Часов до шести вечера Реутов был занят какими-то мелкими, необязательными делами, которые не столько помогали скоротать время, сколько растягивали минуты и часы этого во всех смыслах незадавшегося дня еще больше.
Лили, как ушла утром в спальню, так оттуда до сих пор и не выходила. Кажется, даже в уборной ни разу не была. Давид сидел с ней, то один, то вместе с Полиной, то просто бесцельно бродил по квартире, уйдя в себя, и о чем он там думал и думал ли вообще, Вадим не знал. Разговор у них не клеился, да и не о чем было, если честно, говорить. Полина хлопотала по хозяйству или опять-таки сидела с Лили, то ли пытаясь ее успокоить, то ли просто присутствовала, чтобы та не чувствовала себя одинокой. А Реутов совершенно не знал, чем себя занять. Попробовал снова поработать, но сосредоточиться в сгустившейся атмосфере не смог. Пожарил яичницу, но неудачно. Есть ее никто не стал, да и сам Вадим никакого аппетита, на самом деле, не испытывал. Поковырял запекшуюся кое-как глазунью вилкой, да и выбросил к чертовой матери. Потом сварил кофе, но в результате — хотя кофе, как всегда, вышел на «ять» — пил его вдвоем с молчаливым, глядящим куда-то «в пространство» Давидом, а затем просто сидел перед терминалом и тупо «бродил» по порталам мировых информационных агентств. Но и там ничего нового, кроме обсасывания второстепенных подробностей и неожиданно всплывшей в середине дня информации об исчезновении в Русском каганате единственной наследницы Холстейна и Бургов, не оказалось. Сообщение это, правда, еще больше уронило биржевые котировки «Холстейн Биотекнолоджис», но Реутов-то все это уже давно знал, так что для него это была «вчерашняя» новость. А настоящих новостей не было, если не считать звонка от Греча. Марик позвонил около четырех и предупредил, что группа из восьми человек («Боевики», — коротко объяснил Марк) полчаса назад вылетела из Петрова в Хазарию, но куда именно, в Итиль или Саркел, пока не известно.
— Ты там поосторожнее, комбат, — сказал Греч, несказанно удивив Вадима таким обращением. Реутов, если честно, и забыл давно, как называл его когда-то Марик. — И передай мои соболезнования. Ну ты понимаешь…
Реутов понимал, но он и сам не знал, что теперь сказать Ли — заходил к ней пару раз, топтался, как дурак, произнося какие-то утешительные благоглупости и кляня себя на чем свет, что не выучился в свое время на клинического психолога[124] — и, разумеется, передавать соболезнования от совершенно незнакомого Лилиан Греча, не стал.
«Пустое…»
— Пойду, прогуляюсь, — сказал он пробегавшей мимо Полине. — Продуктов докуплю, и вообще… Если что, я на телефоне, — и он похлопал себя по карману.
Накинув куртку и засунув сзади за пояс ставший уже привычным за эти дни, как зонтик или портфель, марголин, Вадим вышел на набережную и медленно пошел в сторону старого центра.
Солнце еще не зашло. На улице было светло как днем, и по-летнему тепло. Во всяком случае для жителя холодного Петрова куртка была не обязательна, но очень уж странно выглядел бы на улицах города мужчина с заткнутым за брючный ремень здоровенным пистолетом.
Торопиться Вадиму было некуда, и часа полтора Реутов просто гулял без цели и направления, вспоминая ногами город, в котором не был более тридцати лет. В этом смысле, ему очень повезло, что Давид нашел квартиру именно на Ал-Бейде. Эта часть города изменилась мало, даже те несколько магазинов и ресторанов, которые, как ни странно, Вадим все еще помнил по прежней жизни, оказались на своих привычных местах.
Он прошел по Литовскому бульвару, пересек площадь «Двух Бедолаг»[125] и, войдя в крошечную улочку, названия которой Реутов не помнил, остановился у витрины букинистического магазина Сольца и несколько минут с интересом рассматривал выставленные за стеклом раритеты. Впечатление узнавания оказалось настолько сильным, что ему даже показалось, будто и книги — например, этот толстый, в выцветшем сафьяновом переплете фолиант с бесконечными, как заитильская степь поэмами Сурты Сарига[126] — лежат здесь с тех самых времен, когда студент Итильского университета Вадик Реутов забегал к «старику Сольцу» в поисках редких книг Троицкого[127], Челпанова[128], Павлова или Сеченова[129].
И внутри магазина ничего на первый взгляд не изменилось. Застекленные книжные шкафы из потемневшего красного дерева, заставленный и заваленный книгами широкий прилавок, и тот же самый — узнаваемый и едва ли не родной — запах бумажной пыли, времени и никогда, кажется, не выдыхающейся типографской краски.
— Чем могу быть полезен? — Спросил появившийся на звон дверного колокольчика худенький и маленький старичок, настолько похожий на того давнего Иеремию Сольца, который разыскивал для Реутова подшивки казанских «Психологических Штудий» или давно не переиздававшуюся «Психологию Искусства» Выгодского[130], что у Вадима даже в глазах защипало.
