О текущем моменте. Не знаю, сколько прошло времени, так что не обессудь: возможно, почти все уже устарело. Но оставить оборудование, уходя на покой, не могу. За собой надо прибирать.
Прощай и не поминай лихом.
Твой
09.03.89 12.30 по Новгородскому времени».
«Твой», — усмехнулся Реутов, но там так и было написано — «Твой». А дальше полторы страницы текста, состоящего из столбиков пятизначных чисел. Единый код и все та же шифровальная книга…
Расшифровывал послание Вадим в маленьком уютном кафе на Звенигородской улице. Извозчик сидел за соседним столиком, с аппетитом уплетая оплаченный Реутовым обильный полдник. А вот у Вадима никакого интереса к еде на этот раз не было. У Полины, впрочем, тоже. Поэтому себе они заказали только кофе.
— Что это? — следовало признать, Полина проявила невероятное терпение, но свой предел есть у всех, даже у таких замечательных женщин, как она.
— Это? — Реутов отхлебнул кофе и развернул письмо. — Это, можно сказать, «последнее прости» моего дорогого папеньки.
— Мне не нравится твой тон, — нахмурилась Полина. — Он все-таки твой отец.
— Ну какой он, к черту, отец! — Криво усмехнулся Реутов, на мгновение позволивший чувствам взять верх над благоразумием. — Так, производитель.
«Производитель, — повторил он про себя, пробуя случайное, в общем-то, слово на вкус. — Ну, не так уж и далеко от истины. Ведь так, папочка?»
— А теперь помолчи, пожалуйста, — попросил он совершенно опешившую Полину. — Мне надо сосредоточиться. Пять минут… — но, увидев, что, на этот раз, девушка его не поняла, вынужден был объяснить: — Мне еще надо его расшифровать, — сказал он, показывая ей страницу, заполненную рядами чисел. — Не то, чтобы очень сложно… но все-таки требует некоторой концентрации внимания. Так что, пять минут. Ладушки?
— А ключ? — еще больше удивилась Полина.
— Ключ? — переспросил занятый своими мыслями Вадим. — Ключ здесь, — и он постучал согнутым указательным пальцем по лбу.
Самое смешное, что он не обманывал. «Понятие о совершенном живописце»[157] он помнил наизусть. Причем не просто так, как запоминают, скажем, люди с хорошей памятью стихи или прозу, а построчно и постранично, притом в том единственном экземпляре того самого издания 1789 года, которое для этой цели и было когда-то выбрано. Томика того, как он теперь доподлинно знал, физически более не существовало, но не суть неважно. Книги не было, но она по-прежнему существовала потому, что Вадим ее помнил, вернее, знал наизусть. Этого достаточно.
Тем не менее, декодирование — да еще без карандаша и бумажки — задача не из простых, но к счастью, письмо оказалось недлинным. И, хотя Реутов и не уложился в обещанные пять минут, через четверть часа, закуривая третью по счету папиросу, он запалил заодно и комок мятой бумаги, в который превратилось теперь письмо от «старшего Хутуркинова». Дело было сделано, и хранить эти опасные во всех смыслах листочки стало незачем. Вадим улыбнулся, как бы извиняясь, перед хозяйкой кафе, с удивлением посмотревшей в их сторону, бросил вспыхнувший комок в пепельницу, дождался, пока бумага не прогорит до конца, и размешал пепел чайной ложечкой.
— Все, — сказал он с поразившей его самого грустью. — Теперь мы можем идти. Дело к вечеру, а у нас еще дел невпроворот.
Они вернулись на извозчике к оставленному еще днем «Итилю», перегрузили в багажник баулы и поехали на Чухонскую сторону, в ломбард господина Кожина и неизвестных по именам партнеров, которые как, впрочем, и сам Аврамий Провович, могли оказаться существами вполне мифическими. Но вот само «хитрое» заведение существовало в Петрове без малого сто лет.
Ломбард помещался в старинном, едва ли не восемнадцатого века постройки особнячке, торчавшем, как пенек среди деревьев, в ряду высоких краснокирпичных, нежилого вида зданий, занятых какими-то складами и средней руки конторами. Однако, при ближайшем рассмотрении, выяснялось, что, как минимум, два смежных с ломбардом дома являлись его неотъемлемой частью. Там располагались «камеры долговременного хранения», где за деньги — порой немалые — можно было оставить на время — практически любое — все, что в голову придет, будь то шкатулка с крадеными бриллиантами или грузовик со старой мебелью. При этом степень надежности ломбарда приближалась к банковским гарантиям, а формальности были сведены до минимума, существуя только для удобства клиента. Хозяева были заинтересованы только в деньгах и поддержании своей весьма специфической репутации. Больше их ничего, по большому счету, не интересовало. Но правда и то, что криминал их не трогал, а у государства ни разу не нашлось сил доказать, что «Кожин и партнеры» нарушают закон. Во всяком случае, букву закона.
