— Вы только не волнуйтесь так, — попросил он. — Может быть, воды принести? Или валериановых капель?
— Не надо, — хрипло ответил старик и, вытащив из кармана железную капсулу упаковки валидола, попробовал отвинтить крышку, но пальцы его не слушались.
— Дайте мне. — Вадим забрал у него капсулу, быстро свинтил крышечку и вытряхнул на ладонь старика таблетку. — Вот.
— Вы уверены? — спросил Стеймацкий, отправив валидол под язык. — Я имею в виду, вы точно знаете, что это были вы? Никакой ошибки?
— Я. — Развел руками Вадим, как бы показывая, что и хотел бы, чтобы это оказалось не так, но куда денешься.
— И куда же вас забрали? — подозрительно прищурившись, спросил Стеймацкий.
— Вот это, собственно, я и пытаюсь теперь выяснить.
— Выяснить, — повторил за ним профессор, рассматривая Реутова исподлобья совершенно больными глазами.
— Выяснить… — Он тяжело поднялся из своего кресла и, по-стариковски шаркая ногами, прошел к одному из книжных шкафов, целиком скрывавших стены его кабинета. — Выяснить…
Стеймацкий еще раза три повторил это слово, как будто оно помогало ему искать внутри до отказа забитого книгами и папками с бумагами шкафа какую-то вещь, а, скорее всего, какой-то связанный с темой разговора документ. Вадим не вмешивался. Он сидел на своем гостевом стуле, едва ли не затаив дыхание, и молился богу, в которого, на самом деле, никогда не верил, чтобы старик в конце концов нашел то, что ищет.
— Ага, — неожиданно довольным голосом сообщил Стеймацкий, вынимая из толстой картонной папки тоненькую пачку бумаг, схваченных обыкновенной аптекарской резинкой. — Нуте-с, нуте-с, посмотрим.
Он оставил развязанную папку на выдвижной столешнице секретера и, не закрыв шкаф, начав просматривать бумаги, показавшиеся Вадиму похожими на страницы истории болезни.
— Так, — сказал старый профессор, возвратившись наконец к столу, и снова устраиваясь в кресле. Бумаги он при этом по-прежнему держал в руках, продолжая их время от времени перелистывать. — Любопытно. — Стеймацкий кивнул, как бы подтверждая правильность какой-то своей мысли, и, отложив разномастные, но одинаково выцветшие листы скверной бумаги, на которой писали когда-то фронтовые лекари, в сторону, туда же, где уже лежала «записка Шуга», посмотрел на Реутова. — Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция[56] у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же… Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!
Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд «больных» глаз совершенно не изменился.
— По последним данным, — осторожно сказал Реутов, просто чтобы разрядить обстановку, — активная интеллектуальная деятельность препятствует развитию деменции.
— Это статистика, — махнул рукой Стеймацкий. — И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы вдруг не попадете в те самые 15 или 20 % счастливцев? Я вам таких статистических казусов, если пожелаете, сколько угодно могу предложить, да толку что? Вы ведь Нуриева, Святослава Аликперовича, знаете?
— Лично не знаю, — ответил, несколько растерявшийся от этого вопроса, Реутов. — Видел, кажется, пару раз. А что?
— А то, что он как-то сказал во время лекции о вреде алкоголя, что на самом деле процентов пятнадцать мужчин, относящихся к кавказской расе[57], могут совершенно безболезненно для своего здоровья пить водку хоть литрами. Беда в том, что иди знай, к какой группе относишься именно ты. К этим пресловутым 15 % или к другим 85-ти?
— Любопытно, — улыбнулся Реутов, которому приходилось сейчас изо всех сил держать себя в руках, чтобы не начать ненароком торопить старика, никак не желавшего переходить к делу. — Но, между нами говоря, я пью не потому, что надеюсь, что на мой организм алкоголь вредного воздействия не оказывает, а потому, что мне это нравится.
— Правильный подход, — кивнул Стеймацкий. — Мне вон доктор мой домашний такую диету прописал, что хоть в Даугаве топись. Ан, нет. Не на того напал. Я его диету в клозете на дверь повесил, чтобы всегда знать, за что мучаюсь. Уважаю, знаете ли, искренность.
— Так что там с моей смертью? — спросил наконец Реутов, уставший ждать, пока профессор перейдет к делу, и кивнул на бумаги.
— Любопытная история, — повторил Стеймацкий, кажется, совершенно не обидевшийся на то, что его поторапливают. — Это, как вы, Вадим Борисович, верно, уже догадались, ваша, с позволения сказать, история болезни. Вернее, данные предварительного осмотра, проведенного доктором Зинченко в ночь с 17 на 18 апреля 1962 года. И вот что характерно. Возможно, Виктор Герасимович был, так сказать, не в лучшей форме. Мы все тогда едва с ног от усталости не валились. Тем более ночь, очередной транспорт… Но! — поднял вверх палец Стеймацкий, как бы призывая Вадима быть особенно внимательным, — не до такой же степени, чтобы записать вам проникающее пулевое ранение черепа? А он вот тут — ну да сами сейчас посмотрите — все точнехонько описал, и куда пуля вошла и откуда, по идее, должна была выйти, но не вышла. Рентген вам, Вадим Борисович, не делали. Не обессудьте! И не потому, что ранение смертельное, а по совокупности, так сказать, обстоятельств. Позвоночник перебит осколками в двух местах, легкое разорвано, вообще внутри — по ходу движения осколков — все порвано и побито… У вас сигареты есть? — неожиданно спросил Стеймацкий.
