Реутов вошел в комнату, служившую когда-то то ли спальней, то ли кабинетом, а, возможно, и тем и другим вместе. Справа стояла железная полутороспальная кровать с голой панцирной сеткой, слева — письменный стол с придвинутым прямо к нему таким же, как и наверху, венским стулом. Крючки на стене, старая карта мира, порванная в нескольких местах, слепое окно и дверь, ведущая, по-видимому, в тот крошечный дворик, куда Реутов попал, перебравшись через внешнюю стену. Ничего особенного. Бедно, пусто, давно заброшено, но интуиция — наперекор тому, что видели глаза — утверждала, что это именно то место, куда он стремился и куда теперь пришел. Зачем?
Вадим подошел к столу, выдвинул один за другим ящики — они были пусты — и посмотрел на карту. В зеленоватом, каком-то «слишком контрастном» ночном видении, изображение, потерявшее свойственные ему цвета, расплывалось, смазывалось, и скорее угадывалось, чем могло быть увидено на самом деле. Зато множество линий, сливавшихся в безобразные и бессмысленные каракули и совершенно очевидно нанесенные на карту каким-то толстым — возможно, цветным — карандашом, буквально бросались в глаза. Секунду или две Вадим стоял перед картой, игнорируя и шум за входной дверью — там, кажется, приступили к активным действиям — и вновь забившийся в лихорадке вызова телефон. Стоял, смотрел, впитывал… Потом резко сорвал карту со стены, увидел темно-серую поверхность стальной дверцы, и, не слишком отдавая себе отчет в том, что делает, набрал код — 871539 — на неожиданно современном электронном замке, услышал щелчок, по случаю совпавший с «осторожным» скрипом открывающейся в залу входной двери, распахнул дверцу сейфа, схватил единственный лежащий там листок, и, более не медля, ринулся к двери, ведущей во внутренний дворик.
Дверь он просто вышиб плечом, одновременно пряча в карман листок плотной бумаги. Вывалился наружу и сразу же рванул по знакомому уже маршруту на задний двор. Добежал до стены, слыша уже за спиной шум погони, прыгнул вверх, оперся на руки — Реутов взлетел над стеной едва ли не по пояс — перекинул ноги, упал в чужой двор, увидел перед собой приоткрытую дверь в дом и в три шага оказался около нее. Судя по шуму — шаги, крики, грохот падающей мебели — погоня несколько отставала, но успех следовало закрепить.
Вадим вошел в дом, захлопнул за собой дверь, задвинул засов, и побежал по направлению к выходу на улицу. Слева раздался женский крик, заверещала какая-то девчонка справа и сверху — «Лестница?» — вскочил было навстречу с дивана перед телевизором здоровый мужик в пижамных штанах и майке и сразу же плюхнулся обратно, отправленный туда несильным толчком в грудь, и Реутов, едва не сорвав входную дверь с петель, вылетел на ночную плохо освещенную улицу. Если верить карте Линдта, сразу же всплывшей перед глазами, это была улица Сасар — «Вот ведь названьица, Волчья, Куничья…» — и если податься налево…
В общем, стрелять, слава богу, так и не пришлось. В лабиринте Ярославова Городища потерять можно было не только погоню, но и самого себя. Но это, разумеется, если не знаешь дороги, а Реутов когда-то очень хорошо знал эти места и, как вскоре выяснилось, ничего с тех пор не забыл. Через два часа, даже и не устав как следует, хотя большую часть пути проделал, если и не бегом, то уж точно быстрым шагом, Вадим перешел одну из Итильских проток по мосту Мирриам, и, взяв на той стороне извозчика, еще через двадцать минут оказался в районе Нового университета. Здесь он первым делом позвонил Давиду, который, судя по записям, оставленным на телефоне Реутова, звонил уже раз десять. Позвонил, переговорил коротко, и только тогда спустился в метро.
Встречу назначили в Хазаране[132], на площади Субат[133]. Когда-то в Хамлидже[134] — или по-старому Хазаране — жили одни мусульмане, но теперь, и уже довольно давно, это было не так. А соответственно и район, ограниченный Константинопольским проспектом и улицами Феодоры[135] и Ирины[136], сильно изменился. Так что на площади Субат теперь вполне можно было встретиться и ночью. Но до полуночи оставалось еще почти два часа, а Реутов мало что набегался как сивка-бурка, так еще и проголодаться успел. Поэтому Вадим решил пока остаться в Харашене[137]. Он нашел уютное итальянское кафе — черт знает как, но итальянцев можно было обнаружить в любой дыре, а Итиль — как ни крути, мировой мегаполис — сел в углу полупустого зала, заказал большую порцию равиоли с тыквой и бутылку Амароне и, устроившись со всеми удобствами, достал из кармана скомканный впопыхах листок, ради которого только что, буквально час назад, рисковал своей непутевой головой.
