видетелями как ранение. Правда при таком предположении, свидетельство военного хирурга должно быть приписано его небрежности и, я бы сказал, некомпетентности. В последнем случае, шрама могло и не остаться, хотя верится в это с трудом. Какой-то след… Это, я думаю, вы понимаете и сами. Следовательно, de facto[70] интересовать нас должен шрам. Вернее, его отсутствие.
Эккерт замолчал и поджал губы, отчего они, казалось, и вовсе исчезли с лица, оставив лишь узкую черту, похожую на одну из горизонтальных морщин, избороздивших лоб старика.
— В литературе, — сказал он через минуту, — отмечено несколько подобных случаев, однако везде речь идет о природной регенерации, которая, если судить по наличию шрамов на теле, в вашем случае должна быть исключена. Тут уж или — или. Или регенерация, но тогда везде, или нет. А избирательная регенерация тканей это, согласитесь, нонсенс.
— Согласен, — кивнул Вадим. — Я, знаете ли, Пауль Леонардович, этот вопрос для себя именно так и определил.
— Не сомневаюсь, — в свою очередь, кивнул Эккерт. — Но тогда volens-nolens[71] нам остается предположить лишь то, что к вам была применена некая нетрадиционная терапия, что как будто согласуется с фактом изъятия из госпиталя.
«Нетрадиционная терапия?» — записал Эккерт в блокноте и снова поднял взгляд на Реутова.
— Если позволите, — сказал он ровным голосом. — Свои предположения я изложу несколько позже. А пока, второй вопрос. Ваше общее состояние на момент поступления в госпиталь.
— Совершенно верно, — согласился Вадим, начавший испытывать раздражение от чугунной основательности Эккерта, тем более что его тревожило душевное состояние Полины, которая сидела в кресле, напряженная и бледная настолько, что Реутов опасался, как бы она от всех этих неаппетитных подробностей сознание не потеряла.
— Тут все еще хуже, — продолжил между тем развивать свою мысль профессор Эккерт. — Мы не знаем и не можем знать истинных масштабов поражений, нанесенных вам осколками мины и пулями. Если допустить, что доктор Зинченко был при исполнении своих обязанностей небрежен, то ранения эти и вовсе могут оказаться легкими.
— Позвоночник, — счел необходимым напомнить Вадим.
— А если это были всего лишь поверхностные ранения? — возразил старик. — Вы же сами говорили, что провели в госпиталях больше года. Контузия, ушиб позвоночника, поверхностное нарушение кожного покрова с большой кровопотерей… За год вполне можно компенсировать. Что же касается остальных внутренних повреждений, то о них мы и вовсе можем судить только на основании записей доктора Зинченко, не так ли?
— Так, — вынужден был согласиться Реутов. А что ему еще оставалось делать? В логике Эккерту не откажешь. Однако, положа руку на сердце, в такое объяснение произошедшего с ним Вадим не верил.
Но Эккерт готов был допустить и другой вариант.
— Однако, — сказал он своим надтреснутым стариковским голосом, — если Николай Евграфович говорит, что доктор Зинченко являлся опытным хирургом, нам придется принять данную им оценку вашего состояния, как медицинский факт. Что из этого следует? Во-первых, снова приходят в голову два самых простых объяснения. Первое, раны были все же не столь тяжелыми, как показалось хирургу при первичном осмотре, и за год интенсивной терапии врачам удалось с этим справиться. Или, скажем, ваш организм сам по себе обладает высокой, возможно даже, необычайно высокой способностью к самовосстановлению. Такие случаи медицине известны, и ваша нынешняя явно хорошая физическая форма это как будто подтверждает. Вы ведь сами мне только что рассказали, что плаваете и бегаете, как молодой.
— Да, пожалуй, — пожал плечами Реутов.
— Тут слабое звено, коллега, один лишь ваш позвоночник. — Эккерт поставил в своих записях галочку и написал рядом с ней одно только слово, «позвоночник».
— Да, — согласился Вадим. — Позвоночник это да.
— Если, конечно, имело место его поражение, — поднял взгляд Эккерт.
— Вы правы, — кивнул Реутов.
— Скажите, Вадим Борисович, — неожиданно спросил Эккерт. — А что было написано в той справке, с которой вы выписались из госпиталя? И в каком именно госпитале вы были?
— Госпиталь? — переспросил Реутов, с удивлением обнаружив, что, во-первых, вопрос этот в своих размышлениях полностью опустил, а, во-вторых, ничего об этом не помнит.
— Не помните, — неожиданно усмехнулся старик. — Очень у вас интересная амнезия, Вадим Борисович. Очень!
— Госпиталь был где-то на Урале, — неуверенно сказал Реутов, уже успевший осознать, что отчетливо помнит только последний день пребывания в госпитале, сборы, беседу с врачом… Следующее, что он помнил, было купе поезда, в котором он ехал в Новгород. — А справка… Что в ней было, убей бог, не помню. Она в шестьдесят шестом пропала вместе с моей медицинской карточкой.
— Вот как! — Казалось, Эккерт этому сообщению даже обрадовался. — И при каких же обстоятельствах это произошло?
