— Нет, — решительно ответил он Полине. — Ничего ему не будет. Официально раздувать историю с нарушением должностных полномочий им не с руки, а неофициально — грохнуть заместителя директора госархива, значит здорово засветиться. Я думаю, им и твой папенька уже боком вышел, но тогда они хоть спешили, а что теперь? Мы ведь уже десять дней от них бегаем.
Вчера, выйдя из здания Государственного Архива на Ослябьевскую улицу, Реутов сразу же почувствовал недоброе. Вот, вроде бы, и не заметил ничего, а нервы уже сами собой напряглись, и организм отреагировал привычным, хотя и забытым за тридцать лет, образом. Когда-то, во время войны, для самого себя Вадим называл это состояние «боевым трансом», быстро заметив, что в бою или опасном поиске с его организмом происходит какая-то необъяснимая в терминах привычной логики метаморфоза: успокаивается сердце, несмотря на то, что он буквально физически ощущает напряжение нервов, приходит удивительная ясность и стремительность мысли…
— Черт! — Сказал он вслух, неожиданно сообразив, что с ним только что произошло.
— Что? Что случилось? — Моментально подхватилась Полина.
— Случилось, — медленно ответил Реутов, вглядываясь в ночь. — Кое-что… случилось…
— Да, что такое случилось? Ты можешь объяснить или так и будешь тень на плетень наводить?!
— Не заводись, — мягко остановил Полину Реутов. — Я тебе сейчас все объясню, только дай с мыслями собраться.
— Собирайся! — Буркнула обиженная Полина и замолчала, надув губы.
«Ну чисто ребенок малый, — подумал Реутов, бросив на нее быстрый взгляд. — Впрочем, ребенок и есть».
— Я вот думаю, — сказал он через мгновение, все еще не отойдя, на самом деле, от того всплеска эмоций, который вызвало сделанное только что открытие. — Мне за совращение малолетних ничего не будет?
— Раньше надо было думать, — бросила все еще «дующаяся» на него Полина. — Как юбку задирать…
— На тебе были джинсы.
— Я фигурально.
— А вот фигура в джинсах была — пальчики оближешь.
— Там темно было…
— Вот об этом и речь, — сказал Реутов, окончательно взяв себя в руки.
— Что ты имеешь в виду? — Насторожилась Полина, почувствовавшая, верно, по голосу, что он возвращается к серьезному разговору.
— На Неве было темно, — объяснил Вадим. — Но я видел и Давида, и тебя.
— Ну и что? Вода фосфоресцировала…
— И когда мы были вдвоем, я сейчас это точно помню, даже стрижку твою различил.
— Какую стрижку?!
— Такую.
— Ты… Пошляк! — Прыснула Полина, сообразившая наконец что он имеет в виду.
— Ты что сейчас видишь? — Спросил он, оставляя щекотливую тему «за скобками».
— Дорогу… машины.
— Ты видишь машины или габаритные огни?
— Ну огни.
— А я вижу машины, — объяснил Реутов. — И дорогу, то есть не только ту часть, которую освещают фары, но и дальше.
— Что, серьезно? — Обернулась к нему Полина.
— Вполне, — подтвердил Вадим. — Ночное зрение, как у неясыти какой-нибудь или рыси.
— Ты мне про это не рассказывал.
— А я внимания не обратил, — если бы мог, Реутов руками развел, но он вел машину. — Я только сейчас сообразил. Вспоминал вчерашнее, и вдруг понял.
Он помолчал мгновение, понимая, что испытывает терпение Полины, но не в силах так сразу все это сформулировать.
— Понимаешь, — наконец, сказал он. — Вчера, когда я вышел от Комаровского, я ведь ничего не заметил. Да и не должен был. Они же свои прежние ошибки учли и все делали по правилам. А я все равно их почувствовал.
— Ну и что, — возразила Полина. — Чутье, интуиция… У многих людей такое бывает. Да ты и сам, наверное, читал.
— Читал, — подтвердил Реутов. — Только тут все было несколько иначе. Я их почувствовал, и организм сразу же перешел на «боевой режим».
— Какой режим? — Не поняла Полина.
— Боевой, — усмехнулся Реутов. — Во время войны я называл это «боевым трансом». Сил становится больше, как будто организм мобилизуется, подстраиваясь под ситуацию. Сердцебиение ровное, но при этом такое ощущение, что нервы натянуты, как стальные ванты, на которых мосты весят. И голова… Голова ясная, мысли быстрые и точные, реакция мгновенная, и кажется, что видишь и слышишь все вокруг одновременно.
— Да ты просто этот, как его…? Ну фильм еще такой аргентинский был…
— Супермен, — подсказал Вадим, хотя сам он этого фильма не видел.
— Точно! — Обрадовалась Полина.
— Ну где-то так и есть, — не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, согласился Реутов. — Но во время войны я молодой был, да и ситуация, согласись, экстремальная. И кроме того, вокруг меня и других таких же, как я — во всяком случае, мне так казалось — было немало. Вот хотя бы Марика взять. Греч в то время тот еще псих был, особенно когда его убеждения затрагивали, но в бою — хладнокровен и надежен, как танк.