— Папиросы вас устроят? — У Реутова во рту было кисло, как после рвоты, но просить чаю он не стал. Не до того было.
— Давайте! — махнул рукой старик и подвинул к Реутову листы из его истории болезни.
Почерк у доктора Зинченко был скверный, как и вообще у большинства врачей. К тому же писал он ночью, да еще на фоне хронической усталости. Вадим с трудом разбирал его каракули, и к тому времени, когда закончил читать, в пепельнице перед ним лежали четыре окурка. Один принадлежал Стеймацкому, три — Реутову.
— Ну? — спросил профессор.
— Не жилец, — коротко ответил совершенно опустошенный Реутов.
— Тем не менее вы живы, если, конечно, это были вы.
— Я. — Реутов чувствовал себя разбитым, усталым, изможденным… как после тяжелого боя. Никак не меньше.
— А где, простите, шрам на лбу? — спросил Стеймацкий.
— Нету, — согласился Реутов с очевидным. — Но все остальные шрамы на месте. Хотите посмотреть?
— На слово поверю, — махнул рукой старик. — И на спине? Я имею в виду, на позвоночнике тоже?
— Да.
— Чудны дела твои, господи! — Старик взял у Реутова еще одну папиросу, но так и не закурил. — Вы не то что ходить, вы, уж извините, Вадим Борисович, за такие подробности, даже ходить под себя с такими увечьями не должны. Это если не брать в расчет череп, легкие, печень…
— Но я жив, — возразил Вадим, понимая, как глупо это звучит.
— Вижу, — хмуро ответил Стеймацкий, как будто был недоволен этим фактом.
— Как это может быть? — спросил Реутов, понимая впрочем, что если не знает ответа он сам, то вряд ли получит его от старого профессора. — У вас есть какое-нибудь предположение?
— Нету у меня никаких предположений! — Старик так разволновался, что даже треснул ладонью по столешнице. — Это нонсенс! Такого не может быть, потому что не может быть никогда!
— Ну извините.
А что еще он мог сказать?
— Не обижайтесь! — буркнул старик. — Это я не на вас. Так вы точно знаете, что это были вы?
— У меня есть свидетели, — кисло усмехнувшись, объяснил Вадим. — Тот офицер, который отправил меня на геликоптере в тыл. Он присутствовал при ранении. И полковник Шуг, он теперь генерал, тоже подтверждает. Сам я, как вы понимаете, ничего не помню. Но из госпиталя я вышел только в 1963 году…
— Понимаете… Да нет, вы-то как раз понимаете. — Стеймацкий наконец вспомнил о папиросе, которую все еще крутил в пальцах, и посмотрел на Реутова.
— Да-да, сейчас, — Вадим достал зажигалку и дал старику прикурить.
— Мы и сейчас такого делать не умеем, — сказал Стеймацкий, выпуская дым. — А уж тогда… Но допустим! Допустим, рана в голову была без поражения мозга… Но не сидит же у вас там пуля до сих пор? Или сидит? Надо бы сделать томографию… С другой стороны, шрам. Регенерация тканей? Какой-то феномен? Но почему, тогда только на голове? — Он помолчал, о чем-то размышляя, потом снова посмотрел на Реутова. — Я после войны, — сказал он, — попробовал выяснить, что за человек был тот штатский, что приезжал с генералом Уваровым. Ничего определенного, разумеется, узнать не удалось, но в Главсанначупре мне назвали одну фамилию. Людов. И звали этого Людова, вроде бы, как раз Петром Григорьевичем. Может быть, это он? Людов был из 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии и занимался там чем-то, связанным с медициной, поэтому и контактировал с военными медиками. И еще одно… — Стеймацкий поморщился, как будто разговор на эту тему был ему крайне неприятен. — В сороковых годах, в Пскове, у 3-го управления был институт медико-биологических исследований. Называли его почему-то «Шарашкой», и был он страшно секретный, но слухи о том, что там творилось, ходили самые невероятные. Начальствовал над институтом генерал-майор Духов, но на самом деле главным там был не он, а некто Нестеров. Фамилия, скорее всего, вымышленная, поскольку называли его профессором, но о профессоре Нестерове никто в медицинских кругах никогда не слышал. Вот, собственно, и все, что приходит в голову. Может быть, ерунда, а, может быть, и нет. И вот еще что, — старый профессор тщательно затушил папиросу в пепельнице и поднял взгляд на Реутова. — В Петрове живет мой старый знакомый, Пауль Леонардович Эккерт. Приходилось слышать это имя?
— Это тот Эккерт, который написал учебник латинского языка для медицинских факультетов? — спросил Реутов, лихорадочно пытавшийся сейчас переварить сказанное Стеймацким.
— Тот самый, — кивнул старик. — Но он не латинист на самом деле, а историк науки.