— Ремонт в университетской поликлинике делали и потеряли.
— А инвалидность?
— Какая инвалидность?
— То есть, инвалидность вам не определили?
— Нет, — Реутов был не просто удивлен, он был ошеломлен. В самом деле, раненый офицер, который провел в госпиталях — Каких? — больше года, и едва стоит на ногах, да и то при помощи костылей, приезжает в Новгород и…
«Должны были, по идее, определить инвалидность и пенсию выдать… Но я ведь был убит!»
— Не было инвалидности, — сказал он вслух. — И пенсии тоже.
— Естественно, — кивнул старик. — Какая же пенсия покойнику? Это же ведь надо было через Военное Министерство проводить, а там вы числились «павшим на поле брани».
— Да, — снова вынужден был согласиться Вадим, начавший, однако, понимать, что старый хрыч хоть и зануда, но отнюдь не дурак.
— И что из этого следует?
— Что кто-то мою память редактировал, как хотел, — невесело усмехнулся Реутов, который и сам так считал, вот только не мог понять, как это возможно было сделать на самом деле. — Вопрос, кто и как?
— Ну на часть этого вопроса я, пожалуй, ответить могу, — старик сделал еще несколько пометок в своем чертовом блокноте, а потом остро посмотрел на Реутова. — Курить надо бросать, — сказал он противным «учительским» голосом. — Но коли еще не бросили, курите. Пепельница на столе. Выньте из нее скрепки и используйте по назначению. Это и к вам, мадмуазель, относится. Хотя, имейте в виду, никотин портит не только легкие, но и влияет на цвет кожи.
Реутов благодарно улыбнулся старику и пошел к письменному столу, в левом углу которого действительно стояла массивная пепельница, выточенная, судя по всему, из куска оптического стекла.
— Так кто это мог бы сделать? — спросил он, возвращаясь с пепельницей в руке к журнальному столику.
— В вашем вопросе, Вадим Борисович, переплетены два разных вопроса. — Эккерт с неодобрением проследил, как Реутов дает прикурить Полине и закуривает сам, и сокрушенно покачал головой. — Если рассматривать лишь внешние обстоятельства вашей истории, то ответ на первый вопрос очевиден. Государство. Разумеется, в лице отдельных и не самых лучших его представителей. Изъяли вас из госпиталя, что-то сделали и поместили в другой, из которого вы вышли с филькиной грамотой, по которой даже временной инвалидности не получили… И ведь это я еще не знаю всех подробностей вашей одиссеи. Вы же мне, наверняка, не все рассказали, не так ли?
— Так, — кивнул припертый к стенке Вадим.
— Ну и бог с вами, — неожиданно улыбнулся старый профессор. — Я, Вадим Борисович, ad nomanda[72], с некоторых пор телевизор вечерами смотреть стал. Так что, о вашем «растворении в нетях», так сказать, уже несколько дней, как знаю. И вот теперь тоже. Вы мне записку эту показали, а кто согласно сему писанию присутствовал при изъятии вашего не слишком живого тела? Полковник Шуг. А про генерала Шуга борзописцы наши как раз позавчера упоминали. Совпадение?
Ну что сказать? Судя по всему, у Пауля Леонардовича аналитические и дедуктивные способности были ничуть не хуже, чем у Джозефа Белла[73], и Реутов об этом отнюдь не жалел.
— Не совпадение, — сказал он вслух. — Но мне бы не хотелось впутывать вас в мои нынешние неприятности.
— Спецслужбы?
— И да, и нет, — Реутов решил все же чуть-чуть приоткрыть перед Эккертом запертую дверь. — Похоже на спецслужбы, но непонятно, кто за этим делом стоит конкретно. И при всем том действуют они как бы неофициально, и неясно, чего они добиваются. Но по ощущениям… По моим ощущениям, — поправился Вадим, — это как-то связано со всей этой историей. — И он кивнул на лежащие на столешнице бумаги.
— За кого вы больше опасаетесь? — Спросил Эккерт. — За себя, за нее, — посмотрел он на Полину. — Или за меня?
— За вас.
— Тогда рассказывайте ab ovo[74], я свое давно уже отбоялся.
— Любопытно, — сказал Эккерт, когда Реутов закончил рассказ. — Весьма любопытно.
— Да, уж… — невесело протянул Вадим.
— Не обижайтесь. — Эккерт чуть приподнял руку, как будто хотел успокоить собеседника. — Я понимаю, вам сейчас несладко приходится. Но вы же пришли ко мне не сочувствия искать, а за помощью, не так ли?
— Так, — согласился Реутов.
— Ну вот и давайте думать, чем вам можно помочь.
— Давайте.
— Итак, начнем с феноменов памяти. Да курите уж, курите, что с вами поделаешь! Я когда-то, признаться, тоже… Впрочем, неважно. Важно другое. Вы, я думаю, правы. Амнезия ваша какая-то, скажем так, не натуральная. И этот неглект[75] интеллектуальный… Очень странное впечатление производит. Напрашивается мысль, что феномен этот искусственного происхождения, да вот беда, делать такое, насколько мне известно, никто пока не умеет. А уж тридцать лет назад… Однако — inter nos