— Общее между нами, — сказал он вслух, — только одно. И я, и вы занимаемся мозгом. Но мозг это вселенная, а корабли не встречаются даже в море, не то что во вселенной.
— Это ты откуда взял? — неожиданно спросила Полина.
— Вспомнил, как аргентинские линкоры пытались поймать в Атлантике нашего «Князя Курбского».
— Ну так он на них сам в конце концов напоролся, — пожала плечами Полина. — Когда искали, не поймали, а в шестьдесят первом он шел вокруг Африки и случайно столкнулся с эскадрой де Вилиерса. Тот и сам не ожидал.
— В общем, я бы эту идею отбрасывать не стал. — Давид потушил сигарету и посмотрел на Реутова. — Лады?
— Лады, — пожал плечами Вадим, которому и самому временами казалось, что что-то в этой мысли есть. Знать бы еще, что?
— А то, что я, как выяснилось, живой труп, — сказал он с кривой усмешкой, — тоже имеет отношение к мозгу?
— Непременно, — усмехнулся в ответ Давид. — Пуля-то тебе в лоб попала, а за лбом, если я ничего не путаю, как раз мозги и находятся.
— А этот Стругатский? — спросил вдруг Давид, когда половой, разбуженный новыми посетителями, которые неожиданно потянулись в «Сосны» в первом часу ночи, принес им кофе и пирог с брусникой. — Мне показалось, что ты его знаешь…
— Какой Стругатский? — Вадим очень любил выпечку из дрожжевого теста, особенно пироги с ягодами, и сейчас был занят выбором подходящего куска.
— Ну тот профессор, ты еще сказал, что он жив…
— Стеймацкий. — Реутов поправил Давида автоматически, еще не уловив, к чему тот клонит.
— Допустим, — кивнул Давид. — Но дело не в фамилии. Ты его действительно знаешь?
— А кто же его не знает? — удивилась Полина. — Стеймацкий один из корифеев нейропсихологии. Я только не знала, что он был на войне.
— Был. — Вадим сказал это, уже прожевывая приличный кусок пирога. Выпечка, судя по всему, была дневная, но ему это не мешало. — Он же на своем военном опыте две книги написал. А я с ним лично знаком. Он был моим оппонентом на защите докторской. Да и потом встречаться приходилось.
— А где он живет? — спросила Лили.
— В Риге.
— Рукой подать, — сказал Давид. — Может быть, его спросить? Или он уже в маразме?
— Не знаю, — пожал плечами Реутов, отвлекаясь наконец от пирога. — Я его в последний раз видел в прошлом году в Ковно. Ему лет восемьдесят, я думаю, но вроде бы держался молодцом. Только что он может знать? Ты же читал, что пишет генерал. Николай Евграфович меня даже не осматривал.
— Ну не скажи, — возразил Давид. — Попробуй поставить себя на его место. Что бы ты стал делать после такого случая?
— Я? — переспросил Вадим и вдруг понял, что Давид прав. «А что я? Я бы, пожалуй, так это дело не оставил…» — Возможно, ты прав, — сказал он вслух. — Значит, Стеймацкий. Но это нам придется в Ригу ехать.
— Ты знаешь его адрес? Может быть, телефон?
— Телефон не помню, — покачал головой Вадим. — А дом, пожалуй, найду. Я у него один раз был. Года три или четыре назад. Только мне бы хотелось еще и с Гречем повидаться.
— Рига не Нерчинск, — отмахнулся Давид. — Если сейчас выйдем, как раз к утру будем там. Сколько тут ехать-то? Километров 500? А из Риги до Петрова тоже не далекий край.
— Ну не скажи, — не очень уверенно возразил Реутов. — Часов шесть, вынь да положь.
— Вполне успеваем. — Давид, видимо, все уже для себя решил и тоже взялся за пирог. — Если сейчас выйдем, утром будем в Риге. Поговоришь с профессором, пообедаем — и в путь. К девяти, всяко разно, доставим тебя в пивную.
— Есть в этом что-то, — согласился Вадим, протягивая руку за вторым куском пирога. — Но нам ведь еще Каменца искать…
— Поищем, — ответил Давид. — Вот пока ты будешь общаться с профессором, мы этим и займемся. Адресный стол, электронные сети… Есть методы.
За лобовым стеклом мелькнул указатель на «Шимск», освещенный желтоватой подсветкой дорожной службы. Мелькнул и пропал за спиной.
«Сорок девять километров от Старой Руссы».
Давид вел машину ровно, ни разу за все время не снизив скорость, но и не забираясь выше ста. «Экономичный ход», — сказал Казареев с обычной усмешкой, подразумевающей свойственное ему, несмотря на всю серьезность «отставного генерала», ироничное отношение к действительности, какой бы ни была дана она в ощущениях.
«100 км». Реутов перевел взгляд с тахометра[53] на экран спутникового «проводника», закрепленного справа от руля. Выходило, что если переть все с той же скоростью — а радиальное шоссе, на которое они должны были выскочить километров через тридцать, вполне позволяло идти и на 120-ти, — то до Риги доберутся часам к семи утра.
«Вполне».
— Ты бы поспал, Вадик, — спокойно, но, тем не менее, не без интонации, содержащей хорошо упрятанные приказные нотки, сказал Давид. — Тебе еще в Риге с профессором общаться, и первая треть пути до Питера тоже твоя.