— А какие у него были убеждения?
— А я разве тебе не рассказывал?
— Нет. Про убеждения ты мне ничего не рассказывал.
— Марик был коммунист тогда, — рассеянно, все еще занятый своими мыслями, ответил Реутов.
— Коммунист? — Искренно удивилась Полина. — Но компартия же тогда под запретом была. Или это раньше случилось?
— Нет, ты права, КПР была запрещена в пятьдесят втором и так под запретом и оставалась. Но Марик ведь и не говорил никому, что он член партии. Это он мне как-то рассказал, но мне он доверял: знал, в контрразведку стучать не побегу.
— Ничего себе! — Восхитилась Полина.
— Да, ничего особенного, — поспешил объяснить Вадим. — Это только в нынешних фильмах все казаки, как один, консерваторы и держиморды. Я сам однажды слышал, как кто-то из старших офицеров упрекнул твоего отца, что он в пятьдесят седьмом за социалистов голосовал. А что касается Греча, так он в батальоне был не единственный коммунист. Они даже ячейку создали. А еще имелись у нас троцкисты, анархо-синдикалисты, фашисты… националисты хазарские. Да кого только не было!
— Интересно, я и не знала об этом.
— Так ведь теперь об этом, считай, и не пишут. Не модно.
— Так у тебя, значит, еще и ночное зрение? — Возвращаясь к прежней теме, спросила Полина.
— Да, — подтвердил Вадим. — Я это еще тогда отметил. А потом забыл, и вроде бы никогда ничего такого… Но вот сейчас думал о вчерашнем, и вдруг понял, что уже дней десять вижу в сумерках и темноте. И очки… Я ведь последнее время очки для дали одевать начал. В театре, кино, за рулем иногда. А теперь… В общем я про них забыл за ненадобностью.
— Вообще-то такое, кажется, бывает… — Неуверенно сказала Полина.
— Не бывает, — отрезал Реутов. — Есть люди, которые в темноте видят чуть лучше остальных, но чтобы настолько лучше… Видишь ли, Полина, есть во всем этом пара другая вещей, которые на современном уровне науки необъяснимы. Не может пятидесятилетний мужчина вдруг стать молодым.
— Но ты, Вадик, и не выглядишь молодым.
— Не выгляжу, — согласился Вадим. — А в остальном?
— Не знаю, — хихикнула Полина. — Я с молодыми не пробовала.
— Кто о чем, а вшивый о бане! — Усмехнулся Реутов.
— Можно подумать, тебе баня не понравилась! — Едва справляясь со смехом, парировала Полина.
— Баня… — Веско сказал Реутов, радуясь в душе, что разговор на эту щекотливую тему окончен. — Баня мне очень понравилась.
В Итиль въехали уже в первом часу ночи. Промчались через вымершие по ночному времени заводские районы правобережья, пересекли судоходный канал по мосту Джебукагана Зиевила[103] и, проплутав с четверть часа по Ал-Бейде[104] в поисках названного Давидом адреса, нашли наконец Беньяминовскую набережную[105] — забранный в гранит отрезок южного берега острова Должик — и остановились перед домом Нестерова. Давид и Лили ждали их на улице, так что чемоданы и сумки с весьма своеобразным «имуществом» туристов из Петрова были моментально подняты на третий этаж, а Вадим и Полина попали, что называется, с корабля на бал, за ожидавший их, по словам Казареева, «еще с вечера» стол. Естественно, ни Ли, ни Давид за плитой не стояли. Разве что разогрели перед приездом друзей готовые блюда, но, в любом случае, с угощением постарались на славу. Реутов устал и проголодался, и при виде расставленных на большом обеденном столе яств, слюну пустил не хуже собачек академика Павлова.
— Прошу вас, хэзэрлер[106], - Давид сделал широкий жест рукой и радушно улыбнулся. — Кушать подано.
— Может быть, ты еще на чанге[107] сыграешь, — усмехнулся Вадим, с удовольствием и едва ли не с вожделением рассматривая блюдо с куармой[108] и выложенные на деревянный поднос вак-балеши[109]. — Или Ли нас шелковыми цветами[110] закидает?
— Не дождетесь! — Засмеялась Лили. — Садитесь жрать, пожалуйста, дорогой абуфадл[111] и ты ханум тоже.
— Ты что, по-хазарски тоже говоришь? — Удивилась, севшая уже за стол Полина.
— Абисэлэ[112], - едва сдерживая смех, ответил за Лилиан Давид. — Она прочла когда-то школьный учебник по истории Восточной Европы.
— Не ври! — Запротестовала Лили. — Я читала «Историю хазар» Григория Дарханова[113].
— Ну тогда, ой! — Развел руками Давид. — Но дело в том, милая, что обращение «ханум» у нас не принято. Хазары говорят, хатун, что в дословном переводе означает, госпожа, леди, или даже королева.
— Ну что, по маленькой для согреву? — без перехода предложил он.