Белья на Зое действительно не было, но Илья все понял правильно. Это она для него сделала. Только для него, хотя ему, видит бог, это было не нужно. Он ее и так любил и хотел так, как никого и никогда в жизни. И его совершенно не интересовало, что и как у нее было до него, с Домфроном этим гребаным или еще с кем. Его волновало только то, что происходило теперь между ними, между ним и ею. И детский этот жест он оценил по достоинству, не пытаясь даже понять, о чем она думала и какими мотивами руководствовалась. Все это было неважно, потому что Караваев понял главное. Она просто его ждала и очень хотела ему понравиться. Но, если честно, ей и стараться не нужно было. Он и так был от нее без ума.
Илья приподнялся на локте и посмотрел на Зою. Она лежала рядом с ним с закрытыми глазами, и грудь ее едва вздымалась от ровного дыхания. Могло показаться, что женщина спит, но обмануть Караваева было трудно. Впрочем, если ей так хочется, он был готов оказаться и обманутым.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она, не открывая глаз.
— Неправильный вопрос, — ответил он мягко, любуясь линией шеи и рисунком тонких плеч.
— Ты снова меня хочешь?
«Хороший вопрос, но не по существу».
— Хочу… Но вопрос неправильный, — он вдруг почувствовал, что разговор, возникший, казалось бы, из пустяка, поворачивает совсем не туда. Получался совсем не «постельный» разговор.
«Ну же! Спроси!» — вдруг мысленно попросил Илья, хотя и был почти уверен, что она не спросит. Просто побоится.
«Она боится и не верит…»
— Ты меня любишь? — спросила Зоя и открыла глаза, полные кобальтовой сини, разбавленной и замутненной неотбушевавшей еще страстью и шалым дурманом счастья.
«Все-таки она ведьма…»
— Люблю, — ответил Илья, и это была сущая правда, как являлось правдой и то, что первый и последний раз он произнес это слово более тридцати лет назад.
И не успело еще отзвучать произнесенное им слово, как в огромных синих глазах, устремленных сейчас прямо на него, вспыхнуло такое сияние, что, казалось, опусти он веки, и тогда увидит этот свет. А в следующее мгновение он получил толчок в грудь и, не сопротивляясь, упал на спину, позволяя взметнувшейся с постели женщине повалить себя навзничь и оседлать. И снова ее глаза смотрели на него, в него, прямо в душу.
— Как это может быть? — спросила она хриплым от стремительно овладевавшего ею желания голосом. — Как?
— Не знаю, — ответил он и положил ладони ей на бедра. — И знаешь что? Я не хочу этого знать. Вот увидел тебя в Константинополе, — он мягко и нежно, как только мог, так, как не прикасался даже к оголенным проводам адской машины, способной при неосторожном обращении разнести его в пух и прах, провел кончиками пальцев по ее бедру, ощущая нежный и горячий от набирающей силу страсти шелк кожи, и, добравшись до груди, чуть сжал ее, чувствуя ладонями маленькие затвердевшие соски, — увидел и влюбился. — Говорить было трудно, но он знал, что должен ей это сказать. — Влюбился, а сейчас люблю.
— Любишь… — Повторила за ним Зоя, наклоняясь и упираясь в его плечи своими тонкими и изящными, но такими сильными сейчас руками. — Сейчас я вижу… — Ее глаза были прямо напротив его глаз, так близко, что он мог рассмотреть их, как под увеличительным стеклом. Вот только желания рассматривать не было. Он просто таял, растворяясь в их кобальтовом сиянии. — Ты даже не знаешь, какой ты на самом деле, — сказала она, хотя говорить ей, судя по всему, тоже было трудно, так быстро накатывала на нее «волна». — Ты только не оставляй меня, Илюша, только… — Голос ее прервался и на глазах неожиданно выступили слезы. — Я тебя так люблю… Я даже не знала… — Но справиться с тем, что с ней происходило, Зоя уже не могла. — Люблю, — выдохнула она, отрывая от его плеча руку и заводя ее куда-то вниз, туда где…
«Пресвятая Богородица!» — Но это была последняя связная мысль, которая посетила его голову, потому что потом Караваеву было уже не до мыслей и не до слов. И Зое тоже.
«Черт знает что!» — думал Вадим, лежа рядом с мерно дышащей во сне Полиной. — Как мальчишка, честное слово!»
Но в мыслях этих, разумеется, не было и капли раздражения. И вообще ничего такого, что можно назвать поганым термином «отрицательные эмоции». На самом деле, ему было хорошо и покойно, как давным-давно уже не случалось. А может быть, и вовсе никогда не было. Просто хорошо. И мысли были какие-то необязательные, ленивые и благодушные.
Когда шквал, обрушившийся на Реутова на последних ступеньках лестницы, ушел, унося с собой такое количество совершенно невероятных, как он полагал еще недавно, эмоций, таких сильных и необычных, что другие люди, наверное, за всю жизнь и половины не испытали, Вадим как будто даже задремал, проваливаясь в томную негу послечувствия. Однако сон не пришел, и даже дрема, в которой он до этого прибывал, неожиданно оставила. И Вадим обнаружил себя рядом с ушедшей в сон Полиной и, скорее по привычке, чем из необходимости, задумался над тем, что с ним теперь происходит. А происходили с ним совершенно невероятные вещи.