— Хорошо, — не стал спорить Реутов, хотя спать ему совершенно не хотелось, и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Сна не было и в помине. Наоборот, как ни странно чувствовал он себя гораздо лучше, чем вечером, и даже, пожалуй, лучше, чем во все предшествовавшие нынешним событиям дни. И это являлось совершенно неправильным, так как Вадим все же достаточно хорошо разбирался в физиологии, чтобы ясно представлять, что на самом деле должно было твориться сейчас с его несчастным телом. И себя он знал тоже и, рассматривая психику профессора Реутова объективно, ожидал совсем другой реакции. Одна история отношений с Полиной обязана была выбить Реутова из колеи на долгие часы, если не дни. Ведь для невротика, каким он себя привык считать, что неприятности, что удачи — все едино. Любые сильные впечатления, любой сбой в размеренном существовании, одинаково противопоказаны, с каким бы знаком — плюсом или минусом — ни случились эти гребаные изменения. Но против фактов не попрешь. Тело, конечно, все еще жаловалось на непомерные нагрузки, выпавшие на его долю вчера, но, как бы то ни было, восстановление происходило гораздо быстрее, чем следовало ожидать от плохо тренированного организма пятидесяти двух летнего мужчины.
«Плохо… Ну-ну…»
В очередной раз, Реутов споткнулся о несоответствие той объективной реальности, что он исследовал, как ученый, с его собственным — «человеческим» — видением этой реальности, каким оно являлось еще несколько дней назад. Несоответствия эти были, что называется, шиты белыми нитками. Лежали на виду, и, тем не менее, он их, казалось, не замечал, игнорировал, «пропускал мимо глаз». И вот теперь, обнаружив внезапно их существование, так просто отмахнуться от них Реутов уже не мог. Не мог и не желал и далее прятать, так сказать, голову в песок. И это тоже оказалось чем-то совершенно новым, на что следовало, по идее, обратить внимание и проанализировать со всей тщательностью, на какую Вадим был способен. А способен он был на многое, хотя и использовал до сих пор эту свою способность только в науке. Создавалось впечатление, что значительный отрезок своей жизни — практически больше ее половины — Реутов прожил, как во сне, не замечая многого, чего никогда не пропустил бы, анализируя данные любого из своих экспериментов. Но, тем не менее, именно это с ним и случилось. Проигнорировал. Пропустил…
Он хорошо помнил, и не только сейчас, но, кажется, и всегда раньше помнил во всех подробностях, что сказал ему осенью шестьдесят третьего, в день выписки из госпиталя, лечащий врач. Но вот ведь какое дело. Предполагал ли Иван Степанович Шанин, что следующие четверть века Реутов будет не просто плавать или бегать трусцой, как, в принципе, и должен был бы, но будет заниматься спортом в таком объеме, какой можно себе представить, разве что говоря о профессиональном спортсмене, пусть и прекратившем официальные выступления, но желающем держать форму? Вряд ли. Однако все эти годы сам Реутов над этим никогда не задумывался, полагая, что делает что-то вполне обычное, обыденное, едва ли не заурядное, ничуть не выходящее за рамки тех нагрузок, какие позволяет себе абсолютное большинство заботящихся о своем здоровье людей. Но на самом деле все это было не так. И сейчас Вадим видел это настолько отчетливо, что оставалось только удивляться тому, что раньше он этот факт просто игнорировал.
Правда в последнее время ситуация несколько изменилась. Возможно потому, что психика Реутова самым очевидным образом пошла вразнос. Апатия, тоска, то да се… Он и бегать стал не каждый день, и в бассейн заглядывал, хорошо если раз в неделю, скорее по многолетней привычке, чем из внутренней потребности, как это случалось с ним раньше. И к Басманову в клуб дзюдоистов ходить почти перестал. Но когда в последний раз — пожалуй, это случилось недели две назад, никак не меньше — появился после едва ли не месячного перерыва в «Хазарском доме» у Захара Малхи, то без напряжения выдержал спарринги с тремя Захаркиными «ирбисим»[54], и ничего. Только вспотел малость, что совсем не странно, имея в виду, что ребята все были, как на подбор, молодые. И в чемпионатах участвовали. Даже в Саркел на последнюю олимпиаду ездили. А ему, Реутову, если кто забыл, пятьдесят два года, и он кабинетный ученый. И это, если не принимать во внимание того простого факта, что с лета 62-го по осень 63-го, то есть больше года, он провел в госпиталях, и когда приехал в Новгород восстанавливаться в университете, то его только что ветром не качало. Однако в шестьдесят пятом, в Крыму, он уже бегал по горам, как молодой козел. Впрочем, тогда он и в самом деле был молод.
Конечно, многое, как всегда, можно было списать на генетику. Этим сейчас кто только не грешил. Чуть что, а это, господа, генетика. И, вроде бы звучит непротиворечиво. Дед Реутова Эфраим всю жизнь проработал кузнецом и махал тяжеленным молотом лет до восьмидесяти, никак не меньше. Да и отец Вадима — Реутов помнил это очень хорошо — легко переплывал Волгу и Дон, а было ему тогда уже хорошо за сорок, что по тем временам, считай, все шестьдесят.