Реутов развернул бумагу и разгладил ее на столе. Судя по виду и состоянию, перед ним лежала страница, небрежно вырванная из чьего-то личного дневника. Основной текст был написан выцветшими фиолетовыми чернилами, но два слова, оставшиеся вверху листа от предыдущей записи были сделаны черной, теперь уже серой тушью. Год как, впрочем, и авторство указаны не были, так что оставалось гадать, когда и кем велся этот дневник. Ясно только, что происходило это много лет назад. Содержание же текста, хоть и вполне понятное, если иметь в виду прямой смысл слов, казалось совершенно бессмысленным. Вадим прочел запись несколько раз, но так и не понял, зачем этот наукообразный бред надо было прятать, да еще и с такими головоломными ухищрениями.
«… просто усталость.
26 апреля. Колодный говорит, что я слишком впечатлительный «мальчик», и что детерминизм хорош только для упертых консерваторов. На самом деле, говорит он, любая реальность воспринимается ее обитателями, как единственно возможная, но более проницательные люди видят, что ткань истории соткана из случайностей и это объективный факт. Историю делают люди, а человек подвержен воздействию множества, совершенно непрогнозируемых факторов. Возьмите биографию любого знаменитого человека — [почти дословно] и вы с легкостью обнаружите в ней сотню-другую моментов, когда лишь одно единственное решение, легкое недомогание, порыв ветра или неожиданный каприз любовницы могли изменить локальный рисунок истории до неузнаваемости. Однако социум состоит не из одних только «героев», и наряду с непредсказуемым миром психического существует еще и мир природы, подверженный случайностям никак не меньше чем душевное состояние взбалмошной дамочки. И, значит, возможностей для создания множества точек бифуркации на самом деле еще больше.
Так и сказал. Каково! А где же, тогда, объективные законы истории? Что с ними?»
«Бред какой-то…» — Озадаченный Реутов прочел текст в четвертый раз, но ничего кроме недоумения и растущего раздражения не почувствовал.
«Дичь!» — Вадим сложил листок вчетверо и вернул в карман. Однако и после этого, неторопливо поглощая горячие, исходящие паром равиоли и запивая их оказавшимся на поверку слишком кислым — во всяком случае на вкус Реутова — вином, не переставал крутить в голове запомнившийся до запятой текст. Однако все попытки проникнуть в скрытый за «философскими размышлениями» тайный смысл, — если таковой вообще имелся, — ни к чему не привели.
«А, может быть, текст зашифрован?»
Возможно, что и так, но Реутов не имел ровным счетом никакого представления о том, как это послание — если это все-таки именно послание — следует расшифровывать. Буквы что ли считать?
На самом деле, ситуация складывалась парадоксальная. С одной стороны, за последние две недели Вадим узнал так много нового и «интересного» о себе самом, что даже страшно становилось. Просто оторопь брала и дух захватывало от всех этих открытий и откровений. Но, с другой стороны, чем дальше в лес, тем больше, казалось бы, должно быть дров. Беда, однако, заключалась в том, что это были именно «дрова»: щепки и опилки какие-то. Ни самого леса, фигурально выражаясь, ни деревьев за ним, никак не вырисовывалось. Не складывалась картинка, как обычно говорили коллеги Вадима, обсуждая очередной артефакт мозговой активности, который, возможно, что-нибудь и значил, но вот понять, что именно и к чему из уже известного это «что-то» можно привязать, оставалось совершенно непонятно.
Допустим, Булчан Хутуркинов действительно его отец. Ну и что? Ничего необычного в таком варианте, в сущности, не было. Реутов мог без труда назвать, как минимум, двух знакомых ему лично людей, у которых в биографиях имелись не менее заковыристые повороты сюжета. Да и сам он — как там написал неизвестный владелец дневника про случайные события? — мог, чего греха таить, вполне мог, например, оказаться неизвестным отцом старшего сына Алеши Комаровского. В тот вечер, как раз за две недели до того, как Вика объявила Реутову, что выходит замуж за Алексея, они засиделись за полночь и за разговорами о том, о сем выпили лишнего. Все остальное случилось как-то само собой, а о том, чтобы предохраняться, они тогда просто не подумали. Так что, все может быть. Но не в этом дело. В пятьдесят лет — да еще для такого человека, каким стал Реутов — подобные «семейные тайны» давным-давно потеряли свою актуальность. Гораздо важнее было ответить на другой вопрос. Мог ли Булчан Хутуркинов быть тем самым человеком, который вместе с генералом Уваровым вывез Реутова куда-то из нейрохирургического госпиталя профессора Стеймацкого?
«Возможно, — решил Вадим, приканчивая второй бокал «Амароне». — Возможно, но не факт».
О своем отце Вадим знал пока слишком мало, чтобы с уверенностью отождествить его с профессором Людовым, хотя предположение об их тождестве не казалось ему сейчас чем-то из ряда вон выходящим. И более того, интуитивно именно к этой версии Реутов и склонялся. Хутуркинов и Людов были похожи внешне, жили в одно время, и поскольку о роде занятий Булчана Вадим ничего не знал, кроме того, что обретался Хутуркинов, скорее всего, в столице, никакие предположения о его настоящей профессии из рассмотрения исключены априори