потому что Полярной Звездой награждал самолично каган. Это была одна из немногих прерогатив, оставленных ему конституцией пятьдесят первого года.
Однако о войне — а ведь это был, как ни крути один из самых ярких эпизодов его жизни, и длился этот «эпизод» целых четыре года — Реутов никогда почти не вспоминал, можно сказать, подсознательно игнорируя эти годы и все с ними связанное. И его никто не тревожил. Но, с другой стороны, чего им его тревожить, если он для всех погиб? Но вот пришел Марик Греч, и все встало на свои места. Впрочем, не все, потому что внезапно выяснилось, что пустых мест — лакун — в этой истории гораздо больше, чем должно быть на самом деле. И, когда вчера, сразу после изучения мемориального сайта, он сказал, что ничего не помнит о последних двух годах войны, Вадим сказал правду. Сейчас он легко мог вспомнить — даже лучше, пожалуй, чем можно ожидать по прошествии стольких лет — как его внезапно выдернули из университета на военные сборы, неожиданно обернувшиеся для Реутова ускоренными офицерскими курсами. Как гоняли и шпыняли почти всю весну а потом, буквально за две недели до начала войны, присвоили звание хорунжего и направили в 8-ю бригаду. И первый день войны, начавшийся для него тревогой в половине четвертого утра и закончившийся контузией — правда легкой — на рассвете следующего дня во время боя в горящих руинах военного городка, он помнил тоже. И множество других воспоминаний, впечатлений, фактов теснилось теперь у него в голове, едва он касался мыслью тех дней. И даже эмоции, связанные с войной, которых — вот ведь диво! — у него, казалось, никогда и не было, появились вдруг, как бог из машины в греческой трагедии. Но все это только до лета шестидесятого. Июнь, может быть, июль… А потом пустота, и следующие отчетливые воспоминания появляются только с августа шестьдесят третьего, когда, выписавшись из госпиталя — выходит он лечился больше года! — Реутов приехал в Новгород поступать в Лекарскую Школу тамошнего университета. Вот школу, как по традиции называли старейший в стране медицинский факультет, Вадим помнил прекрасно, и однокурсников, и ребят с других факультетов — Вику Турчанинову, например, с филологического, с которой у него был короткий, но бурный роман, — и, разумеется профессоров. И всю последующую свою жизнь — Псков, Тарту, Ревель, Петров — он мог воспроизвести во всех подробностях. Однако, сидя сейчас перед нагревающимся терминалом, Реутов понял, что и в этой жизни — при всей ее прозрачности и ясности — имелось несколько крайне странных моментов, на которые он раньше просто не обращал внимания. Ну бог с ней, с войной! В конце концов, если ему попали пулей в лоб, то последствия могли быть и хуже, чем ретроградная амнезия, хотя по-прежнему оставалось совершенно непонятно, куда мог деться шрам на лбу и почему у него нет после такого ранения никаких выраженных неврологических симптомов? Но ладно. Допустим. Однако совершенно не понятно, почему он ни разу не съездил ни в Саркел, ни в Итиль? Это же родина! Да и родители там жили. Но нет. Даже на конференции, которые проходили в тех местах, не ездил. Всегда находилась какая-нибудь веская причина, обстоятельства, настроение, состояние здоровья наконец и он, намеченную уже поездку отменял. Иногда и в самый последний момент. И, если уж зашел разговор о здоровье, то и тут все было как-то не так. Это Реутов только сейчас вдруг сообразил.
Ведь что получалось. Его, кабинетного ученого пятидесяти двух лет от роду, внезапно арестовывают поздно ночью, после длинного и трудного дня, после обильной выпивки. Привозят на эту их гребаную баржу. Бьют — впрочем, бить начали еще раньше — накачивают наркотиками, применяют электрошок, а он после этого (спустя сутки, без сна и пищи) выламывает голыми руками стальную трубу, переплывает студеную Неву и спустя каких-то четыре-пять часов оказывается способен еще и девушку невинности лишить!
При воспоминании о той ночи даже в жар бросило и сердце зачастило, а потом сразу как-то — скачком — память без паузы и подготовки перебросила его во вчерашний вечер, и Реутов снова оказался с Полиной в сауне… и почувствовал, что краснеет.