В обширном, похожем на музей клиентском зале ломбарда Реутов назвал свободному приказчику номер «единицы хранения», перечислил пять кодовых слов, записанных на соответствующей карточке, извлеченной из сейфа, находившегося где-то в никому неизвестных недрах здания и принесенной приказчику посыльным, и был наконец препровожден внутрь, где и получил оставленный для него Хутуркиновым старшим «гостинец» — старенький, потертый фибровый чемоданчик, какие были в употреблении едва ли не полсотни лет назад.
— Благодарю вас, — поклонился Вадим приказчику. — Я вам что-то должен?
Но он знал, разумеется, что ничего ломбарду не должен, что и подтвердил вежливый до безобразия служащий «Кожина и К®»: — Нет, господин Берг, — сказал он с сухой улыбкой. — Напротив, «единица хранения» остается за вами до 1999 года. Всего хорошего.
Вечер уже наступил. Во всяком случае, в Петрове — осенью и в такую погоду — это был именно вечер, хотя если бы не оживленное движение на улицах, легко было представить, что уже ночь.
В восемь вечера Вадим снова встретился с Гречем. На этот раз, Марк, дирижирующий полутора десятками операций различной степени сложности, одновременно происходящих в четырех странах мира, вынужден был допустить Вадима в святая святых — на свою конспиративную квартиру на Васильевском острове, о месторасположении которой, как понял Реутов, не знал больше никто. Но в таком деле, какое им предстояло, или полное доверие, или не стоило даже начинать. Ну и, кроме того, время уходило, а обсудить надо было многое, и «обменяться», как говорится, и согласовать свои действия на «сегодня и завтра» тоже.
— С двух часов готовность «Зеро»», — повторил на прощание Марк, и то, что обычно хладнокровный, как рыба, Греч повторяется, напомнило Реутову о том, что все они уже не дети и что положение, и в правду, более чем «нервное». Но вот беда — «Беда ли?» — сам Реутов ничего подобного не чувствовал. Он вообще, кажется, перестал что-либо чувствовать. Как поговорили утром, приняв все основные решения, так и прекратил, как ножом отрезало.
— Не волнуйся, — успокоил он друга. — Не подведем. И не забудь: первый — за пять минут до старта, второй — перед рывком, третий — только на крайний случай, но до этого лучше не доводить: сердце может не выдержать.
— Повторяешься, полковник, — усмехнулся Марк.
— Так, старый я, — улыбнулся Вадим. — Вот и повторяюсь. Будь!
И он едва ли не бегом вернулся в машину, где его терпеливо ждала Полина.
— Домой? — спросила она, и ему очень не понравился ее голос. В нем неожиданно прорезалась нотка обреченности.
— Нет, не сразу, — покачал головой Реутов. — У нас еще есть время. Часа два, я думаю. С Лили говорила?
— Да, — кивнула Полина. — У них все по графику. Приглашали поужинать вместе, если у нас не будет других планов, — и она вопросительно посмотрела на Вадима.
— Вот именно, — улыбнулся Реутов. — У нас другие планы.
— Какие? — прищурилась Полина.
— Как какие? — делано удивился Вадим, уже несколько часов подряд выстраивавший график движения таким образом, чтобы получить эти заветные два часа. — А поужинать?
— Так мы будем ужинать вдвоем?
— Тебя что-то не устраивает?
— Вообще-то меня не устраивают все эти «тайны мадридского двора», — в глазах Полины наконец-то появилось то выражение, в которое Реутов успел влюбиться за немногие дни их весьма бурной одиссеи.
— А если сюрприз? — спросил он, чувствуя, как оттаивает замороженное за ненадобностью сердце.
— Приятный? — снова прищурилась Полина.
— Сюрпризы бывают только приятные, — возразил Вадим, притормаживая у «Астории» — старого, стильного и крайне недешевого ресторана, который он специально выбрал для их последнего в этой жизни ужина. — Иначе это и не сюрпризы, Поля, а одно сплошное недоразумение.
— Как скажешь, милый, — «наивно» взмахнула ресницами «типическая блондинка».
— Так и скажу, — он взял Полину под руку, и решительно повел мимо предупредительно открывшего дверь — стекло и золото — монументального швейцара в просторное старорежимное фойе. На вкус Вадима здесь было слишком много резного мрамора и хрусталя, дробившего свет ярких электрических ламп, а еще кованой бронзы и бронзы, позолоченной, и красного дерева, разумеется, и черного, и, черт знает, чего еще. Одним словом — русский эклектизм. Ни прибавить, ни убавить.
— Ох, ты! — почти искренне восхитилась Полина. — Впечатляет! — Легкий поворот головы и лукавый блеск янтарных глаз. — У тебя открылась страсть к красивой жизни?
— А что, не нравится? — Вадим помог ей освободиться от мокрого плаща и небрежно передал его гардеробщику, любуясь отражением Полины в высоком «венецианском» зеркале. На самом деле, одета она была не так, чтобы совсем «по-ресторанному», но менее красивой от этого не стала. Ну, а на правила игры, принятые в подобных заведениях, Реутову было и вовсе наплевать — пусть гардеробщик хоть из штанов от возмущения выпрыгнет — тем более что вечер еще не поздний, и по нынешним «демократичным» временам санкции вряд ли воспоследуют.
— А что не нравится? — спросил он, подмигивая Полининому отражению.