Как ни странно, шок от свалившихся неприятностей — «Неприятности? Ну-ну…» — его не только не угробил, как следовало ожидать, учитывая сложившийся с годами психофизический статус Реутова, а, напротив, как будто вернул молодость. И дело было не только и не столько в силе, которая буквально бурлила в его «ожившем» теле — сейчас, несмотря на уютную расслабленность, в которой он пребывал, Вадим чувствовал это совершенно отчетливо, — а в том, что и психика его изменилась в эти несколько дней самым кардинальным образом. Куда исчезли ипохондрия, вялость и тоскливая склонность к самокопанию? Бог знает! Но на смену им пришла удивительная ясность мысли, какой он давным-давно не знал, и такие сильные и в то же время яркие и определенные чувства, каких он за собой и вообще не помнил. И, при всем том, изменения эти произошли настолько стремительно, что он их едва успел заметить, а оценить смог, пожалуй, только сейчас. Но факт, все так и произошло. И, оглядываясь на свое прошлое, на того Реутова, каким он был всего неделю назад, Вадим должен был признать и, разумеется, признал, что не променял бы эту новую жизнь ни на ущербный унылый покой, в котором прожил последние двадцать пять лет, ни на Ламарковскую премию, гори она ясным пламенем, ни на жалкий уют, созданный им для себя любимого в своем сером, как пыль, и узеньком, как тараканья щель, «профессорском» мирке. В том опасном, но живом мире, где он оказался теперь, дули страшные холодные ветра. И земля потеряла твердость и основательность, то сотрясаясь под ногами от мощных подспудных толчков, то превращаясь в болотную зыбь. Все это так. Но дышалось здесь гораздо лучше, чем он мог себе представить еще недавно, свободно и с удовольствием, и горизонт был, как ему и положено, далеким и недостижимым. И еще. Рядом с ним была женщина, которую он любил так, что дух захватывало при одной мысли о ней, и которая, как ни странно любила его не менее самозабвенно. Ну а для того, чтобы описать, что такое была их общая страсть, у Реутова и слов подходящих не нашлось. Да они, похоже, ему были и не нужны. Тому, кто чувствует так, как чувствовал сейчас Вадим, слова были лишними. И Полина, вот что странно, в его словах тоже не нуждалась, ловя если не мысли, то уж точно чувства буквально на лету и разделяя их с ним с естественностью дыхания одним и тем же воздухом.
«Любовь… Надо же…»
— Значит, так, — сказала Полина за завтраком, который они устроили в квартире Казареевых. — Профессор Эккерт живет на Моховой улице. Вот тут, — она ткнула пальцем в лист бумаги, заполненный ее ровным разборчивым почерком, — его адрес и телефон.
Как выяснилось, женщины потратили время не зря. Они и в адресном столе побывали, и по сети успели «прогуляться», и даже в магазины зашли. Одним словом, женщины. Притом, их дорогие женщины не только сами «чуть-чуть» приоделись, но и для мужчин кое-что прикупили, но главное… Впрочем, Вадим затруднялся сейчас определить, что же являлось все-таки главным в развернутой ими кипучей деятельности, то ли мобильный терминал производственно-торгового товарищества «Вычислитель», то ли вот эти вот разложенные по тарелкам и тарелочкам яства, о высокой калорийной и вкусовой ценности которых свидетельствовала обильно поступающая в ротовую полость слюна.
«Да, да, Иван Петрович[66], - улыбнулся в душе Реутов, перенося на свою тарелку толстый кусок Либавской ветчины. — Я помню, это называется условный рефлекс».
— Спасибо, — сказал он вслух и потянулся за хлебом. — Значит, сразу после завтрака я ему и позвоню.
— А я, если позволишь, — Давид, судя по всему, тоже изрядно проголодался. — На правах твоего друга детства позвоню кому-нибудь из твоих родных.
— Не стоит, — покачал головой Реутов, откладывая кусок черного хлеба, который совсем уже собрался намазать маслом, и забирая у Полины листок с записями.
Александр Борисович Реутов… Итиль, Новослободская… телефон… Иван… Новосибирск… Гали Боулджан… Баку… Мария… Маша… Белая Вежа…
«Господи! Все живы… А я? Живой труп?»
— Их телефоны могут прослушивать, — сказал он вслух.
— Непременно, — согласился Давид. — Но это уже ничего не меняет. Нам ведь всего и надо, что узнать подробности…
— Да, возможно, — но, на самом деле, Вадим не был уверен, что Давид прав. Что-то крутилось в голове, но что-то?
Он все-таки отложил листок в сторону скосив, впрочем, глаза на последнюю запись — Семен Михайлович Каменец — консультант по недвижимости, — и взялся за нож для масла. Однако в голове продолжала крутиться какая-то все еще не оформившаяся до конца мысль. Что-то такое…
«Александр Борисович… Итиль…» — и тут он вспомнил наконец тот сон, что приснился ему сегодня на рассвете. Он проснулся, за окном была серая предрассветная муть, закрыл глаза, и… Да, все точно. Это был тот же самый «фильм», что уже «крутили» однажды — всего несколько дней назад, когда Реутов забылся тяжелым сном после допроса на той клятой барже. Итиль… Конная статуя царя Иосифа и невнятные трущобные переулки Ярославова Городища…