— Мы вчера перестарались, кажется, — со смущенной улыбкой сказала Полина, а он слушал и не слышал, совершенно завороженный зрелищем нагой красавицы, по белой коже которой — на самом деле от жара она стала тогда розовой — струился пот.
— Извини, — сказал он, с трудом отрывая взгляд от ее груди. — Я же не знал…
— И хорошо, что не знал. Я красивая?
— Ты? Ты…
Но договорить он не успел, потому что Полина вдруг плавно опустилась перед ним на колени и…
«Господи!» — Но ни сигарет, ни выпивки под рукой, разумеется, не было. Реутов вскочил из кресла перед только что включившимся терминалом и опрометью бросился из кабинета вниз, стараясь, однако, по возможности не шуметь, чтобы не перебудить весь дом.
А внизу, в зале, горел свет, и за столом, один на один с бутылкой коньяка, сидел Давид.
— Тоже не спится? — спросил он, кажется, ни чуть не удивляясь тому факту, что к нему посередине ночи присоединился Реутов.
— Да, вот как-то, — ответил Вадим, сразу приходя в себя. — Проснулся…
— Присоединяйся, — предложил Казареев, наливая коньяк в еще одну рюмку.
— Спасибо. — Реутов выпил коньяк одним глотком, и сам налил себе еще.
— А ты чего не спишь? — спросил опрокинув в себя еще порцию.
— Здоров ты пить, Вадик, — улыбнулся Давид. — У нас так не пьют, даже в армии.
— Давид, — Реутов решил, что сейчас самое время спросить о том, что все время оставалось как бы за кадром, — а ты в каком звании в отставку вышел?
— Бригадный генерал.
— Ну я где-то так и думал. Парашютист?
— Нет, — отрицательно качнул головой Казареев. — Морская пехота. Разведка морской пехоты. Еще по одной?
— Давай, — согласился Вадим и, достав сигареты, закурил. — А Лили?
— Лили, — усмехнулся Давид. — Лили она… Ладно, откровенность за откровенность. Я знаешь, почему не сплю?
— Догадываюсь, — усмехнулся Вадим.
— Ничего ты не догадываешься, — Давид разлил коньяк и тоже закурил. — Когда я ей вчера твердо сказал, что иду с вами… — сказал он после паузы. — Ну в общем, не знаю, понял ты это вчера или нет, но посольство в Новгороде — это только отмазка. Для нее, что Новгород, что Ревель, все едино.
— Она не захотела отпускать тебя одного, — сказал Реутов.
— Да.
— Ты удивлен?
— Да, — так же коротко ответил Давид.
— Почему? — Впрочем, Реутов уже знал ответ.
— Потому что, это означает…
— Что она тебя любит, — закончил за Давида Вадим.
— Ты спросил, кто она. — Давид никак не прокомментировал его слова. Просто оставил, как есть.
— Фирма, в которой я работаю, называется «Холстейн Биотекнолоджис», — сказал он после короткой паузы, вызванной необходимостью проглотить восемьдесят граммов коньяка.
— Холстейн? — переспросил удивленный Реутов, естественно знавший, что такое «Холстейн Биотекнолоджис». Имя этого монстра знали даже те, кто был далек от мира фармакологии. Лекарства-то принимают все.
— Ну да… — кивнул Давид. — «Три Сестры», «Большой Боров»… Это все про нас.
— Понятно, — протянул Вадим, пытаясь понять, какое отношение все это имеет к теме разговора.
— Ничего тебе не понятно, — покачал головой Давид. — Холстейн уже глубокий старик, и реальными хозяевами корпорации являются его племянники Сол и Дэн. Но Сол, в основном, в дела не вмешивается, и управляет фирмой его брат Даниэль. Формально он всего лишь вице-президент, но…
— И какую же фамилию носят братья? — Теперь Вадим все уже понял, но всегда остается место для «но», не так ли?
— Бург.
— Бург?
— Лили дочь Даниэля Бурга.
— Черт! — скал Вадим.
— Вот именно, — согласился с ним Давид.
Глава 5. Новгород
Василиск опасен даже на расстоянии.
Им необыкновенно, просто сказочно повезло. Когда в половине десятого утра добрались наконец до Ягодного — грести пришлось долго, но хотя бы дождь прекратился — первым, кого они встретили около почты, закрытой по случаю болезни служащего, был широкоплечий невысокий мужик в старом кожаном реглане, какие носили летчики в прошлую войну.