— А вы… — Начал было Реутов, но старик, внимательно смотревший на него сквозь стекла совершенно старорежимного пенсне, неожиданно улыбнулся и не перебил даже, а как-то очень вежливо и уместно вставил свои слова в короткую паузу, возникшую у Вадима в силу нежданно-негаданно нахлынувших на него чувств.
— Я сын Иеремии Давидовича, — сказал старик. — Вы ведь это имели в виду? И, знаете, милостивый государь, я вас прекрасно помню. Вы покупали у нас книги по психологии, не так ли? Давно… Полагаю, лет тридцать назад, еще до войны.
— Да, — каким-то вдруг охрипшим голосом ответил Вадим и откашлялся, прочищая горло. — Именно так.
— Давненько… — Покачал головой старик. — По делам или в гости?
— По делам, — коротко ответил Вадим.
— Что-то разыскиваете?
— Не то, чтобы что-то определенное, — улыбнулся Реутов, пытаясь на ходу сообразить, о чем бы спросить младшего Сольца. — Но, может быть, у вас есть что-нибудь редкое по психологии?
— Как не быть! — Снова улыбнулся Сольц. — И если вы, в самом деле, — старик вдруг нахмурился, как будто пытаясь что-то вспомнить, но начатую фразу все-таки завершил: — И если вы, в самом деле, давно не были в Итиле, то, пожалуй, и удивить смогу.
— Я весь внимание, — в тон старику ответил Вадим.
Телефон молчал, и, значит, дома его пока не ждали. Можно и книги посмотреть. А старик, между тем, ушел куда-то в дальний угол за стойку прилавка и, открыв шкаф, стал что-то разыскивать. Стоять и ждать его в совершенно пустом магазине на нынешнее настроение Реутова было делом весьма утомительным, но и выйти на улицу — скажем, покурить — или вовсе уйти, выглядело настолько невежливым, что и обсуждать нечего. Вот он и стоял, облокотившись на книжный прилавок и от нечего делать просматривал случайно оказавшиеся перед глазами книги.
— Извините, что заставил ждать, — сказал старик, возвращаясь к стойке. В руках он держал маленькую стопку разномастных и разноразмерных книг. — Даже и не знаю, с чего начать, но, вероятно, все-таки с этого, — и он положил перед Реутовым средней толщины книгу альбомного формата, темно-красную, с единственным выведенным золотой старорусской вязью словом «Память» на обложке.
— Что это? — Спросил Реутов, с вполне ожидаемым любопытством открывая книгу.
— Да, вот понимаете ли, сударь, — пожал плечами старик. — Лицо мне ваше сразу знакомым показалось. И ведь я действительно помню, как вы к нам тогда забегали… Но было и что-то еще, только я сразу не вспомнил. А нашел вот книжку госпожи Семеновой, — он чуть приподнял с прилавка маленькую потрепанную книжицу в бумажном переплете. — И сразу, представьте, вспомнил. Тут о «памяти», — кивнул он на книжку, которую держал теперь в руках. — И здесь о «памяти», — и Сольц указал на альбом, лежащий перед Реутовым.
«Память…»
«Книга памяти Медицинского факультета Итильскогого, имени Ивана Казарина[131] императорского университета. Составлена в память о студентах и преподавателях, павших на полях Второй Отечественной Воны (1958–1963)».
«Однако…»
Реутов перелистнул страницы, идя по алфавиту и вполне уже представляя, что должно обнаружиться в разделе на букву «Р», но к своему удивлению ничего там не нашел.
— Мне кажется, это где-то в конце, — ответил на его недоуменный взгляд Сольц. — Я вашей фамилии, милостивый государь, не помню, но где-то там…
«Что за черт!» — Но, подчиняясь какому-то внутреннему чувству, Вадим продолжил перелистывать страницы и даже как будто не удивился, обнаружив на шестьдесят восьмой странице свою студенческую фотографию и краткую подпись к ней.
«Хутуркинов, Вениамин Булчанович (1938–1962) — студент медицинского факультета (1955–1958), войсковой старшина (подполковник), командир 769-го батальона, 8-й специального назначения казачьей бригады. Погиб в боях за город Вену, награжден…»
«Что же это такое?» — В голове стоял шум, как если бы там, в нешироком пространстве между левым и правым ухом, сновали теперь из стороны в сторону электрички вперемешку с тяжелыми грузовыми составами. И было отчего. К тому, что он умер — ну не то, чтобы на самом деле, а для многих из тех, кто знал Реутова до войны — Вадим уже как-то притерпелся. Привык, не привык, но принял, как факт своей весьма, как теперь выяснялось, запутанной биографии. Однако то, что написали о нем в книге памяти медицинского факультета, просто ни в какие ворота уже не лезло. Ведь не существовало в природе такого человека, как Вениамин Хутуркинов! Не было и не могло быть. Потому что и сам Вадим ни сном, ни духом до сегодняшнего дня не подозревал, какую фамилию носил его родной отец и как того звали. Не знал, не слышал, не подозревал… Но кто-то, оказывается, обо всем этом знал и позаботился «внести ясность». Но зачем?!